положив ему на плечо твердую руку, тем же "докторским" тоном
посоветовал не волноваться.
- Давно перестал, - с досадой ответил геолог. - Только зачем вы
расспрашиваете? Я вижу, что вам неинтересно.
- А я не для праздного интереса, - сухо возразил хирург. - Мы,
врачи, не должны упускать ни малейшей подробности, когда даем
ответственное заключение. Вы понимаете, к чему я вас должен
приговорить?
Александрову стало жарко.
- Кое-что с годами восстановится, - продолжал, помолчав, хирург,
- но ходить не придется... А мне нужно, чтобы вы ходили, и потому
каждая деталь важна, даже то, в каком настроении вы упали: да, не
удивляйтесь. Если, например, вы просто свалились на улице,
оступившись, но бодрый, подтянутый, с крепкими мускулами, - ничего не
случится. Но если в тот момент вы шли удрученный, больной,
расслабленный - грохнулись, как дрова, - вот, по пословице, много дров
и получится. И чтобы разбираться во внутренних повреждениях, наблюдать
заживление которых трудно, то ваше состояние в момент падения
немаловажно.
- Ну, так я именно свалился, а не грохнулся, а бодрости было хоть
отбавляй! Вспомнил вдруг, что этот сорок первый шурф пересек край
порфиритовой дайки, и поспешил за контрольным образцом... проверить
свою догадку!
- Так, так! А лет вам сколько?
- Сорок один.
- Ого, сорок один год, и шурф тоже сорок первый - для суеверного
человека тут...
- А я не суеверен! - ответил геолог с едкой насмешкой, встретил
проницательный взгляд врача и понял, что хирург изучает его
психологически, вероятно, чтобы убедиться в отсутствии мнительности
или истерии. Александрову стало неловко, и он угрюмо отвернулся.
В последующие два дня повторялись рентген, спинномозговая
пункция, надоевшие поиски чувствительных точек на пояснице и
омерзительно недвижных ногах. Настал час, который запомнился геологу
на всю жизнь. Хирург пришел вместе с тремя врачами больницы. Низко
склонившись над распростертым на спине геологом, он взял его за руку.
Александров почувствовал, что рука хирурга чуть заметно дрожит. Сердце
замерло в ощущении непоправимого. Как ни готовился геолог к этому
удару, он оказался слишком тяжел. Ему пришлось долго лежать,
отвернувшись к окну, борясь с душившим его комом в горле, а четверо
врачей молча сидели, избегая взглядов друг друга.
- И это... навсегда? - еле слышно произнес геолог.
- Я не могу вас обманывать, - угрюмо сказал хирург, - однако
наука развивается сейчас быстро! Мы спасаем от таких болезней, в
которые двадцать лет назад даже не смели вмешиваться...
- Двадцать лет... - беззвучно шепнул Александров.
Но хирург расслышал.
- Почему обязательно двадцать? Может быть, пять. Но если вы
хотите, мы отправим вас в Москву, в институт Бурденко...
- Вы же считаете это напрасным, я вижу.
- Собственно, да! Операция и повторная операция были проведены
правильно. Повреждение нервного ствола - куда денешься, если
раздроблен один позвонок и второй сместился. Счастье еще, что так!
Одним позвонком выше, и... вряд ли бы удалось вас спасти!
- Счастье? - звенящим от боли голосом спросил геолог. - Вы
считаете - это счастье?
Врачи переглянулись, и тотчас за ними возникла медсестра со
шприцем в руках. Оглушенный морфием, Александров смирился.
И теперь улетел хирург и с ним все былые надежды. Геолог молча
лежал, пытаясь найти свое место в жизни, которая предстояла ему. Точно
громадная пропасть отделила от него прежний мир увлекательного и
нелегкого труда, уверенной силы ума и тела в борьбе с бесчисленными
препятствиями, радости мелких и крупных побед, огорчений и последующих
утешений, жизни, согласной с природой человека и природой сурового
таежного края, поэтому полной и здоровой. Никогда Александров не
задавался мыслями о перемене профессии - она была интересна и в голых
горах Средней Азии, и в болотистых лесах Якутии, или здесь, в Туве,
где он закрепился еще до войны. Он был прирожденным геологом, полевым
исследователем и так упорно отказывался от всех предложений переехать
в крупный центр и занять руководящий пост, как надлежало ему по опыту
и заслугам, что начальство перестало его тревожить.
