Запись 33-я.
Конспект:
(ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)
Этот день -- настал.
Скорей за газету: быть может -- там... Я читаю газету глазами (именно
так: мои глаза сейчас -- как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь,
в руках -- это постороннее, это инструмент).
Там -- крупно, во всю первую страницу:
-- "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье!
Завтра приостанавливаются работы -- все нумера явятся для Операции.
Неявившиеся -- подлежат Машине Благодетеля".
Завтра! Разве может быть -- разве будет какое-нибудь завтра?
По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке --
вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на
пути:
-- "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату -- я уже никогда
больше, никогда..."
И газета из рук -- на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю
комнату, я поспешно забираю с собой -- я лихорадочно запихиваю в невидимый
чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда
сидела I -- а я внизу, на полу... Кровать...
Потом минуту, две -- нелепо жду какого-то чуда, быть может -- зазвонит
телефон, быть может, она скажет, чтоб...
Нет. Нет чуда...
Я ухожу -- в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте -- вы,
неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший
душой, -- показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней
лопнувшей пружины...
Я ухожу.
Запись 34-я.
Конспект:
ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.
О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я
действительно -- вместе с нею -- оказался где-нибудь за Стеной, среди
скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не
вернулся сюда. В тысячу -- в миллион раз легче. А теперь -- что же? Пойти и
задушить эту -- == Но разве это чему-нибудь поможет?
Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую
логическую ось -- хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг -- и, как
древний раб, ворочай жернова силлогизмов -- пока не запишешь, не обмыслишь
всего, что случилось...
Когда я вошел на "[Интеграл]" -- все уже были в сборе, все на местах,
все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб --
крошечные муравьиные люди внизу -- возле телеграфов, динамо,
трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В
кают-компании -- какие-то над таблицами и инструментами -- вероятно,
командированные Научным Бюро. И возле них -- Второй Строитель с двумя своими
помощниками.
У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица -- серые,
осенние, без лучей.
-- Ну, что? -- спросил я.
-- Так... Жутковато... -- серо, без лучей улыбнулся один. -- Может,
придется спуститься неизвестно где. И вообще -- неизвестно...
Мне было нестерпимо смотреть на них -- на них, кого я, вот этими самыми
руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда
оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне
трагические образы "Трех Отпущенников" -- история которых известна у нас
любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на
месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6).
Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами
заглядывали внутрь; останавливались на площадях -- и по целым часам
проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже
потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами
побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не
выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все
глубже, пока вода не прекратила их мучений...
* 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.
Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.
-- Я только проверю в машинном, -- сказал я, -- и потом -- в путь.
О чем-то меня спрашивали -- какой вольтаж взять для пускового взрыва,
сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то
граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, --
внутри, о своем.
И вдруг в узеньком коридорчике -- одно попало мне туда, внутрь -- и с
того момента, в сущности, началось.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди
них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья -- тот
самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались
только минуты -- несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь
во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) -- будто
поставлен огромный мотор, а здание моего тела -- слишком легкое, и вот все
стены, переборки, кабели, балки, огни -- все дрожит...
Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда -- за мной прислали,
чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?
Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие,
чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку
командного телефона.
-- Вверх -- 45o!
Глухой взрыв -- толчок -- бешеная бело-зеленая гора воды в корме --
палуба под ногами уходит -- мягкая, резиновая -- и все внизу, вся жизнь,
навсегда... На секунду -- все глубже падая в какую-то воронку, все кругом
сжималось -- выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов,
одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом -- мгновенная ватная
занавесь туч -- мы сквозь нее -- и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили
-- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного
пота проступают звезды...
И вот -- жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь.
Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только
видите: трубы немые, тишина. Такое было -- немое -- солнце.
Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной
атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох -- что все кругом оробели,
притихли. А мне -- мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым
солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный
порог -- и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и
должно быть непохожее, перевернутое...
-- Так держать, -- крикнул я в машину, -- или не я, а тот самый
граммофон во мне -- и граммофон механической, шарнирной рукой сунул
командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей,
молекулярной, одному мне слышной дрожью, -- побежал вниз, искать...
Дверь в кают-компанию -- та самая: через час она тяжко звякнет,
замкнется... Возле двери -- какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым,
тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до
колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.
Длинная рука вытянулась, загородила:
-- Вам куда?
Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть -- так нужно.
И я сверху, намеренно резко:
-- Я Строитель "[Интеграла]". И я -- распоряжаюсь испытаниями. Поняли?
Руки нет.
Кают-компания. Над инструментами, картами -- объезженные серой щетиной
головы -- и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть -- одним
взглядом -- и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и
грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие
мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи -- стрелки на
циферблатах...
И вот -- наконец -- возле тахометра -- он, с низко нахлобученным над
записной книжкой лбом...
-- Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). -- Она здесь? Где
она?
В тени -- исподлобья -- улыбка:
-- Она? Там. В радиотелефонной...
И я -- туда. Там их -- трое. Все -- в слуховых крылатых шлемах. И она
-- будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая -- как
древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице --
это от нее, и от нее здесь -- легкий, молнийный, озонный запах.
-- Кто-нибудь... нет, хотя бы -- вы... -- сказал я ей, задыхаясь (от
бега). -- Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я
продиктую...
Рядом с аппаратной -- маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я
нашел, крепко сжал ее руку:
-- Ну, что же? Что же будет?
-- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная -- лететь -- все
равно куда... И вот скоро двенадцать -- и неизвестно что? И ночь... где мы с
тобой будем ночью? Может быть -- на траве, на сухих листьях...
От нее -- синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне -- еще чаще.
-- Запишите, -- говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). -- Время
-- одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...
Она -- из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:
-- ...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю -- я все
знаю: молчи. Но ведь ребенок -- твой? И я ее отправила -- она уже там, за
Стеною. Она будет жить...
Я -- снова в командной рубке. Снова -- бредовая, с черным звездным
небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую
перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето
тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то
внизу, ближе к земле.
-- Стоп, -- крикнул я в машину.
Все еще вперед -- по инерции, -- но медленней, медленней. Вот теперь
"[Интеграл]" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис
неподвижно, потом волосок лопнул -- и "[Интеграл]", как камень, вниз -- все
быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут -- слышен пульс -- стрелка
перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я -- камень, I -- земля, а я
-- кем-то брошенный камень -- и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться
оземь, чтоб вдребезги... А что, если... -- внизу уже твердый, синий дым
туч... -- а что, если...
Но граммофон во мне -- шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый
ход" -- камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних
отростка -- два кормовых и два носовых -- только, чтобы парализовать вес
"[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, --
стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.
Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись
через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир
-- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю
синего блюдечка -- какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый,
высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.
-- Глядите, глядите! Вон там -- правее! Там -- по зеленой пустыне --
коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль,
механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал
табун коричневых лошадей, а на спинах у них -- те, караковые, белые,
вороные...
Сзади меня:
-- А я вам говорю: -- видел -- лицо.
-- Подите вы! Рассказывайте кому другому!
-- Ну нате, нате бинокль...
Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне -- заполняя
всю ее, и всего меня, и всех -- пронзительная дрожь звонка: обед, через
минуту -- 12.
Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки -- мир. На ступеньках --
