достиг таких результатов в завоевании океанских глубин, мне трудно
ответить. Пожалуй, главное здесь было в точной направленности
поставленных задач и, конечно, в огромных материальных возможностях.
Первое дал мне наш старый ученый, который несколько лет назад призывал
нас, моряков, помочь науке найти "глаза" и "руки", которые могли бы
достать океанское дно. Он же показал нам, на что способен человек в
борьбе с морем, рассказав о замечательном атолле Факаофо. Второе дала
мне родная страна.
Я только развил идею, отказавшись пока от необходимости опускать
человека в пучины океана и заменив его прибором, не нуждающимся в
воздухе и не боящимся страшного давления. Так возник мой телевизор -
"глаз" человека, опущенный на дно, таковы будут мои бурильные приборы
для взятия коренных пород со дна океана - эти протянутые на дно
"руки". Вспомните глубоководных животных. Некоторые из них обладают
глазами на длинных стебельках; вот что натолкнуло меня на мысль
использовать телевизор..."
Ганешин писал еще некоторое время, задумался, потом быстро
закончил: "Поэтому я считаю, что ваша благодарность должна быть
направлена не мне лично, а моей стране, моему народу. Поддержка,
помощь правительства, огромного коллектива флота, разных людей, от
ученого до слесаря, - всего, одним словом, что является для меня моей
Родиной, - привели к тем достижениям, которые показались вам почти
сверхъестественным могуществом. И это только начало, мы будем
продолжать..."
Ганешин кончил письмо, встал и подошел к окну. По стеклам
струилась вода, сквозь которую, будто очень далекий, виднелся поросший
дубами скалистый мыс.
1944
АДСКОЕ ПЛАМЯ
Тяжелые грузовики раскачивались и глухо урчали в знойной пыли.
Массивные баллоны с хрустом давили поросли колючек. Горячий ветер
задувал под тенты, сохли и трескались губы людей, скучившихся на дне
кузова, под надзором конвойных с автоматами.
Машины бросало из стороны в сторону на кочковатых песках, головы
усталых людей вяло мотались. Лязгали и гремели замки бортов, назойливо
колотились на ветру распахнутые брезентовые стенки, шестерни передач
тянули безнадежно унылую песню.
На сотни миль вокруг простиралась Большая Песчаная Пустыня
северо-западной Австралии. Машины пробирались к какой-то неведомой
цели, скрывшейся за серой пылевой завесой тусклого горизонта.
Озлобленные тяжелой дорогой и жарой, водители упрямо гнали, форсируя
моторы, не обращая внимания на рытвины и бугры бездорожья и не
церемонясь с живым грузом, плотно забитым в раскаленные железные
кузова.
Ауробиндо сидел среди товарищей по несчастью в предпоследней
машине, прижатый к горизонтальному ребру борта. Это ребро, точно
осатанелый враг, беспрерывно толкало его в наболевшее плечо. Но мысли
индуса были далеко. В тысячный раз перебирал он в памяти все, что
привело его к этой участи. В тысячный раз спрашивал он себя, не
допустил ли ошибки, согласившись променять тюрьму на родине, в Южной
Африке, на работу здесь, в три раза сокращавшую срок его заключения.
Около двух месяцев прошло со времени суда, который, несмотря на
благоприятные показания многих свидетелей, знавших Ауробиндо с
пеленок, несмотря на умелую защиту опытных адвокатов, приговорил его к
трем годам тюремного заключения. Ведь он был индус, и его защитники
тоже были индусы...
