чья-то звонкая золотая бляха -- и это мне все равно: вот теперь она
хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю -- лицо!" Темный квадрат:
открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...
И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до
другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг
перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:
-- Стойте!
В ладонь мне впились пальцы -- это I, это она рядом:
-- Кто? Ты знаешь его?
-- А разве... а разве это не...
Он -- на плечах. Над сотнею лиц -- его сотое, тысячное и единственное
из всех лицо:
-- От имени Хранителей... Вам -- кому я говорю, те слышат, каждый из
них слышит меня -- вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров --
но мы знаем все. "[Интеграл]" -- вашим не будет! Испытание будет доведено до
конца, и вы же -- вы теперь не посмеете шевельнуться -- вы же, своими
руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...
Молчание. Стеклянные плиты под ногами -- мягкие, ватные, и у меня
мягкие, ватные ноги. Рядом у нее -- совершенно белая улыбка, бешеные, синие
искры. Сквозь зубы -- на ухо мне:
-- А, так это вы? Вы -- "исполнили долг"? Ну что же...
Рука -- вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем --
где-то далеко впереди. Я -- один застыло, молча, как все, иду в
кают-компанию...
-- "Но ведь не я же -- не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих
белых, немых страниц..."
Внутри себя -- неслышно, отчаянно, громко -- я кричал ей это. Она
сидела через стол, напротив -- и она даже ни разу не коснулась меня глазами.
Рядом с ней -- чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это -- I):
-- "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой
филологический анализ этого слова -- показывает, что это предрассудок,
пережиток древних, феодальных эпох. А мы...
Я чувствовал: бледнею -- и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во
мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я
заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме -- я завалил дверь камнями,
я завесил окна...
Потом -- в руках у меня командная трубка, и лет -- в ледяной, последней
тоске -- сквозь тучи -- в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И
очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом -- мне же самому
неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего
пространства: мой письменный стол, над ним -- жаберные щеки Ю, забытый лист
моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, -- мне все ясно...
Ах, только бы -- только бы добраться до радио... Крылатые шлемы, запах
синих молний... Помню -- что-то громко говорил ей, и помню -- она, глядя
сквозь меня, как будто я был стеклянный, -- издалека:
-- Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей...
В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:
-- Время -- четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели. Конец
всего.
Командная рубка. Машинное сердце "[Интеграла]" остановлено, мы падаем,
и у меня сердце -- не поспевает падать, отстает, подымается все выше к
горлу. Облака -- и потом далеко зеленое пятно -- все зеленее, все явственней
-- вихрем мчится на нас -- сейчас конец -- --
Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он
-- толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея,
падая, -- туманно слышал:
-- Кормовые -- полный ход!
Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.
Запись 35-я.
Конспект:
В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.
Всю ночь не спал. Всю ночь -- об одном... Голова после вчерашнего у
меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч: беспощадный, из
стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я -- в одном и том же
кованом кругу: убить Ю.
Убить Ю, -- а потом пойти к той и сказать: "Теперь -- веришь?"
Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову
-- от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не
могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток
(мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в
трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня -- до последней буквы),
сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница -- бесконечная, ступени --
какие-то противно скользкие, жидкие, все время -- вытирать рот платком...
Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток -- к контрольному
столику -- --
Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня -- все
работы отменены: все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого
записывать здесь...
На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в
какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные
кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел
передо мной в воздухе -- и без следа испарялся.
Как если бы черные, точные буквы на этой странице -- вдруг сдвинулись,
в испуге расскакались какая куда -- и ни одного слова, только бессмыслица:
пуг-скак-как-. На улице -- вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа --
прямо, назад, наискось, поперек.
И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором
этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке -- мужчина и женщина -- в
поцелуе, стоя -- она всем телом сломанно отогнулась назад. Это -- навеки,
последний раз...
На каком-то углу -- шевелящийся колючий куст голов. Над головами --
отдельно, в воздухе, -- знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И
отдельно (от меня) -- я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль,
какую можно исторгнуть изнутри -- только вместе с сердцем, и каждому нужно
что-то сделать, прежде чем -- == " И на секунду -- ничего во всем мире,
кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...
