Она каплет на песок и свертывается в коричневые шарики. Прихрамывая и
стараясь ступать на пятку, бегу дальше, пока меня не останавливает сгус-
тившаяся толпа. Из распахнутых гигантских ворот храма стройными рядами
выходят воины. За ними шествуют жрецы в белых одеждах. Их гладко выбри-
тые головы сияют на солнце. Они что-то поют, громко и торжественно. В
конце процессии показываются высоко поднятые золотые носилки с полупроз-
рачным, колеблемым ветром балдахином. Они приближаются. На них стоит зо-
лотое кресло. В кресле сидит Бог.
Я падаю вниз лицом на сухую колючую траву и не шевелюсь. Полежав с
минуту и чуть осмелев, осторожно приподымаю голову. Бог совсем близко.
Он сидит прямо и неподвижно. Концы его полосатого головного платка спа-
дают ему на ключицы. На лбу, свернувшись в клубок, лежит золотая кобра.
Плечи бога узки и покаты. Руки тонки и нежны. На груди под белой тканью
две выпуклости... Бог - женщина! Ее лицо пронзительно, беспощадно краси-
во. Черные брови круто взлетают вверх и плавно опускаются к вискам, поч-
ти достигая маленьких розовых ушей. Светлые миндалины глаз оконтурены
сине-зеленой краской и выглядят огромными. Нос прямой, с еле заметной
горбинкой. Рот небольшой, с пухлой нижней губкой... Божество глядит на
меня, скосив глаза. "Ксюша!" - кричу я и просыпаюсь.
Полежав немножко в темноте, я включаю свет, подхожу к книжной полке,
беру альбом "Сокровища Каирского музея" и пристально разглядываю уцелев-
шие головы каменных статуй Хатшепсут, найденные среди развалин ее знаме-
нитого храма. Потом я сажусь за письменный стол, придвигаю к себе лист
бумаги и начинаю писать письмо в Нижний Новгород.
"Радость моя!
Какое наслаждение писать тебе так - "радость моя"! Эти два слова мне
хочется написать сто раз подряд: радость моя! радость моя! радость
моя!.. Эти два слова мне хочется шептать еле слышно: ра-а-а-дость
моя-а-а! Эти два слова мне хочется прокричать во все горло: РАДОСТЬ МОЯ!
Знал я радость творчества. Она была велика. Случалось, что я тонул в
ней, захлебывался ею. Хватит мне радости, думал я, не нужно мне больше.
И вот пришла радость любви. О, какая это свежая, терпкая, жаркая ра-
дость!
Я гляжу на тебя, изнемогая от изумления.
Кто придумал тебя? Из каких немыслимых отдаленностей ты явилась? Кем
ты подарена мне столь внезапно? И за что?
Я люблю в тебе все. Я люблю тебя всю, без остатка.
Я люблю твои жесты, твой смех и твою привычку подергивать плечами. Я
люблю, как шевелишь ты пальцами, сложенными на колене, и как ставишь ты
ступни при ходьбе. Я люблю, как, удивляясь, приподымаешь ты брови, и при
этом тоненькая складочка появляется у тебя на лбу. Я люблю изгибы твоих
локтей, когда, подняв руки, ты вынимаешь шпильки из своих волос. Я люб-
лю, как ты чихаешь и сморкаешься в платочек. Я люблю слизывать с твоих
щек соленые теплые слезы и касаться губами твоих ноздрей.
Счастья нет! - вздыхают все. Счастья нет! - твердит все человечество
вот уже пять тысяч лет. "И правда, - думал я. - Какое там, к черту,
счастье! Это всего лишь призрак, мираж, хитроумная приманка - вроде
блесны, на которую ловят щук. Приходится лишь довольствоваться надеждой
на счастье, ожиданием счастья, тоской по счастью". Бывали минуты, когда
мне чудилось, что оно, это коварное, неуловимое счастье, где-то совсем
рядышком - стоит лишь протянуть руну и я схвачу его за крыло. И, протя-
нув руку, я хватал пустоту.
Я любил тебя еще до своего рождения. Моя любовь появилась в мире
раньше меня, и она останется в нем после меня, она никогда не исчезнет.
Священны камни, по которым ты ступаешь. Священен воздух, которым ты ды-
шишь. Священна пылинка, которая садится тебе на плечо. Священно облако,
проплывшее над тобою.
Но все же удивительно! Как ухитрилась ты разыскать меня в этих безд-
нах пространства, в этих безмерностях времени? Но непонятно: как удалось
мне встретить тебя в неразберихе истории?