В тюрьме, в тишине одиночной камеры, он мог без конца предаваться
своим мыслям. Индус не думал о мести при воспоминании о подлом
предательстве, бросившем его в тюрьму, опозорившем его имя, повергшем
в отчаяние его родных. Ауробиндо понял, что жизнь столкнула его с
огромной и безжалостной системой, составлявшей основу благополучия
другого, обладавшего властью и силой, государства. Те подлецы были
только частичками, неотвратимо включенными в ход всей машины... Он
думал бороться с произволом властей оружием интеллигентного
человека - противопоставить их уму и знаниям, их воле и философии свой
ум и свою философию. А они в мгновение ока применили к нему грубую
силу, обошлись с ним как с низким преступником. С глубокой печалью
Ауробиндо прощался со своими юношескими мечтаниями. Он думал идти по
жизни бесстрастным, чистым и далеким от всей ее мелочности, тоски и
убожества, постепенно совершенствуя себя в духе великих установлений
Веданты. Отстранясь от всего недостойного, не преследуя никаких личных
целей, кроме самовоспитания, он думал быть неуязвимым для ударов
судьбы. Но вся его жизнь сломилась от первого серьезного столкновения
с судьбой, подобно вот этой веточке кустарника, только что вдавленной
в песок тяжелым колесом автомобиля.
"Легко быть хорошим среди хороших, много труднее быть хорошим
среди плохих" - так говорил новый его друг, зулус Инценга. Ауробиндо
встретился с зулусом, тоже студентом, только другого, Блюмфонтейнского
университета, в тюрьме, в которую тот попал по столь же подлому
обвинению, как и он сам. Инценга сообщил ему, что среди заключенных
производится набор на тяжелые работы в Австралийской пустыне, где
белые не могут работать из-за жары, а цветные рабочие бегут вследствие
трудных условий. За год работы там осужденным не за слишком тяжкие
преступления засчитываются три года заключения. Зулус советовал
Ауробиндо рискнуть и отработать год, зато быстро покинуть тюрьму и
вернуться к жизни. Индус согласился и оказался вместе с двумя сотнями
подобных ему заключенных - негров, индусов, малийцев - в Австралии. Но
сейчас, несмотря на то что неунывающий Инценга находился за несколько
десятков метров от него, в другом грузовике, Ауробиндо терзался
сомнениями. Тупое существование изнуренного рабочего скота среди таких
же отупевших товарищей было очень тягостно нервному индусу. Ауробиндо
начинал мечтать о покое тюремной камеры, где он мог хотя бы спокойно
размышлять, погружаясь в философскую флегму. Но как только он начинал
думать о сроке, то сразу ощущал прилив сил, угасавшая в душе надежда
возрождалась снова...
Грузовик повернулся, солнце позолотило запыленные складки
брезента, остро напомнив индусу складки занавесей в его родном доме.
На мгновение Ауробиндо унесся мыслями в тот далекий и недоступный ему
мир.
Ауробиндо шел, гордо неся голову в белоснежном тюрбане. Прямые
улицы Иоганнесбурга были полны тяжелого зноя. Запах разогретого
асфальта смешивался с перегаром бензина. Прохожие, редкие в этот час
январского солнцепека, укрывались под рядами белых навесов, затенявших
витрины магазинов.
В подъезде большого дома прятался пожилой газетчик, хрипло и вяло
выкрикивавший последние новости. Ауробиндо, поравнявшись с ним, был
выведен из задумчивости.
"Мэлан отстаивает свои позиции в комитете ЮНО с прямотой и
твердостью истинного британца... Мы не позволим вмешиваться в наши
внутренние дела... Долой коммунистическую пропаганду и слезливое
сочувствие индусам!.." - хрипел газетчик, обмахиваясь пачкой свежих
листов.
Молодой индус поспешил взять газету, стараясь не замечать лукавой
гримасы старого пропойцы.
