шли все. Но вот перекресток, поворот за угол, и я вижу: все как-то странно,
стороной огибают угол здания -- будто там в стене прорвало какую-то трубу,
брызжет холодная вода, и по тротуару нельзя пройти.
Еще пять, десять шагов -- и меня тоже облило холодной водой, качнуло,
сшибло с тротуара... На высоте примерно 2-х метров на стене --
четырехугольный листок бумаги, и оттуда -- непонятные -- ядовито-зеленые
буквы:
МЕФИ
А внизу -- образно изогнутая спина, прозрачно колыхающиеся от гнева или
от волнения крылья-уши. Поднявши вверх правую руку и беспомощно вытянув
назад левую -- как больное, подбитое крыло, он подпрыгивал вверх -- сорвать
бумажку -- и не мог, не хватало вот столько.
Вероятно, у каждого из проходивших мимо была мысль: "Если подойду я,
один из всех, -- не подумает ли он: я в чем-нибудь виноват и именно потому
хочу..."
Сознаюсь: та же мысль была и у меня. Но я вспомнил, сколько раз он был
настоящим моим ангелом-хранителем, сколько раз он спасал меня, и смело
подошел, протянул руку, сорвал листок.
S оборотился, быстро-быстро буравчики в меня, на дно, что-то достал
оттуда. Потом поднял вверх левую бровь, бровью подмигнул на стену, где
висело "Мефи". И мне мелькнул хвостик его улыбки -- к моему удивлению, как
будто даже веселой. А впрочем, чего же удивляться. Томительной, медленно
подымающейся температуре инкубационного периода врач всегда предпочтет сыпь
и сорокаградусный жар: тут уж по крайней мере ясно, что за болезнь. "Мефи",
высыпавшее сегодня на стенах, -- это сыпь. Я понимаю его улыбку... *(5)
* 5. Должен сознаться, что точное решение этой улыбки я нашел только
через много дней, доверху набитых событиями самыми странными и неожиданными.
Спуск в подземку -- и под ногами, на непорочном стекле ступеней --
опять белый листок: "Мефи". И на стене внизу, на скамейке, на зеркале в
вагоне (видимо, наклеено наспех -- небрежно, криво) -- везде та же самая
белая, жуткая сыпь.
В тишине -- явственное жужжание колес, как шум воспаленной крови.
Кого-то тронули за плечо -- он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева
от меня -- другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту
же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду -- в
колесах, руках, газетах, ресницах -- пульс все чаще и, может быть, сегодня,
когда я с I попаду туда, -- будет 39, 40, 41 градус -- отмеченные на
термометре черной чертой...
На эллинге -- такая же, жужжащая далеким, невидимым пропеллером тишина.
Станки молча, насупившись стоят. И только краны, чуть слышно, будто на
цыпочках, скользят, нагибаются, хватают клешнями голубые глыбы замороженного
воздуха и грузят их в бортовые цистерны "[Интеграла]": мы уже готовим его к
пробному полету.
-- Ну что: в неделю кончим погрузку?
Это я Второму Строителю. Лицо у него -- фаянс, расписанный
сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня
какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове
и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе --
чуть заметный белый квадратик -- наклеена бумажка. И меня всего трясет --
может быть, от смеха -- да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это,
когда вы сами слышите свой смех?).
-- Нет, слушайте... -- говорю я. -- Представьте, что вы на древнем
аэроплане, альтиметр пять тысяч метров, сломалось крыло, вы турманом вниз, и
по дороге высчитываете: "Завтра -- от двенадцати до двух... от двух до
шести... в шесть обед..." Ну не смешно ли? А ведь мы сейчас -- именно так!
Голубые цветочки шевелятся, таращатся. Что, если б я был стеклянный и
не видел, что через каких-нибудь 3 -- 4 часа...
Запись 27-я.
Конспект:
НИКАКОГО КОНСПЕКТА -- НЕЛЬЗЯ.
Я один в бесконечных коридорах -- тех самых. Немое бетонное небо.
Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь -- и
оттуда глухой гул.
Она сказала, что выйдет ко мне ровно в 16. Но вот уже прошло после 16
пять минут, десять, пятнадцать: никого.
На секунду прежний я, которому страшно, если откроется эта дверь. Еще
последние пять минут, и если она не выйдет -- --
Где-то капает о камень вода. Никого. Я с тоскливой радостью чувствую:
спасен. Медленно иду по коридору, назад. Дрожащий пунктир лампочек на
потолке все тусклее, тусклее...
Вдруг сзади торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко
отскакивающий от потолка, от стен, -- и она, летучая, слегка запыхавшаяся от
бега, дышит ртом.
-- Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала: ты -- ты...
Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь -- и... Как
рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд,
когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в
душе выметающий вихрь? Да, да, в душе -- смейтесь, если хотите.
