каждым атомом креслу, и пол под ногами -- палуба, вверх и вниз...
Сжавшись в комочек, забившись под навес лба -- я как-то исподлобья,
крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца
коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие -- вскакивали им
навстречу и широко распахивали дверь -- счастливцы! Если бы я тоже...
-- "Благодетель -- есть необходимая для человечества
усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого
Государства никакая перистальтика..." -- я прыгающим пером выдавливал эту
совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове --
сумасшедшая кузница, и спиною я слышал -- брякнула ручка двери, опахнуло
ветром, кресло подо мною заплясало...
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим
(как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?).
Впереди был S -- мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в
моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду --
какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно
-- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...
Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно,
что она сейчас -- == Все мое существо билось и пульсировало в той (к
счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав -- и
негромко сказала:
-- Это -- Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он --
всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!
...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо -- над столом. Я
заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
-- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как
из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая
хвостиком, присела где-то в правом углу рта...
-- Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы
больше не будем вам мешать.
Он зашлепал -- как плицами по воде -- к двери, и с каждым его шагом ко
мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы -- душа снова равномерно
распределялась по всему телу, я дышал...
Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху --
и шепотом:
-- Ваше счастье, что я...
Непонятно: что она хотела этим сказать?
Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об
этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( -- воспитательное
влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры --
главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.
Запись 29-я.
Конспект:
НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.
Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху,
уже началась -- еще неслышная нам -- буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока
мало -- отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут
какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с
ужасающей быстротой -- все ближе -- но еще дни им лететь сквозь голубую
бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
Внизу -- тишина. В воздухе -- тонкие, непонятные, почти невидимые нити.
Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут -- и вдруг вы
чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть
-- и нет: не можете, никак не отделаться...
Особенно много этих нитей -- если идти около Зеленой Стены, где я шел
сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме -- в той,
нашей "квартире".
Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие,
торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся -- и увидал: меня догоняла О.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и
чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало
юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю -- и наружу, на солнце, на свет.
Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются
сквозь землю ростки -- чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.
-- Я видела вас -- тогда, в День Единогласия.
-- Я тоже вас видел... -- И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла
внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.
Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
Она, очевидно, заметила -- вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.
-- Я так счастлива -- так счастлива... Я полна -- понимаете: вровень с
краями. И вот -- хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в
себе...
Я молчал. На лице у меня -- что-то постороннее, оно мешало -- и я никак
не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее, сияя, она
схватила мою руку -- и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это --
первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя
ласка, и от нее -- такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул
руку.
-- Слушайте -- вы с ума сошли! И не столько это -- вообще вы... Чему вы
радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас -- так
все равно через месяц, через два месяца...
Она -- потухла; все круги -- сразу прогнулись, покоробились. А у меня в
сердце -- неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением
жалости (сердце -- не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие --
засасывание насосом жидкости -- есть технический абсурд; отсюда ясно: на
сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви",
"жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).
Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены -- слева. Темно-красная громада --
впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей --
как мне кажется, блестящую идею.
-- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать
своего ребенка -- и затем умереть. Вы сможете выкормить его -- понимаете --
вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться,
как плод...
Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
-- Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она
сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.
Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами -- вот она уже там,
среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки
розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
-- Это -- та самая, -- сказала она.
-- То есть... -- Я почему-то смутился. -- Ну да: та самая.
-- И вы хотите, чтобы я пошла к ней -- чтобы я просила ее -- чтобы я...
Не смейте больше никогда мне об этом!
Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила --
обернулась и крикнула:
-- И умру -- да, пусть! И вам никакого дела -- не все ли вам равно?
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах -- куски
синих башен и стен, но им еще часы -- может быть дни -- лететь сквозь
бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо -- и никак их
не стряхнуть, никак не отделаться от них.
Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце -- абсурдная, мучительная
компрессия...
Запись 30-я.
Конспект:
ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?
Вот мой разговор с I -- там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего
логический ход мыслей пестрого шума -- красные, зеленые, бронзово-желтые,
белые, оранжевые цвета... И все время -- под застывшей на мраморе улыбкой
курносого древнего поэта.
Я воспроизвожу этот разговор буква в букву -- потому что он, как мне
кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого
Государства -- и больше: Вселенной. И затем -- здесь вы, неведомые мои
читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...
I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:
-- Я знаю, послезавтра у вас -- первый, пробный полет "[Интеграла]". В
этот день -- мы захватим его в свои руки.
-- Как? Послезавтра?
-- Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни минуты. Среди сотен,
наудачу взятых вчера Хранителями, -- попало двенадцать Мефи. И упустить
два-три дня -- они погибнут.
Я молчал.
-- Чтобы наблюдать за ходом испытания -- к вам должны прислать
электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать --
запомни -- когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в
коридоре, запрем всех в столовой -- и "[Интеграл]" наш... Ты понимаешь: это
нужно во что бы то ни стало. "[Интеграл]" в наших руках -- это будет оружие,
которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это
будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет
неизбежно -- можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их
работой...
Я вскочил:
-- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы
затеваете, -- это революция?
-- Да, революция! Почему же это нелепо?
-- Нелепо -- потому что революции не может быть. Потому что наша -- это
не ты, а я говорю -- наша революция была последней. И больше никаких
революций не может быть. Это известно всякому...
Насмешливый, острый треугольник бровей:
-- Милый мой: ты -- математик. Даже -- больше: ты философ -- от
математики. Так вот: назови мне последнее число.
-- То есть? Я... я не понимаю: какое -- последнее?
-- Ну -- последнее, верхнее, самое большое.
-- Но, I, -- это же нелепо. Раз число чисел -- бесконечно, какое же ты
хочешь последнее?
-- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней -- нет,
революции -- бесконечны. Последняя -- это для детей: детей бесконечность
пугает, а необходимо -- чтобы дети спокойно спали по ночам...
-- Но какой смысл -- какой же смысл во всем этом -- ради Благодетеля?
Какой смысл, раз все уже счастливы?
-- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
-- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям --
все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?
-- Дети -- единственно смелые философы. И смелые философы -- непременно
дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
-- Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной -- равномерно, повсюду
-- разлито...
-- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть -- энтропия,
психологическая энтропия. Тебе, математику, -- разве не ясно, что только
разности -- разности -- температур, только тепловые контрасты -- только в
них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые -- или
одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть -- чтобы огонь, взрыв,
геенна. И мы -- столкнем.
-- Но, I, -- пойми же, пойми: наши предки -- во время Двухсотлетней
Войны -- именно это и сделали...
-- О, и они были правы -- тысячу раз правы. У них только одна ошибка:
позже они уверовали, что они есть последнее число -- какого нет в природе,
нет. Их ошибка -- ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг
Солнца, но он не знал, что вся солнечная система -- движется еще вокруг
какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли
-- вовсе не наивный круг...
-- А вы?
-- А мы -- пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем.
Нет: даже наверное -- забудем, когда состаримся -- как неминуемо старится