Худшие опасения оправдались. Ни полные истинно человеческой
гуманности выступления лидеров Советского Союза, ни заявления
делегатов Индии не имели результатов. Реакционеры в правительстве
Южно-Африканского Союза продолжали неистовствовать, а Совет
Безопасности не хотел вмешиваться... Смутное ощущение надвигающегося
несчастья легло на душу Ауробиндо. Мысли индуса перенеслись к своим
соплеменникам. Как по-разному воспринимают они полосу притеснений
здесь, в этой стране, ставшей для многих второй родиной!.. Ауробиндо и
не знал никакой другой родины. Да разве в Ориссе, где родился его
отец, индусы в лучшем положении? Он вспомнил молодого Ананд-Наду с
обогатительной фабрики де Бирса, посещавшего вечерние курсы, где
преподавали студенты-добровольцы. Ауробиндо нередко беседовал с ним,
отдавая должную дань силе его ума. Теперь Ананд-Наду в тюрьме, и с ним
несколько сот индусов - тех, которые думали серьезно бороться с
притеснениями... Вот и весь их короткий путь. Разве не более прав он,
последователь Веданты, носящий имя величайшего философа Индии
Ауробиндо Гоза? Внутренний путь усовершенствования - вот та
единственная дорога, которая приведет его к торжеству над
угнетателями, над их грубой силой и животными инстинктами. И все же он
не мог не думать о тех, в тюрьме, без чувства невольного уважения.
Много других покорно склонилось перед неизбежной судьбой. Одни - с
отчаянием, другие, богатые, - с надеждой на продажность чиновников и
судей. Но его путь - ни тот, ни другой.
Молодой индус незаметно дошел до своего дома. Длинный проход
подворотни встретил его приятным полумраком. Домашние отсутствовали, и
Ауробиндо быстро прошел в свою комнату, выходившую в глубину двора. За
приоткрытой дверью послышались легкие шаги. Голос сестры окликнул его.
Девушка быстро вошла, чем-то встревоженная, с гневными словами:
- Ты знаешь, Ауробиндо? Это становится нестерпимым!.. Отца
вызывали в полицию и угрожали, что вышлют отсюда. Им не нравится, что
ты студент, скоро уже будешь врачом. Ищут, к чему бы придраться...
Будь осторожен! - Девушка подняла опущенную руку брата и прижала к
своей щеке.
Ауробиндо повернулся к сестре и ласково посмотрел на нее. Черные
глаза из-под длинных ресниц ответили ему преданным взглядом. Бронзовое
лицо сестры, как всегда, обрадовало Ауробиндо своей нежной красотой,
часто свойственной дочерям индусского народа. Ауробиндо нежно коснулся
иссиня-черных волос, прикрытых голубой шелковой кисеей, и стал уверять
сестру, что ему ничего не угрожает. Если бы он знал, что через два дня
будет увезен в полицейском автомобиле как тяжкий преступник!..
На северной окраине пустыни Джибсона протянулась унылая гряда
холмов красного песчаника. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралось
скопище бесчисленных бугров песка, поросших пучками редкой и высокой,
неимоверно колючей травы - спинифекса. Резкий ветер почти не колебал
ее жестко торчащих вверх серых побегов, но зато наполнял воздух тучами
пыли, сквозь которую даже свет ослепительного солнца казался
красноватым. Этот красноватый свет, красные пятна голого песка между
редкими пучками спинифекса, красные скалы на склонах холмов
подчеркивали безжизненность пустыни, казалось затерявшейся на краю
света. Высокие заросли малли-скреба - эвкалиптового кустарника -
тянулись полосами среди песчанниковых гряд, но лишь усиливали
безотрадное впечатление мертвым сизо-зеленым цветом своей жесткой,
повернутой ребром к небу листвы.
На востоке горизонт был яснее, и там очень далеко едва выступала
среди песчаного моря в призрачной голубой дымке острая вершина горы
Разрушения. Но на западе в багровой дымке пыльного воздуха виднелись
неожиданно четкие контуры каких-то построек, стальных вышек. Ночью
зрелище было еще более поразительно. В непроглядной тьме горели, как
большие звезды, яркие огни сторожевых вышек, разливалось общее сияние
освещенных зданий, мастерских, строительных площадок...
Зулус Инценга, тщательно подбирая все крошки драгоценного табака,
набивал самодельную трубку. Оба товарища лежали рядом на самом краю
деревянного помоста, под низкой крышей без стен - месте ночного отдыха
сотни рабочих. Сильные электрические лампочки на высоких столбах
бросали резкий свет в глубину мрака пустынной ночи. Где-то направо, у
колючей ограды, слышались ленивые шаги часового. Почему-то на всей
