- История очень загадочная, - продолжаю я. - Очень запутанная, очень
мудреная история. Я не могу вам всего объяснить, потому что и сам почти
ничего не понимаю. Но, умоляю вас, войдите в мое положение! Уверен, что
все обойдется, что никто не будет убит или серьезно ранен. Вас это нис-
колько не обременит. Вы просто будете при этом присутствовать. Не могу
же я остаться без секунданта! Понимаете, положен секундант! Необходим
секундант! Нет, право же, опасения ваши напрасны. Все останется в тайне,
все будет шито-крыто. Место уединенное. Никто ничего не увидит и не ус-
лышит, никто ничего не узнает, никто ни о чем не догадается, никто нико-
му ничего не расскажет! Клянусь вам! И разве не любопытно хоть раз в
жизни принять участие в настоящей дуэли? И разве не заманчиво увидеть
то, о чем вы читали у наших класиков? Это же так романтично: вы подхва-
тываете меня на руки, вы прижимаете окровавленный платок к моей груди,
вы слышите мои последние предсмертные слова, вы закрываете мне глаза...
Ах, да что я! Крови не будет! Мы выстрелим в воздух и разойдемся. Быть
может, после мы даже пожмем друг другу руки. Не будет удивительно, если
после мы даже обнимем друг друга. Мой противник отнюдь не кровожаден, но
он щепетилен, самолюбив, мнителен и, пожалуй, слишком неукоснительно
чтит кодекс мужской чести. Если я первым выстрелю в воздух, он непремен-
но сделает то же самое и будет вполне удовлетворен. Но ритуал должен
быть выполнен, но выстрелы должны прозвучать во что бы то ни стало. Ко-
роче говоря, дражайший Евграф Петрович, мы с вами встретимся завтра ут-
ром без четверти пять здесь же, на этой скамейке. Я приду чуть раньше,
чтобы никто не увидел нас выходящими вместе из спального корпуса. Неко-
торая конспирация не помешает.
- Нет, погодите, погодите! - пытается еще сопротивляться Евграф Пет-
рович.
- Да полно! - говорю я. - Что вы так растревожились? Не стоит прини-
мать все это всерьез. Нам предстоит всего лишь приятная утренняя прогул-
ка. Мы успеем вернуться к завтраку. Мы даже успеем забежать на пляж и
искупаться. Захватите с собой полотенце. Я тоже захвачу.
Успокаивая Евграфа Петровича, я и сам успокаиваюсь. Легкое, беспеч-
ное, даже веселое настроение завладевает мною. С десяти до половины две-
надцатого я сижу в холле перед телевизором. Показывают какую-то смешную
чепуху. От души смеюсь, позабыв все на свете. Выйдя на крыльцо, гляжу на
небо. Оно, как всегда, полно звезд.
- Попрощаемся, звезды! - говорю я вслух. - Не исключено, что мы ви-
димся в последний раз! Не забывайте меня! Я вас любил! Я вас воспевал! Я
ценил вашу красоту, вашу загадочность и ваше постоянство!
И вдруг страх, поистине панический, необоримый, тяжкий страх навали-
вается на меня. Добравшись до своей комнаты, вытаскиваю из тумбочки едва
начатую бутылку мадеры, наливаю целый стакан и выпиваю его залпом. Спох-
ватываюсь: перед дуэлью нельзя пить, ни в коем случае нельзя пить! Рука
будет дрожать. Спрятав бутылку в тумбочку, я говорю себе: "Что за исте-
рика? Возьми себя в руки! Немедленно возьми себя в руки! Все будет
о'кей, все будет чин чинарем! И вообще - все у тебя великолепно. До сих
пор жил ты скучновато, пресновато, тускловато, жил, честно-то говоря,
почти как обыватель. А теперь ты живешь как настоящий поэт. Какие прик-
лючения! Какие волнения! Какие опасности! Какая женщина! Какая любовь! И
если завтра утречком этот бравый вояка метким выстрелом уложит тебя на
месте, смерть твоя будет не из худших".
Что делают в ночь перед дуэлью? Маются. Мучаются неизвестностью. Со-
жалеют о без толку прожитых годах. Вспоминают о совершенных ошибках.
Раскаиваются в неблаговидных поступках. Прощают незаслуженные обиды. С
нежностью думают о возлюбленной. Жгут кое-какие бумаги, уничтожают
кое-какие рукописи. Часами ходят из угла в угол по комнате или валяются
одетыми на постели, глядя в потолок. Пишут завещание (если есть, что за-
вещать). Пишут последние письма (если есть, кому писать). Поэты пишут
последние, предсмертные, стихи.
