там - в той картине, сложившейся из обрывков и мимолетных видений?
Корона... да, корона и сверкающий талисман... Великая власть и великая
сила - земная сила! - что позволит сокрушить Зло... Нет, не сокрушить -
урезать! Урезать настолько, насколько желает того божественный хранитель
Равновесия... Омм-аэль!
Он повернулся и пошел к пещере.
...Прошло восемь иди десять дней; может быть, половина луны. В саду
наставника, в его пещере и на учебной арене ничего не изменилось; все так
же цвели и плодоносили деревья, благоухали травы, и шальной ветер,
прилетавший то с пустынных просторов равнины, то с северных гор, доносил
запах накаленного солнцем песка или свежие ароматы снегов. Казалось, время
не властно над обителью старца; за пределами ее весну сменяло лето, потом
наступала осень, за ней - зима, но тут, на трех нависавших друг над другом
террасах, все оставалось прежним. Волею Митры сей уголок на краю мира не
ведал холодов и зноя, бурь и снегопадов, леденящих зимних ветров и жарких
ураганов пустыни. Лишь изредка, раз в десять-двенадцать дней, по ночам
выпадали дожди - теплые, прозрачные, ласковые.
Досуг свой наставник посвящал медитации - как обычно, когда не было
учеников. Заботы по хозяйству его не тяготили; ел старец немного, и
приготовление лепешек и овощной похлебки не занимало много времени, а мед,
орехи и фрукты он мог собрать и того быстрее. Трапезовал же Учитель дважды
в день, на восходе и закате солнца, в светлые часы не прикасаясь ни к
пище, ни к питью.
Расположившись под дубом, что рос у входа в пещеру, он замирал в
неподвижности, прикрыв глаза и размеренно втягивая воздух; спустя
несколько мгновений его дыхание делалось едва слышным, щеки бледнели,
брови, похожие на крылья хищной птицы, чуть опускались, затеняя глазные
впадины - он расслаблялся, готовясь к соединению с божеством. Теплые
солнечные лучи, руки всеблагого Митры, гладили его нагое тело, нежили,
ласкали, напоминая, что Податель Жизни не забыл о своем достойном слуге,
что путь, предписанный ему в сей земной жизни, остается неизменным и
единственно правильным. Постепенно золотистые зрачки старика гасли, разум
растворялся в беспредельной ауре могущества и силы, сливаясь с богом,
вырастая ввысь подобно дереву, чьи корни питаются земными соками, а ветви
омывают астральные течения, вихри и ветра.
То была его особая привилегия, награда за верную службу, воздаяние за
труды. Хотя приобщение к миру божественного никогда не являлось
совершенным и полным - ибо кто же из смертных способен говорить с Митрой
на равных? - оно неизменно дарило покой и Силу. Новую Силу, что наполняла
его разум и плоть; Силу, которую он мог передавать ученикам - по крайней
мере, тем из них, кто оказывался в состоянии принять и использовать сей
дар.
Митра, однако, наделял своего верного слугу не только частицей
божественной мощи; погружаясь в нирвану, Учитель приобщался и к вечности.
Он не помнил своего возраста, не ведал, сколько десятилетий или веков
пролетело над его обителью; время здесь не значило ничего - или почти
ничего. Однако старцу было известно, что он не первый хозяин сих
зачарованных мест на краю мира. Тут всегда жил кто-то - кто-то, избранный
Митрой для особого служения, кто-то, способный учить и наставлять. Длинная
череда этих людей проходила перед старцем; он говорил с ними, он слушал
их, черпая уверенность в мысленной беседе с равными, с теми, кто жил на
земле до него. Случалось, они толковали с ним о грядущей катастрофе, что
изменит лицо мира; случалось, вспоминали былые подвиги, канувшие во мрак
тысячелетий; случалось, молчали - но и молчание их одаривало дружеским
теплом. Старец не знал, где они и что с ними - восседают ли прежние
Учителя, сохранившие свое телесное обличье, по правую руку Митры или же,
став частицей Его разума, превратились в некую божественную эманацию,
бесплотных духов, чьи голоса были слышны лишь ему одному -
одному-единственному на всей земле. Старый наставник не пытался ни
разгадать сию загадку, ни говорить о ней с предшественниками; он провидел,
что придет время и для этого - когда он присоединится к ним, войдет в их
круг, воспарит в астрал, в объятья Владыки Света. Тогда он узнает все; а в
пещере над вечно цветущим садом появится новый хозяин - тот из Учеников,
кто будет избран Подателем Жизни, как некогда был избран он сам.