Поздравь меня, моя радость. Вышел из печати третий сборник моих сти-
хов. Я буду счастлив подарить тебе экземпляр с дарственной надписью.
Не слишком ли много поешь ты для обитателей волжских берегов? Питер
уже давно по тебе скучает. Красив ли Нижний? Я никогда в нем не был, но
слышал, что красив. Какие почести воздают тебе жители града сего? Много
ли мебели попорчено нижегородцами на твоих концертах? С кем ты кокетни-
чаешь на званых обедах и ужинах? Кто преследует тебя своим назойливым
вниманием? И, наконец, когда мне встречать тебя на Московском вокзале?
Целую тебя целомудренно в щеку у самого уха. Здесь растут мои любимые
тонкие, светлые, еле заметные волоски".
Стихи о Ксении не пишутся, не даются, ускользают от меня. Я чувствую,
что они где-то поблизости. Я даже вижу их расплывчатые контуры, даже
слышу их неясные звуки, их тихую, приглушенную музыку. Притаившись, что-
бы их не вспугнуть, я жду подходящего момента, чтобы вскочить, схватить,
овладеть... Вот, кажется, момент удобный. Вскакиваю - и никакого ре-
зультата. И снова маячат предо мною силуэты несозданных творений, и сно-
ва звучит в ушах их невнятная мелодия. Но почему, почему они не пишутся?
Я хитрю. Притворяюсь, что забыл о них, что они мне надоели, что не
намерен больше за ними охотиться.
А сам потихоньку собираюсь с силами и тщательно обдумываю план напа-
дения, чтобы уж без промаха...
Ясным солнечным утром, хорошо выспавшись и плотно позавтракав, я ос-
торожно, почти не дыша, сажусь за машинку, стараясь не делатъ лишних
движений, вставляю чистый лист бумаги и, подождав с минуту, ударяю
пальцами по клавишам.
На бумаге появляются первые две строчки.
Нет, это банально. И приторно. И примитивно. И вообще не то. Давно
уже не писал подобной дряни.
Появляются еще четыре строки.
Это вроде бы получше, но все же не совсем то. К тому же нечто похожее
я уже писал когда-то. Повторяюсь. Топчусь на месте. Мне уже не хватает
силенок. Я устал. Я уже ни на что не способен. Поэзия с усмешкой отходит
от меня в сторону. Ей скучно со мною. Она зевает.
Вот еще шесть строк.
Это почти сносно. Даже красиво. Но хотелось бы чего-то другого, че-
го-то посвежее, поярче, посильнее.
Просидев с полчаса, бессмысленно уставившись на бумагу, я встаю и
долго хожу по комнате, засунув руки в карманы домашней куртки.
Что за чертовщина? О ком же мне еще писать-то, как не о ней? И где
мне еще искать вдохновения? Сейчас дверь откроется, и она войдет, шурша
юбками. Войдет и спросит, прямо и строго взглянув мне в глаза: "Когда
же, наконец? Я ждала так долго! Мне надоело ждать! Вы притворщик, су-
дарь! Вы обманшик! О, как я в вас ошиблась! О, как я наказана за довер-
чивость! О, как не везет мне в любви! О, как я несчастна!" И упадет в
кресло, прижимая к лицу платочек, одуряя меня дьявольским запахом своих
духов.
Но отчего, отчего, отчего стихи о Ксюше так упорно противятся мне? Не
оттого ли, что я слишком ее люблю? Но разве это возможно - любить женщи-
ну слишком, разве существует норма любви? Глупость какая! Сколько бы ни
любил, можно любить и больше. Да, да, свою избранницу следует любить как
можно больше, любить безмерно, безоглядно, безудержно, любить во весь
дух! А как же иначе? И разве такая великая любовь не вдохновляет на ве-
ликие творения? Или, быть может, истинная любовь и истинное творчество
несовместимы и одно из них непременно вытесняет другое? И в этом прояв-
ляется некий закон бытия, нарушать который опасно? Воистину, экстаз
творчества и любовный экстаз, слившись воедино, переполнят сердце, и оно
не выдержит! А может быть, дело в том, что я счастлив в любви, что я
пользуюсь взаимностью, что любимая женщина мне принадлежит? Да, не в том
ли дело, что любовь моя такая земная: всю энергию души поглощает страсть
и на творчество ничего не остается?