Походив из угла в угол, я усаживаюсь за стол и пишу краткое завеща-
ние: "С моими рукописями и с моими картинами поступайте как знаете. С
моим телом - тоже".
Потом пишу записку матери: "Мамочка, прости меня! Я получился у тебя
какой-то нескладный. И умер я как-то не так. Не плачь, не убивайся и жи-
ви долго".
После я пишу Насте: "Прощай, Настасья! Я не виноват. Это было сильнее
меня. Это было сильнее всего на свете. Я не знаю, что это было".
Еще немного пошагав по комнате, я пишу письмо Ксении. Написав, я его
разрываю. Оно мне не нравится. Оно кажется мне слишком сентиментальным.
Вместо письма я сочиняю маленькое, шутливое, но вместе с тем и печальное
стихотвореньице. Мол, только что встретились, а уж пора расставаться.
Мол, так обидно, прямо до слез. Мол, плохо, конечно, но было бы хуже,
если бы мы и вовсе не встретились. Чего уж тут сокрушаться. Так вышло.
Еще в ночь перед дуэлью думают о тайне смерти, недоумевают, ужасают-
ся, задают себе нелепые вопросы и предаются банальнейшим размышлениям.
Например: "Вот, сейчас я мыслю, чувствую, что-то вспоминаю, пытаюсь
представить себе завтрашнее утро, гляжу на растревожившее меня звездное
небо, на черные обелиски кипарисов, слушаю, как кошки возятся в кустах
под окном, как звенят цикады, как хихикает парочка где-то за деревьями,
ощущаю запах олеандров, сосновой хвои и мокрой, только что политой тра-
вы, - вот, сейчас я есть, а утром я исчезну, выпаду из бытия, оторвусь
от него, как сухая шишка отрывается от ветки кедра и падает куда-то
вниз, вниз, вниз (а кажется, отчего бы ей еще не повисеть?), и вместе со
мною исчезнет мир, который простирался вокруг меня, который меня восхи-
щал, пугал и развлекал, который вмещал меня в себя и сам же в меня вме-
щался. В общем-то, все останется: и звезды, и кипарисы, и кошки, и па-
рочки. Все, все останется. Но это будут уже другие звезды, другие кипа-
рисы, другие кошки и парочки. Это будет совсем другой, неведомый мир.
Это будет мир без меня. Непостижимо!"
"Мне бы не заснуть! - думаю я с беспокойством. Будильника нет, и я
могу проспать. Вот будет конфуз!"
"Он проспал дуэль! Хорош гусь!"
"Да нет, он просто трус! Он притворился, что проспал!"
"Ах, полно! У него не было будильника, и он не проснулся вовремя!"
"Э, бросьте! Разве можно уснуть перед дуэлью?"
А что подумает Ксения, когда узнает, что я позорно не явился на пое-
динок?
Сижу за столом. На столе предо мною лампа. Вокруг нее кружится ночная
бабочка. Три часа ночи. Мне уже не страшно. Мне уже надоело думать о
смерти. Ксения небось сладко спит. Волосы разбросаны по подушке, лежат
под щекой, опутывают голое плечо. Вот она вздохнула во сне, повернулась
на другой бок, подложила ладонь под щеку и чмокнула губами. Она спокойно
спит и ничего не знает, и ни о чем не догадывается, и дурные пред-
чувствия ее не тревожат, и сон ей снится легкий, светлый. Утром ей ска-
жут. Она закричит. Что она будет кричать? Что кричат женщины в подобных
случаях? "Нет! Не верю! Это ложь! Не верю!" Она бросится на Одинцова.
Она будет кусаться и царапаться. Она упадет без чувств. Бедная Ксюша!
По-прежнему сижу за столом, подперев голову руками. В дверь тихонько
стучат. "Кто это, - думаю, - кого это несет в три часа ночи?"
- Да, да! Входите! - говорю.
Дверь открывается. На пороге Ксения. Она в чем-то черном. Глаза у нее
испуганные. Она кидается мне на грудь, она обнимает меня, она плачет.
- Ничего нельзя поделать, - говорю я, гладя ее волосы. - Я должен
стреляться. Моли Бога, чтобы он меня спас.
Ксения исчезает. Я просыпаюсь - все-таки задремал. Предо мною горит
лампа. Около нее лежит мертвая бабочка с обгоревшими крылышками. Смотрю
на часы - уже четыре. За окном светает. Из сада доносятся голоса пробуж-
дающихся птиц.