Теперь -- мальчишка: весь -- вперед, под нижней губой -- тень. Нижняя
губа -- вывернута, как обшлаг засученного рукава, -- вывернуто все лицо --
он ревет -- и от кого-то со всех ног -- за ним топот...
От мальчишки: "Да, Ю -- должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я
побежал к ближайшему спуску подземки.
В дверях кто-то бегом:
-- Не идут! Поезда сегодня не идут! Там --
Я спустился. Там был -- совершенный бред. Блеск граненых хрустальных
солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.
И в тишине -- голос. Ее -- не видно, но я знаю, я знаю этот упругий,
гибкий, как хлыст, хлещущий голос -- и где-нибудь там вздернутый к вискам
острый треугольник бровей... Я закричал:
-- Пустите же! Пустите меня туда! Я должен --
Но чьи-то клещи меня -- за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине --
голос:
-- ...Нет: бегите наверх! Там вас -- вылечат, там вас до отвала
накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно,
в такт, похрапывая, -- разве вы не слышите этой великой симфонии храпа?
Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно
грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете
меня. Скорее -- наверх -- к Великой Операции! Что вам за дело, что я
останусь здесь одна? Что вам за дело -- если я не хочу, чтобы за меня хотели
другие, а хочу хотеть сама, -- если я хочу невозможного...
Другой голос -- медленный, тяжелый:
-- Ага! Невозможного? Это значит -- гонись за твоими дурацкими
фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы -- за
хвост, да под себя, а потом...
-- А потом -- слопаете, захрапите -- и нужен перед носом новый хвост.
Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все
вперед, все вперед -- перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб
он не мог ухватить. И если ухватил, слопал...
Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она -- и
в тот же момент все посыпалось, стиснулось -- сзади крик: "Сюда, сюда идут!"
Свет подпрыгнул, погас -- кто-то перерезал провод -- и лавина, крики,
хрип, головы, пальцы...
Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец:
ступеньки -- сумерки -- все светлее -- и мы снова на улице -- веером, в
разные стороны...
И вот -- один. Ветер, серые, низкие -- совсем над головой -- сумерки.
На мокром стекле тротуара -- очень глубоко -- опрокинуты огни, стены,
движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке -- тянет
меня вглубь, ко дну.
Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная -- ее комната.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я
ходил -- закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый
сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены
шторы. Справа: над книгой -- шишковатая лысина, и лоб -- огромная желтая
парабола. Морщины на лбу -- ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы
встречаемся глазами -- и тогда я чувствую: эти желтые строки -- обо мне.
...Произошло ровно в 21. Пришла Ю -- сама. Отчетливо осталось в памяти
только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел
как-нибудь потише -- и не мог.
Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры
трепыхались.
-- Ах, дорогой, -- так это правда, вы ранены? Я как только узнала --
сейчас же...
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала,
остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на
голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет -- сплюнул на
пол.
Тот, за стеной справа, -- желтые, пристальные морщины -- обо мне.
Нужно, чтобы он не видел, еще противней -- если он будет смотреть... Я нажал
кнопку -- пусть никакого права, разве это теперь не все равно, -- шторы
упали.
Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил
ее -- и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на
голове...
-- Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... -- Она пятилась задом -- села,
вернее, упала на кровать -- засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между
колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я
медленно протянул руку к столу -- двигалась только одна рука -- схватил
шток.
-- Умоляю вас! День -- только один день! Я завтра -- завтра же -- пойду
и все сделаю...
О чем она? Я замахнулся -- --
И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право
назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она
не крикнула:
-- Ради... ради... Я согласна -- я... сейчас.
Трясущимися руками ока сорвала с себя юнифу -- просторное, желтое,
висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала,
что я шторы -- это для того, чтобы -- что я хочу...
Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же
туго закрученная пружина во мне -- лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на
пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех -- самое страшное оружие:
смехом можно убить все -- даже убийство.
Я сидел за столом и смеялся -- отчаянным, последним смехом -- и не
видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все
это кончилось, если бы развивалось естественным путем -- но тут вдруг новая
внешняя слагающая: зазвонил телефон.
Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? -- И в трубке чей-то