Он никогда не задумывался о том, кто сменит его, ибо многие были
достойны этой чести - если еще оставались в живых. Ибо новому наставнику в
молодые годы полагалось совершить три деяния, пройти три искуса, три
проверки на зрелость. Первая выглядела простой - он должен был добраться
сюда, на самый край мира, преодолев губительную пустыню. И вторая казалась
несложной, ибо включала постижение боевых искусств и астральной Силы -
теми, кто мог принять сей божественный дар. Но третья... Третий искус
занимал десятилетия; пора свершений, когда Ученики, направляемые рукой
Митры, трудились на благо Великого Равновесия. Правда, не у всех он был
столь долог - случалось, что Ученики погибали, не достигнув зрелости.
Наставник ничего не знал об их судьбе. Он выращивал их словно плоды в
своем саду, шлифовал на тренировочной арене как драгоценные самоцветные
камни и вкладывал то, что получилось, в ладони всеблагого бога; бог же вел
их туда, куда ему было угодно. Омм-аэль! Да славится Великий! Он, лишь
один Он ведал, когда нужно отразить Зло и где ему не следует чинить помех.
Ибо Пресветлый, коего чтили под именем Митры в странах Запада и под
многими иными именами - в бескрайней Гиркании, в далеком Кхитае, Вендии и
даже в Черных Королевствах - не являлся божеством Добра. Так считали люди,
существа наивные и недалекие, ибо золотой глаз бога каждый день разгонял
тьму, утешал и дарил радость, согревал и живых тварей, и злаки в поле, и
плодоносящие деревья, и цветы, и земли, и воды. Так полагали и жрецы Митры
- почти все, за исключением немногих, с коими воистину говорил бог. Те,
как и сам наставник, провидели истинную суть: Митра - хранитель Равновесия
между Добром и Злом, между светом и мраком, между счастьем и горем.
Ибо нет доброго без злого, светлого без темного, радостей без
печалей! И если уничтожить Зло, то Добро может стать еще большим Злом! Так
белый чародей превращается в черного, если не с кем ему бороться и некого
защищать...
Омм-аэль!
Возвращаясь к реальности, Учитель проводил ладонями по лицу,
всматривался немигающими глазами в диск закатного солнца. Потом мысль его
устремлялась в пустыню, расстилалась над ней, накрывала, точно волной, на
день или два пути; он искал среди барханов крохотную человеческую фигурку,
бредущую на север, к горам, высматривал нового своего ученика.
Нет, никого... Значит, и завтра, и послезавтра он будет один... будет
по-прежнему вкушать покой, неспешно беседуя с тенями ушедших... впитывая
тепло и Силу, коими бог одаряет своего слугу... протягивая нить разума к
астралу... купаясь в потоках бесконечности...
Но в один из дней он вышел из транса, когда солнце еще стояло в
зените и тени барханов были коротки, как овечий хвост. Он долго сидел,
опустив руки на колени, пытаясь сообразить, что же случилось, что прервало
сладкое забвенье медитации; потом начал медленно раскачиваться, не спуская
взгляда с повисшего в голубом небе светила.
Бог гневался! Определенно гневался! И был готов опустить карающую
длань на святотатца - впервые за много веков! Да, впервые, ибо в
милосердии своем уничтожал лишь самое черное зло, относясь со
снисхождением к человеческому несовершенству и мелким грехам. Но сейчас
произошло необычное, небывалое, кощунственное! То, что Митра не мог
простить - во всяком случае, сразу...
