все. И тогда мы -- тоже неизбежно вниз -- как осенью листья с дерева -- как
послезавтра вы... Нет, нет, милый, -- не ты. Ты же -- с нами, ты -- с нами!
Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая -- я никогда еще не видел ее такой
-- она обняла меня собою, вся. Я исчез...
Последнее -- глядя прочно, твердо в глаза мне:
-- Так помни же: в двенадцать.
И я сказал:
-- Да, я помню.
Ушла. Я один -- среди буйного, разноголосого гама -- синих, красных,
зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...
Да, в 12... -- и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего
на лицо -- чего никак не смахнуть. Вдруг -- вчерашнее утро, Ю -- и то, что
она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.
Я поторопился выйти наружу -- и скорее домой, домой...
Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в
закатном солнце -- из малинового кристаллизованного огня -- шары куполов,
огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе -- шпиц аккумуляторной
башни. И все это -- всю эту безукоризненную, геометрическую красоту -- я
должен буду сам, своими руками... Неужели -- никакого выхода, никакого пути?
Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри -- грудой
сложены скамьи; посредине -- столы, покрытые простынями из белоснежного
стекла; на белом -- пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто
какое-то неведомое -- потому жуткое -- завтра. Это противоестественно:
мыслящему -- зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных,
иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать,
спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко -- край, один
только шаг -- и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок
мяса. Разве это не то же самое?
...А что если не дожидаясь -- самому вниз головой? Не будет ли это
единственным и правильным, сразу распутывающим все?
Запись 31-я.
Конспект:
ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.
Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось -- не за что
ухватиться, казалось -- уже все кончено...
Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и
с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в
жизни, -- скорее -- глотаете глазами синее небо...
И вдруг: все это -- только "сон". Солнце -- розовое и веселое, и стена
-- такая радость погладить рукой холодную стену -- и подушка -- без конца
упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал
Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я,
неверующий, -- я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать
последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они
останутся, как память о том невероятном, что могло быть -- и чего уже не
будет... да, не будет!..
На первой странице Государственной Газеты сияло:
"Радуйтесь,
Ибо отныне вы -- совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы --
были совершеннее вас.
Чем?
Каждая искра динамо -- искра чистейшего разума; каждый ход поршня --
непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас?
Философия у кранов, прессов и насосов -- законченна и ясна, как циркульный
круг. Но разве ваша философия менее циркульна?
Красота механизма -- в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но
разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, -- не стали
маятниково-точны?
И только одно:
У механизмов нет фантазии.
Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного
цилиндра -- расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы
слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха,
беспокойно ворочались и вздыхали?
Нет!
А у вас -- краснейте! -- Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи.
И -- прячьте глаза -- историки Единого Государства просят отставки, чтобы не
записывать постыдных событий.
Но это не ваша вина -- вы больны. Имя этой болезни:
фантазия.
Это -- червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это --
лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше -- хотя бы это "дальше"
начиналось там, где кончается счастье. Это -- последняя баррикада на пути к
счастью.
И радуйтесь: она уже взорвана.
Путь свободен.
Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии -- жалкий
мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого
узелка Х-лучами -- и вы излечены от фантазии -- навсегда.
Вы -- совершенны, вы -- машиноравны, путь к стопроцентному счастью --
свободен. Спешите же все -- стар и млад -- спешите подвергнуться Великой
Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да
здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да
здравствует Благодетель!"
...Вы -- если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на
какой-то древний, причудливый роман, -- если бы у вас в руках, как у меня,
дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист -- если бы вы знали, как
я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя,
-- разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве -- как у меня сейчас
-- не кружилась бы у вас голова? Разве -- по спине и рукам -- не бежали бы у
вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы
-- гигант, Атлас -- и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о
стеклянный потолок?
Я схватил телефонную трубку:
-- I-330... Да, да: 330, -- и потом, захлебываясь, крикнул: -- Вы дома,
да? Вы читали -- вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!