Не оттого ли тот, увенчанный лаврами на Капитолии, и создал свое
бессмертное, что Лаура всегда была от него вдалеке? Вполне возможно, что
он и не стремился к сближению, понимая, что ревнивые музы тут же отвер-
нутся от него, едва лишь это случится. Поговаривают также, что любви
попросту не было. Была лишь мечта о любви. И на эту красивую мечту клю-
нуло простодушное человечество. Ну да бог с ним, с увенчанным лаврами.
Просто я исписался, и все. Настя права - пора браться за прозу.
Письмо из Нижнего.
"Милый мой, бесценный мой, счастье мое!
Какое письмо ты мне написал! О, какое письмо! О, какое! Никто никогда
не писал мне ничего подобного!
И в книгах я ничего похожего не читала! Вижу, вижу, что любишь меня!
И любовь твоя светлая, высокая, настоящая. Когда прочитала, расплакалась
от радости, от нежности к тебе, милый.
И правда - какая это удача, что мы нашли друг друга! Что, если бы не
нашли? Что, если бы ты родился позднее и я встретила бы тебя случайно на
улице маленьким мальчиком в коротких штанишках и сказала бы себе: "Какой
очаровательный мальчик!" - и не знала бы, что это ты? А ты, заметив ме-
ня, подумал бы: "Какая красивая тетенька!" - и тоже не понял бы, что это
я. Понимаешь, как это было бы страшно? Иу оставь эту мысль до пенсии и
ищи что-нибудь другое. Запомни: твой сон должен быть масштабным!
Масштабным! Это надо же такое придумать! Какого масштаба? Один к од-
ному? Один к десяти?.. Это же не географическая карта!
Я не послушал Регину и продолжал разрабатывать программу с наводнени-
ем. Там были интересные находки, и главное - сама атмосфера тревоги, по-
рождаемая балтийским ветром и пляской хмурых, будто раздраженных чем-то
волн.
Наконец все было готово. Регина назначила предварительный просмотр
моей части работы для членов худсовета. Договорились, что я покажу свой
сон ночью, не пользуясь услугами Петрова.
- Что ты решил показывать? - спросила Регина.
- Наводнение.
- Дурак!.. Ну, ничего. Есть еще время поправить.
Вечером я пришел в гостиницу, опустил в стакан с водою никелированный
кипятильник и приготовил кипяток. Заварил чай с мятой, выпил, растянулся
на койке.
Чтец-декламатор вернулся с концерта, напевая. Он вернулся не один.
Вместе с ним напевала какая-то дама.
Я достал из портфеля список членов худсовета и пробежал его глазами.
Подумав, взял карандаш и приписал Петрова и Яну. Подумав еще, добавил к
списку жену и дочь.
Это были те, кто должен был увидеть.
Затем я разделся, залез под одеяло, выключил свет и закрыл глаза.
Сначала не было ничего. Я проваливался в сон, как в пропасть. Ветер
свистел в ушах. Потом я услышал плеск волн и успокоился. Начиналась экс-
позиция наводнения. Ветер гнал низкие облака и срывал с волн шапки пены.
Однако обстановка была незнакомой. Вдруг я понял, что вижу берег Чер-
ного моря неподалеку от Аю-Дага. Шел теплый дождь, смеркалось. Я стоял у
входа в какую-то пещеру, в глубине которой мерцал огонь. Из пещеры доно-
силась песня.
Я пошел туда и увидел костер, вокруг которого сидели человек двенад-
цать молодых людей - юношей и девушек. Многие в обнимку. Они задумчиво
смотрели на огонь и пели.
Я увидел дочь. Она сидела, положив голову на плечо юноше. Это был тот
самый курсант, но уже не в военной форме, как тогда на моем концерте.
Дочь сделала мне знак рукой: подходи. Я подошел ближе и сел у костра.
Я вглядывался в огонь. По другую сторону костра, за горячим маревом,
я видел улыбающееся лицо дочери. В огне полыхали странные какие-то вещи,
вовсе не предназначенные для костра: ружья, телевизоры, полированная ме-
бель, замки, лопаты, таблички "Вход воспрещен!", ошейники, бронетранс-
портеры, сердечные капли, фуражки, пивные кружки, учебники, кастрюли,
афиши и многое другое.
Пылали лица, обращенные к огню. Горячий воздух искажал их, колебля,
так что я уже не узнавал никого, и вдруг почувствовал, что меня с ними
нет, хотя я прекрасно вижу все, что происходит. Круг постепенно расши-