Кто-то из Учеников нарушил обет, а значит, его ожидали и кара, и
искупление. И бог пожелал, чтобы наставнику было известно об этом.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ГРЕХ
18. ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ
Над плоскогорьем Арим палило солнце. С утра до вечера его
безжалостные лучи омывали землю яростным потоком, выжигая травы, заставляя
листья немногочисленных деревьев съеживаться, сворачиваться в сухие бурые
трубочки, шуршащие под порывами горячего ветра. Ветер срывал их, гнал по
растрескавшейся опаленной почве, то подбрасывая в воздух, то швыряя в лица
редким путникам, уныло тащившимся по пыльным дорогам Арима, от Селанды на
западе до Дамаста на востоке. Эти города-соперники стояли у подножий скал,
в местах, вполне пригодных для жизни; наверху же простиралось суровое
жаркое плоскогорье. Тут не было ни рек, ни ручьев, ни озер, тут не
выпадали дожди, и выцветшее небо круглилось над выжженной землей
голубовато-белесым куполом, неизменным и равнодушным.
Местность эта, однако, не считалась проклятой Митрой или иным
могущественным божеством, ибо здесь, в сухом и жарком климате, росла
пальма кохт. Невидное дерево, как ни посмотри: невысокое, с пепельного
цвета бугристой корой, сквозь которую пробивались волосистые отростки, с
жидкой кроной, что не смогла бы укрыть от солнца даже мышь. Тем не менее,
орехи кохта ценились высоко, ибо их отвар придавал шелкам, сукнам и
полотняным тканям неповторимый оттенок морской волны. Орехи эти вывозились
и в страны Запада, и на юг, в Иранистан и Вендию, но основным их
потребителем был Кхитай. Из века в век кохт дарил процветание жителям
Селанды и Дамаста; одна пальма могла обеспечить хозяину верный кусок
хлеба, три или четыре - прокормить семью, а целая плантация означала
богатство. Пальмы кохт росли лишь в землях засушливых и жарких, почти
бесплодных, где не выдерживал даже колючий пустынный кустарник санисса,
однако и эти стойкие деревья нуждались в воде.
Арим же на воду был скуп. Здесь ее добывали из глубоких колодцев,
уходивших вниз, в прокаленную почву, сухую глину и камень на пять, десять
и даже пятнадцать длин копья. Из самых глубоких скважин драгоценную влагу
поднимали наверх с помощью ворота и ведер, из более мелких - хитроумным
устройством, напоминавшим огромный винт. Вода, чистая и холодная,
нагревалась в бассейнах, облицованных камнем, потом неторопливо текла в
сотнях канавок и арыков, орошая пальмовые рощи. Деревья кохт никогда не
испытывали сильной жажды; им требовалось не так уж много влаги, но
поступать она должна была непрерывно и равномерно.
И, чтобы светлые струи никогда не иссякали, сотни быков и мулов день
за днем кружились у подъемных воротов, утаптывая копытами почву до
каменной твердости. Сотни бессловесных животных - и один человек, такой же
бессловесный, как и четвероногие твари.
Солнце безжалостно жгло нагое тело, оглаживало плечи и спину горячими
пальцами огненных лучей, выжимало капли испарины из каждой поры и тут же
сушило кожу. Наваливаясь грудью на толстую рукоять ворота, человек мерно
переступал босыми ногами, торил свой бесконечный путь вокруг каменного
ограждения колодца. Вздувались и опадали могучие мышцы, темные волосы
свешивались на лоб, прикрывая глаза - пустые, с остановившимися зрачками.
Они были синими, как летнее небо в час заката, и такими же
равнодушно-безмятежными. Казалось, человек спал наяву.
Животные, делившие с ним рабскую участь, помнили. Помнили минувший
день, и тот, что предшествовал ему; помнили свои клички, помнили жгучие
удары бича, вкус травы и соли, тепло ночи и палящий дневной жар. Человек
же не ведал ни о чем, не знал ни имени своего, ни прошлого, не думал о
