как тогда птицы над Стеной...
Сзади, из густо дышащей чащи тел -- громкий голос:
-- Но это же безумие!
И кажется, я -- да, думаю, что это был именно я, -- вскочил на камень,
и оттуда солнце, головы, на синем -- зеленая зубчатая пила, и я кричу:
-- Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума
-- как можно скорее! Это необходимо -- я знаю.
Рядом -- I; ее улыбка, две темных черты -- от краев рта вверх, углом; и
во мне уголь, и это мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно...
Потом -- только застрявшие, разрозненные осколки.
Медленно, низко -- птица. Я вижу: она живая, как я, она, как человек,
поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые
глаза...
Еще: спина -- с блестящей, цвета старой слоновой кости шерстью. По
спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое -- спина
вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает...
Еще: от листьев тень -- плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют
что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок
чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу
ли я это есть.
И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица --
и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду -- или, может быть, это
только мне кажется -- прозрачные, летящие крылья-уши.
Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:
-- Что ты?
-- Он здесь... Мне показалось...
-- Кто он?
-- ...Вот только сейчас -- в толпе...
Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник,
улыбка. Мне неясно: почему она улыбается -- как она может улыбаться?
-- Ты не понимаешь -- I, ты не понимаешь, что значит, если он или
кто-нибудь из них -- здесь.
-- Смешной! Разве кому-нибудь там, за Стеною, придет в голову, что мы
здесь. Вспомни: вот ты -- разве ты когда-нибудь думал, что это возможно? Они
ловят нас там -- пусть ловят! Ты бредишь.
Она улыбается легко, весело, и я улыбаюсь, земля -- пьяная, веселая,
легкая -- плывет...
Запись 28-я.
Конспект:
ОБЕ. ЭНТРОПИЯ И ЭНЕРГИЯ. НЕПРОЗРАЧНАЯ ЧАСТЬ ТЕЛА.
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте
себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света --
какую-нибудь Атлантиду, и там -- небывалые города-лабиринты, люди, парящие в
воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда,
-- словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы
страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что -- поймите же --
никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною -- я
уже говорил вам об этом.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об
этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в
состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и
меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни -- и
все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только
капли...
Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса -- и узнал ее голос,
I, упругий, металлический -- и другой, почти негнувшийся -- как деревянная
линейка -- голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих
ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего
кресла и через плечо, вправо -- одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы
стоять под этой улыбкой.
-- Послушайте, -- сказала мне I, -- эта женщина, кажется, поставила
себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это -- с вашего
разрешения?
И тогда -- другая, вздрагивая жабрами:
-- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним
все это -- только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...
На миг в зеркале -- сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил
и, с трудом удерживая в себе того -- с трясущимися волосатыми кулаками, с
трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор -- в самые
жабры:
-- С-сию же с-секунду -- вон! Сию же секунду!
Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот
что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
Я бросился к I:
-- Я не прощу -- я никогда себе этого не прощу! Она смела -- тебя? Но
ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что
она хочет записаться на меня, а я...
-- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она:
мне все равно. Я знаю -- ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что
ведь после вчерашнего -- я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я -- в
твоих руках, ты можешь -- в любой момент...
-- Что -- в любой момент, -- и тотчас же понял -- [что], кровь брызнула
в уши, в щеки, я крикнул: -- Не надо об этом, никогда не говори мне об этом!
Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...
-- Кто тебя знает... Человек -- как роман: до самой последней страницы
не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...
I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу:
смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее
неслышно, медленно, неизвестно куда...
Вдруг отстранила меня рукой -- твердо и нежно:
-- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние
дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
-- Отменены?
-- Да. И я шла мимо -- видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят,
какие-то столы, медики в белом.
-- Но что же это значит?
-- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только
чувствую: включили ток, искра бежит -- и не нынче, так завтра... Но, может
быть, они не успеют.
