слегка покалывающие пальцы.
-- Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю детей выучить
наизусть. Это нужно не столько вашим венерянам, сколько нам, нам -- сейчас,
завтра, послезавтра.
Она оглянулась -- и совсем тихо:
-- Вы слышали: говорят, что в День Единогласия...
Я вскочил:
-- Что -- что говорят? Что -- в День Единогласия?
Уютных стен уже не было. Я мгновенно почувствовал себя выброшенным
туда, наружу, где над крышами метался огромный ветер и косые сумеречные
облака -- все ниже...
Ю обхватила меня за плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя
мое волнение -- косточки ее пальцев дрожали).
-- Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят... И потом, если
только вам это нужно -- в этот день я буду около вас, я оставлю своих детей
из школы на кого-нибудь другого -- и буду с вами, потому что ведь вы,
дорогой, вы -- тоже дитя, и вам нужно...
-- Нет, нет, -- замахал я, -- ни за что! Тогда вы в самом деле будете
думать, что я какой-то ребенок -- что я один не могу... Ни за что!( --
сознаюсь: у меня были другие планы относительно этого дня).
Она улыбнулась: неписаный текст улыбки, очевидно, был: "Ах, какой
упрямый мальчик!" Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова
запавшую между колен складку юнифы -- и теперь о другом:
-- Я думаю, что я должна решиться... ради вас... Нет, умоляю вас, не
торопите меня, я еще должна подумать...
Я не торопил. Хотя и понимал, что должен быть счастлив и что нет
большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
...Всю ночь -- какие-то крылья, и я хожу и закрываю голову руками от
крыльев. А потом -- стул. Но стул -- не наш, теперешний, а древнего образца,
из дерева. Я перебираю ногами, как лошадь (правая передняя -- и левая
задняя, левая передняя -- и правая задняя), стул подбегает к моей кровати,
влезает на нее -- и я люблю деревянный стул: неудобно, больно.
Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить
эту сноболезнь или сделать ее разумной -- может быть, даже полезной.
Запись 22-я.
Конспект:
ОЦЕПЕНЕВШИЕ ВОЛНЫ. ВСЕ СОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ. Я -- МИКРОБ.
Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны -- мерно вверх; и
поднявшись -- вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и
не естественно было и это -- когда внезапно спуталась, смешалась,
остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка. Последний раз нечто
подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую
чащу прогулки, со свистом и дымом свалился с неба метеорит.
Мы шли так, как всегда, то есть так, как изображены воины на
ассирийских памятниках: тысяча голов -- две слитных, интегральных ноги, две
интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта -- там, где грозно гудела
аккумулирующая башня -- навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди,
сзади -- стража; в середине трое, на юнифах этих людей -- уже нет золотых
нумеров -- и все до жути ясно.
Огромный циферблат на вершине башни -- это было лицо: нагнулось из
облаков и, сплевывая вниз секунды, равнодушно ждало. И вот ровно в 13 часов
и 6 минут -- в четырехугольнике произошло замешательство. Все это было
совсем близко от меня, мне видны были мельчайшие детали, и очень ясно
запомнилась тонкая, длинная шея и на виске -- путаный переплет голубых
жилок, как реки на географической карте маленького неведомого мира, и этот
неведомый мир -- видимо, юноша. Вероятно, он заметил кого-то в наших рядах:
поднялся на цыпочки, вытянул шею, остановился. Один из стражи щелкнул по
нему синеватой искрой электрического кнута; он тонко, по-щенячьи, взвизгнул.
И затем -- четкий щелк, приблизительно каждые 2 секунды -- и взвизг, щелк --
взвизг.
Мы по-прежнему мерно, ассирийски, шли -- и я, глядя на изящные зигзаги
искр, думал: "Все в человеческом обществе безгранично совершенствуется -- и
должно совершенствоваться. Каким безобразным орудием был древний кнут -- и
сколько красоты..."
Но здесь, как соскочившая на полном ходу гайка, от наших рядов
оторвалась тонкая, упруго-гибкая женская фигура с криком: "Довольно! Не
сметь!" -- бросилась прямо туда, в четырехугольник. Это было -- как метеор
-- 119 лет назад: вся прогулка застыла, и наши ряды -- серые гребни
скованных внезапным морозом волн.
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером
-- она была только человеком, она существовала только как метафизическая
субстанция оскорбления, нанесенному Единому Государству. Но одно какое-то ее
движение -- заворачивая, она согнула бедра налево -- и мне вдруг ясно: я
знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело -- мои глаза, мои губы, мои руки
знают его, -- в тот момент я был в этом совершенно уверен.
Двое из стражи -- наперерез ей. Сейчас -- в пока еще ясной, зеркальной
точке мостовой -- их траектории пересекутся, -- сейчас ее схватят... Сердце
у меня глотнуло, остановилось -- и не рассуждая: можно, нельзя, нелепо,
разумно, -- я кинулся в эту точку...
Я чувствовал на себе тысячи округленных от ужаса глаз, но это только
давало еще больше какой-то отчаянно-веселой силы тому дикому,
волосаторукому, что вырвался из меня, и он бежал все быстрее. Вот уже два
шага, она обернулась -- --
Передо мною дрожащее, забрызганное веснушками лицо, рыжие брови... Не
она! не I.
Бешеная, хлещущая радость. Я хочу крикнуть что-то вроде: "Так ее!",
"Держи ее!" -- но слышу только свой шепот. А на плече у меня -- уже тяжелая
рука, меня держат, ведут, я пытаюсь объяснить им...
-- Послушайте, но ведь вы же должны понять, что я думал, что это...