-- Да... -- долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала
что-то... -- Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после
шестнадцати. Непременно.
Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь -- и
никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку -- как
фонарь, высоко над головой...
Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне
только еще веселее. Вопи, вой -- все равно: теперь тебе уже не свалить стен.
И над головой рушатся чугунно-летучие тучи -- пусть: вам не затемнить солнца
-- мы навеки приковали его цепью к зениту -- мы, Иисусы Навины.
На углу -- плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло
стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под
белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики -- нагнулись к
изголовью, белая рука -- протянула руке наполненный чем-то шприц.
-- А вы -- что ж не идете, -- спросил я -- никого, или, вернее, всех.
-- А вы, -- обернулся ко мне чей-то шар.
-- Я -- потом. Мне надо еще сначала...
Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было
увидеть ее, I. Но почему "сначала" -- я не мог ответить себе...
Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "[Интеграл]". В
машинном гудела динамо -- ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без
конца -- как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную
трубу двигателя. Милая... какая -- какая милая. Завтра ты -- оживешь, завтра
-- первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...
Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы
все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 -- я предам его...
да, предам...
Осторожно -- за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо
Второго Строителя.
-- Вы уже знаете, -- сказал он.
-- Что? Операция? Да, не правда ли? Как -- все, все -- сразу...
-- Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за
Операции этой... Зря гнали, старались...
"Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит
дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции -- завтра в 12
он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...
У меня в комнате, в 15.30. Я вошел -- и увидел Ю. Она сидела за моим
столом -- костяная, прямая, твердая, -- утвердив на руке правую щеку. Должно
быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне -- на щеке у
ней так и остались пять ямок от пальцев.
Одну секунду во мне -- то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле
стола -- она рядом с I, разъяренная... Но только секунду -- и сейчас же
смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в
комнату, по рассеянности повернули выключатель -- лампочка загорелась, но
как будто ее и нет -- такая смешная, бедная, ненужная...
Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все -- она схватила мои
обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как
древние украшения, щеками, -- сказала:
-- Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я
счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра -- вы
совершенно здоровы, вы заново -- родились...
Я увидел на столе листок -- последние две страницы вчерашней моей
записи: как оставил их там с вечера -- так и лежали. Если бы она видела, что
я писал там... Впрочем, все равно: теперь это -- только история, теперь это
-- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...
-- Да, -- сказал я, -- и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и
впереди меня человек, и от него -- тень на мостовой. И понимаете: тень --
светится. И мне кажется -- ну вот я уверен -- завтра совсем не будет теней,
ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце -- сквозь все...
Она -- нежно и строго:
-- Вы -- фантазер! Детям у меня в школе -- я бы не позволила говорить
так...
И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию,
и как их там пришлось связать, и о том, что "любить -- нужно беспощадно, да,
беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...
Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро -- обклеила
всего меня улыбкой, ушла.
И -- к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и
вот уже 16, я стучу в дверь -- сердце стучит...
-- Войдите!
На пол -- возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх,
смотреть в глаза -- поочередно, в один и в другой -- и в каждом видеть себя
-- в чудесном плену...
А там, за стеною, буря, там -- тучи все чугуннее: пусть! В голове --
тесно, буйные -- через край -- слова, и я вслух вместе с солнцем лечу
куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда -- и за мною планеты -- планеты,
брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами -- и планеты
немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества --
планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного
счастья...
И вдруг -- сверху:
-- А ты не думаешь, что вершина -- это именно объединенные в
организованное общество камни?
И все острее, все темнее треугольник:
-- А счастье... Что же? Ведь желания -- мучительны, не так ли? И ясно:
счастье -- когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка,
какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем -- ставили знак
плюс, перед абсолютным счастьем -- конечно, минус -- божественный минус.
Я -- помню -- растерянно пробормотал:
-- Абсолютный минус -- 273o...
-- Минус 273 -- именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не
доказывает, что мы -- на вершине.
Как тогда, давно -- она говорила как-то за меня, мною -- развертывала