Я уж давно перестал понимать: кто -- они и кто -- мы. Я не понимаю,
чего я хочу: чтобы успели -- или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас
идет по самому краю -- и вот-вот...
-- Но это безумие, -- говорю я. -- Вы -- и Единое Государство. Это все
равно, как заткнуть рукою дуло -- и думать, что можно удержать выстрел. Это
-- совершенное безумие!
Улыбка:
-- "Надо всем сойти с ума -- как можно скорее сойти с ума". Это говорил
кто-то вчера. Ты помнишь? Там...
Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я
молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно -- темный крест.
-- I, милая, -- пока еще не поздно... Хочешь -- я брошу все, забуду все
-- и уйдем с тобою туда, за Стену -- к этим... я не знаю, кто они.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз -- там, внутри у ней, я
видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных
дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...
Встала -- сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть,
минуты... Я схватил ее за руку.
-- Нет! Еще хоть немного -- ну, ради... ради...
Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку -- мою волосатую руку,
которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
-- Твоя рука... Ведь ты не знаешь -- и немногие это знают, что женщинам
отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько
капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и -- --
Пауза -- и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего -- так несется
сердце. И я кричу:
-- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь -- пока мне не расскажешь о них
-- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто
они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O -- а чтобы получилось H2O -- ручьи,
моря, водопады, волны, бури -- нужно, чтобы половины соединились...
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола
мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым
ребром к щеке -- на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым,
исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов -- особенно вначале, --
и только какие-то отдельные образы, цвета.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот -- красное на зелени
трав, на темных глинах, на синеве снегов -- красные, непросыхающие лужи.
Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди --
и всклокоченные собаки -- рядом, возле распухшей падали, собачьей, или,
может быть, человечьей... Это, конечно -- за стенами: потому что город --
уже победил, в городе уже наша теперешняя -- нефтяная пища.
И почти с неба донизу -- черные, тяжелые складки, и складки колышутся:
над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город
черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
-- Ты все это почти знал?
-- Да, почти.
-- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же
уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые -- они ушли в леса. Они
учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью,
но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли
цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать
голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного
гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, -- мы хотим...
-- Нет, подожди -- а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
-- Мефи? Это -- древнее имя, это -- тот, который... Ты помнишь: там, на
камне -- изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее
поймешь. Вот: две силы в мире -- энтропия и энергия. Одна -- к блаженному
покою, к счастливому равновесию; другая -- к разрушению равновесия, к
мучительно-бесконечному движению. Энтропии -- наши или, вернее, -- ваши
предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...
И вот момент -- чуть слышный, шепотом, стук в дверь -- и в комнату
вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз
приносил мне записки от I.
Он подбежал к нам, остановился, сопел -- как воздушный насос -- и не
мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
-- Да ну же! Что случилось? -- схватила его за руку I.
-- Идут -- сюда... -- пропыхтел, наконец, насос. -- Стража... и с ними
этот -- ну, как это... вроде горбатенького...
-- S?
-- Ну да! Рядом -- в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
-- Пустое! Успеется... -- смеялась, в глазах -- искры, веселые языки.
Это -- или нелепое, безрассудное мужество -- или тут было что-то еще
непонятное мне.
-- I, ради Благодетеля! Пойми же -- ведь это...
-- Ради Благодетеля, -- острый треугольник -- улыбка.
-- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.
-- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно:
завтра...
Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот -- высунувшись на
секунду из-под своего лбяного навеса. И я -- один.
Скорее -- за стол. Развернул свои записи, взял перо -- чтобы [они]
нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг -- каждый
волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут
хотя бы одну страницу -- из этих, из последних?"
Я сидел за столом, не двигаясь, -- и я видел, как дрожали стены,
дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...
Спрятать? Но куда: все -- стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних
комнат -- увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель
ный -- и может быть самый дорогой мне -- кусок самого себя.
Издали -- в коридоре -- уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку
листов, сунуть их под себя -- и вот теперь прикованный к колеблющемуся