Но как объяснить всего себя, всю свою болезнь, записанную на этих
страницах. И я потухаю, покорно иду... Лист, сорванный с дерева неожиданным
ударом ветра, покорно падает вниз, но по пути кружится, цепляется за каждую
знакомую ветку, развилку, сучок: так я цеплялся за каждую из безмолвных
шаров-голов, за прозрачный лед стен, за воткнутую в облако голубую иглу
аккумуляторной башни.
В этот момент, когда глухой занавес окончательно готов был отделить от
меня весь этот прекрасный мир, я увидел: невдалеке, размахивая розовыми
руками-крыльями, над зеркалом мостовой скользила знакомая, громадная голова.
И знакомый, сплющенный голос:
-- Я считаю долгом засвидетельствовать, что нумер Д-503 -- болен и не в
состоянии регулировать своих чувств. И я уверен, что он увлечен был
естественным негодованием...
-- Да, да, -- ухватился я. -- Я даже крикнул: держи ее!
Сзади, за плечами:
-- Вы ничего не кричали.
-- Да, но я хотел -- клянусь Благодетелем, я хотел.
Я на секунду провинчен серыми, холодными буравчиками глаз. Не знаю,
увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная
цель опять на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее
одному из державших меня -- и я снова свободен, то есть, вернее, снова
заключен в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок с географической
картой голубых жилок -- скрылись за углом, навеки. Мы идем -- одно
миллионоголовое тело, и в каждом из нас -- та смиренная радость, какою,
вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире -- это понимали
христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники:
смирение -- добродетель, а гордыня -- порок, и что "МЫ" -- от Бога, а "Я" --
от диавола.
Вот я -- сейчас в ногу со всеми -- и все-таки отдельно от всех. Я еще
весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что
прогрохотал древний железный поезд. Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя,
сознают свою индивидуальность -- только засоренный глаз, нарывающий палец,
больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб -- их будто и нет. Разве не ясно, что
личное сознание -- это только болезнь.
Я, быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов
(с голубым виском и веснушчатых); я, быть может, микроб, и, может быть, их
уже тысяча среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами...
Что, если сегодняшнее, в сущности, маловажное происшествие -- что, если
все это только начало, только первый метеорит из целого ряда грохочущих
горящих камней, высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?
Запись 23-я.
Конспект:
ЦВЕТЫ. РАСТВОРЕНИЕ КРИСТАЛЛА. ЕСЛИ ТОЛЬКО.
Говорят, есть цветы, которые распускаются только раз в сто лет. Отчего
же не быть и таким, какие цветут раз в тысячу -- в десять тысяч лет. Может
быть, об этом до сих пор мы не знали только потому, что именно сегодня
пришло это раз-в-тысячу-лет.
И вот, блаженно и пьяно, я иду по лестнице вниз, к дежурному, и быстро
у меня на глазах, всюду, кругом неслышно лопаются тысячелетние почки и
расцветают кресла, башмаки, золотые бляхи, электрические лампочки, чьи-то
темные лохматые глаза, граненые колонки перил, оброненный на ступенях
платок, столик дежурного, над столиком -- нежно-коричневые, с крапинками,
щеки Ю). Все -- необычайное, новое, нежное, розовое, влажное.
Ю берет у меня розовый талон, а над головой у ней -- сквозь стекло
стены -- свешивается с невиданной ветки луна, голубая, пахучая. Я с
торжеством показываю пальцем и говорю:
-- Луна, -- понимаете?
Ю взглядывает на меня, потом на нумер талона -- и я вижу это ее
знакомое, такое очаровательно целомудренное движение: поправляет складки
юнифы между углами колен.
-- У вас, дорогой, ненормальный, болезненный вид -- потому что
ненормальность и болезнь одно и то же. Вы себя губите, и вам этого никто не
скажет -- никто.
Это "никто" -- конечно, равняется нумеру на талоне: I-330. Милая,
чудесная Ю! Вы, конечно, правы: я -- неблагоразумен, я -- болен, у меня --
душа, я -- микроб. Но разве цветение -- не болезнь? Разве не больно, когда
лопается почка? И не думаете ли вы, что сперматозоид -- страшнейший из
микробов?
Я -- наверху, у себя в комнате. В широко раскрытой чашечке кресла I. Я
на полу, обнял ее ноги, моя голова у ней на коленях, мы молчим. Тишина,
пульс... и так: я -- кристалл, и я растворяюсь в ней, в I. Я совершенно ясно
чувствую, как тают, тают ограничивающие меня в пространстве шлифованные
грани -- я исчезаю, растворяюсь в ее коленях, в ней, я становлюсь все меньше
-- и одновременно все шире, все больше, все необъятней. Потому что она --
это не она, а Вселенная. А вот на секунду я и это пронизанное радостью
кресло возле кровати -- мы одно: и великолепно улыбающаяся старуха у дверей
Древнего Дома, и дикие дебри за Зеленой Стеной, и какие-то серебряные на
черном развалины, дремлющие, как старуха, и где-то, невероятно далеко,
сейчас хлопнувшая дверь -- это все во мне, вместе со мною, слушает удары
пульса и несется сквозь блаженную секунду...
В нелепых, спутанных, затопленных словах я пытаюсь рассказать ей, что я
-- кристалл, и потому во мне -- дверь, и потому я чувствую, как счастливо
кресло. Но выходит такая бессмыслица, что я останавливаюсь, мне просто
стыдно: я -- и вдруг...
-- Милая I, прости меня! Я совершенно не понимаю: я говорю такие
глупости...
-- Отчего же ты думаешь, что глупость -- это нехорошо? Если бы
человеческую глупость холили и воспитывали веками так же, как ум, может
быть, из нее получилось бы нечто необычайно драгоценное.
-- Да... (Мне кажется, она права -- как она может сейчас быть неправа?)
-- И за одну твою глупость -- за то, что ты сделал вчера на прогулке,