Она с усилием, медленно подымает веки -- и с трудом, медленно слова:
-- Нет, довольно... после: сейчас -- пойдем.
Дверь открылась. Ступени -- стертые, старые. И нестерпимо пестрый гам,
свист, свет...
---
С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось
-- и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное
описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики,
листья, слова, камни -- рядом, кучей, одно за другим...
Я помню -- первое у меня было: "Скорее, сломя голову назад". Потому что
мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал -- они как-то взорвали или разрушили
Зеленую Стену -- и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от
низшего мира город.
Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I.
Она засмеялась:
-- Да нет же! Просто мы вышли за Зеленую Стену...
Тогда я раскрыл глаза -- и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего
до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное,
ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.
Солнце... это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной
поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно
прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как
свечки, -- в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как
немые зеленые фонтаны... И все это карачится, шевелится, шуршит, из-под ног
шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни шагу --
потому что под ногами не плоскость -- понимаете, не плоскость, -- а что-то
отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.
Я был оглушен всем этим, я захлебнулся -- это, может быть, самое
подходящее слово. Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся
сук.
-- Ничего, ничего! Это только сначала, это пройдет. Смелее!
Рядом с I -- на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то
тончайший, вырезанный из бумаги профиль... нет, не чей-то, а я его знаю. Я
помню: доктор -- нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они
вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня
заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы,
крылья, листья, свист...
И -- деревья разбежались, яркая поляна, на поляне -- люди... или уж я
не знаю как: может быть, правильней -- существа.
Тут самое трудное. Потому что это выходило из всяких пределов вероятия.
И мне теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась: я все равно бы
не поверил -- даже ей. Возможно, что завтра я и не буду верить и самому себе
-- вот этой своей записи.
На поляне, вокруг голого, похожего на череп камня шумела толпа в триста
-- четыреста... человек -- пусть -- "человек", мне трудно говорить иначе.
Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только
знакомых, так и здесь я сперва увидел только наши серо-голубые юнифы. А
затем секунда -- и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные,
рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые люди -- по-видимому, люди. Все
они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью -- вроде
той, какую всякий может видеть на лошадином чучеле в Доисторическом Музее.
Но у самок были лица точно такие -- да, да, точно такие же, -- как и у наших
женщин: нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны от волос были
также груди -- крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы. У самцов
без шерсти была только часть лица -- как у наших предков.
Это было до такой степени невероятно, до такой степени неожиданно, что
я спокойно стоял -- положительно утверждаю: спокойно стоял и смотрел. Как
весы: перегрузите одну чашку -- и потом можете класть туда уже сколько
угодно -- стрелка все равно не двинется...
Вдруг -- один: I уже со мной нет -- не знаю, как и куда она исчезла.
Кругом только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за
чье-то горячее, крепкое, вороное плечо:
-- Послушайте -- ради Благодетеля -- вы не видали -- куда она ушла? Вот
только сейчас -- вот сию минуту...
На меня -- косматые, строгие брови:
-- Ш-ш-ш! Тише. -- И космато кивнули туда, на середину, где желтый, как
череп, камень.
Там, наверху, над головами, над всеми -- я увидел ее. Солнце прямо в
глаза, по ту сторону, и от этого вся она -- на синем полотне неба -- резкая,
угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так,
будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна --
неслышно скользят, как корабль, и легкая -- уплывает земля под ногами...
-- Братья... -- Это она. -- Братья! Вы все знаете: Там, за Стеною, в
городе -- строят "[Интеграл]". И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим
эту Стену -- все стены -- чтобы зеленый ветер из конца в конец -- по всей
земле. Но "[Интеграл]" унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель,
какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья...
Об камень -- волны, пена, ветер:
-- Долой "[Интеграл]"! Долой!
-- Нет, братья: не долой. Но "[Интеграл]" должен быть нашим. В тот
день, когда он впервые отчалит в небо, на нем будем мы. Потому что с нами
Строитель "[Интеграла]". Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы
быть среди вас. Да здравствует Строитель!
Миг -- и я где-то наверху, подо мною -- головы, головы, головы, широко
кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно
странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное, мир, я
перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.
И вот я -- с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных
объятий, телом -- внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху -- улыбка
I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В
руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и
подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, -- пью
сладкие, колючие, холодные искры.
А затем -- кровь во мне и весь мир -- в тысячу раз быстрее, легкая
земля летит пухом. И все мне легко, просто, ясно.
Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: "Мефи" -- и
почему-то это так нужно, это простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу
грубое изображение -- может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша,
прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, -- ослепительный,
малиново-тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь... или не то: чувствую
его -- так же как не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с
камня) -- и чувствую, что все дышат вместе -- и всем вместе куда-то лететь,