Встаю из-за стола и иду умываться. Умываюсь долго, старательно. После
так же старательно подстригаю перед зеркалом бороду. Аккуратно сложив
пляжное полотенце, беру его под мышку, выхожу из комнаты и запираю дверь
на ключ.
Не слишком спеша, но все же достаточно быстро топаем с Евграфом Пет-
ровичем по утренним, пустынным улицам Ялты. Стук наших шагов разносится
над городом и затихает где-то над морем. Дворники подметают тротуары.
Тощие беспризорные кошки то и дело перебегают нам дорогу. Поливальные
машины, проезжая мимо, обдают нас фонтанами брызг. У Евграфа Петровича,
как и у меня, под мышкой полотенце. У Евграфа Петровича, как и у меня,
сосредоточенное выражение лица.
- Между прочим, - говорю, - мы с вами еще не вполне знакомы. Какой
областью литературы вы, собственно, занимаетесь? Если я не ошибаюсь, вы
прозаик?
- В некоторой степени да, - отвечает мой секундант. - Я очеркист и
немножко критик, пописываю статейки о современной русской прозе. А вы,
как я догадываюсь, стихотворец?
- Верно. Стихотворец. Скоро выйдет из печати мой третий сборник, и,
если вы дадите свой адрес, я с радостью вам его пришлю.
- Буду польщен! - говорит Евграф Петрович. На секунду остановившись,
он вынимает из кармана маленькую визитную карточку на плотной глянцевой
бумаге и протягивает ее мне.
- Так вы из Воронежа!
- Да, из Воронежа. А почему это вас удивляет?
- А потому что, впервые увидев вас в столовой, я почему-то подумал,
что вы из Воронежа. И оказалось, что я не ошибся.
- Интуиция! - улыбается Евграф Петрович. - Или попросту, по-русски,
нюх.
На Рыночной площади нас уже поджидали. У закрытых ворот рынка стоял
громоздкий четырехместный тарантас, запряженный парой чистеньких, сытых
буланых лошадок. На козлах сидел солдат в белой гимнастерке. У тарантаса
стояли двое - Одинцов и незнакомый мне высокий, узкоплечий офицер, нем-
ного похожий на Ковыряхина. ("Всюду мне мерещится этот трактирщик!" -
подумал я.) Оба были в белых длинных кителях с погонами и в высоких бе-
лых фуражках. Незнакомый офицер был в пенсне.
- Что это? - зашептал Евграф Петрович. - Форма начала века! И экипаж
старинный!
- Не удивляйтесь, ради бога, ничему не удивляйтесь! - шепнул я.
Подошли к тарантасу.
- Доброе утро, господа! - сказал Одинцов, приложив руку к фуражке. -
Позвольте представить моего секунданта - полковой врач барон фон Клюге-
нау!
- Мой секундант - литератор Обрезков! - произнес я в ответ.
Уселись в экипаж. Одинцов и Клюгенау на переднем сиденье, я и Евграф
Петрович - на заднем. Ехали молча. Клюгенау пристально смотрел на меня
сквозь стекла пенсне. Одинцов глядел на носки своих хорошо начищенных
хромовых сапог. Лошадки бежали резво. Их копыта весело цокали по булыж-
ной мостовой. Ехали в сторону Симферопольского шоссе. Выехали из города.
Стали подыматься все выше и выше. Миновали Верхнюю Массандру и свернули
на грунтовую дорогу, которая вела в горы. Дорога долго петляла между ры-
жих скал. Наконец она вырвалась на ровную открытую площадку. Останови-
лись.
Вылезли из тарантаса.
Площадка имела форму вытянутого прямоугольника. С одной стороны воз-
вышалась отвесная серая скала, на вершине которой росли сосны. С другой
стороны начинался крутой каменистый склон, кое-где поросший кустарником.
Далеко внизу лежало море. Оно было серым и сливалось с таким же серым,
бесцветным небом. В небе низко висел багровый диск уже взошедшего солн-
ца. Одинцов сказал:
- Если вы не возражаете, господа, то мы попросим барона вести дуэль.
- Мы не возражаем, - ответил Евграф Петрович спокойным тоном завзято-
го секунданта.
Длинноногий, похожий на аиста полковой врач отметил пятнадцать широ-
ких шагов. После он направился к экипажу и вытащил из него ящик с писто-
летами. Один пистолет он подал мне.
Пистолет был большой и тяжелый. Вороненая сталь отливала синевой. На
длинном стволе серебряными буквами было выгравировано наименование ору-