И вдруг нелепый случай, неверный расчет, один миг отчаянной
борьбы, и вот шестой месяц он лежит на койке и никак не может
привыкнуть к своей ужасной беспомощности, к нечувствительным,
неподвижным ногам. Испытанные верные друзья - ноги... Какие они
жалкие, как беспомощно волочатся они мертвым грузом, когда он учится
ходить! Нет, кощунство назвать это ползание на костылях ходьбой! И это
будет всегда, до конца жизни, если то, что будет дальше, можно назвать
жизнью. Жизнь, которая хуже смерти... Как найти в ней себя?
Его утешали примером Николая Островского. Действительно,
положение этого стального коммуниста было гораздо тяжелее. Слепой, с
окостеневшими, неподвижными суставами, он боролся до конца и создал
бессмертную книгу, а своим примером - неумирающий образ
комсомольца-героя. Но Александров, простой геолог, был силен лишь в
борьбе с природой выносливостью и сноровкой опытного путешественника.
А на борьбу с ужасом вечной постели, с ничего не чувствующими, точно
чужими, ногами у него не хватает мужества. Нет никакой зацепки, опоры,
будто летит он в черноту бездны и нет ей конца! Написать книгу - о
чем? Даже если бы у него вдруг оказался талант, его жизнь так же
проста, как у многих сотен тысяч жителей Сибири. Хорошо было Николаю
Островскому, вся жизнь которого - непрерывный революционный подвиг.
Впрочем, как это хорошо? Что за глупость лезет в голову! Слепота - что
могло быть страшнее для него, сильного, жизнелюбивого человека!..
Стискивая зубы, Александров старался прервать думы, клубок
которых ощутимо душил, давил его. Не мигая, геолог смотрел в окно,
гипнотизируя себя видом меркнущей на закате горной дали, и наконец
заснул.
Александров очнулся в сумерках и почувствовал присутствие жены.
Почти каждый день в эти бесконечные полгода, едва окончив работу, Люда
прибегала сюда, сидела у его изголовья, страдающая и молчаливая.
Веселая и здоровая, яркая спортсменка, Люда привыкла на все в
мире смотреть с уверенным эгоизмом красивой молодости. Она оказалась
совсем не подготовленной к удару, поразившему ее умного и сильного
друга - мужа. Катастрофа надломила ее. Люда растерялась, не зная, как
лучше ей поддержать любимого в тяжелом несчастье. Проливая потоки слез
от жалости к нему и к себе, она продолжала искать в нем прежнюю верную
опору, не ощущая или не понимая, что он нуждается или в уверенной
поддержке, или хотя бы в покое от ее страданий и забот. Люда мучилась
сама и терзала мужа, полного острой жалости к своей подруге, хорошей и
верной, только лишь оказавшейся неумелой и слабой в час испытания. Но
постепенно геолог привык к тому, что Люда приходила то
наигранно-бодрая, невольно раздражавшая его своим цветущим здоровьем,
то печальная, очевидно решив, что показная бодрость не дает нужного
результата и лучше быть самой собой. И сейчас она тихо сидела на белом
табурете, не сводя грустных голубых глаз с постаревшего лица мужа.
Александрову не хотелось расставаться со сновидением. Он увидел
себя молодым студентом третьего курса, приехавшим на Урал для
геологической съемки. Неутомимо лазал он по обрывам холодной Чусовой,
ночевал или прямо на берегу реки, или поднимался по шатким лестницам
на душистые сеновалы. Засыпал накрепко, полный беспричинной радости и
ожидания всего интересного, что обещал ему следующий день. Хозяйки
встречали его приветливо, пригожие девушки улыбались, когда, усталый,
он появлялся в той или другой деревне, прося ночлега и пищи.
Захватывающе развертывалось перед ним давнее прошлое Уральских гор
- тема его будущей дипломной работы. Как всегда бывает во сне, этот
кусочек прошлой жизни казался особенно легким, светлым, и он отчаянно
цеплялся за него, чтобы не очутиться в безрадостном настоящем.
Жена встревожилась, коснулась губами его лба, определяя жар, и
шепнула осторожно:
- Что с тобой, мой Кир?
Юной практиканткой Люда приехала в его партию. Александров
показался Люде похожим на древнего владыку и тайно назывался царем
Киром. Прозвище сделалось нежным именем мужа.
- Я видел хороший сон, - тоска заставила дрогнуть его голос, -
как будто я молодой, и лазаю по обрывам Чусовой, и брожу сам по себе
от села до села, и... - Геолог умолк и лежал молча, не глядя на жену,
слыша лишь ее участившееся дыхание.
Слеза капнула на подушку рядом с его ухом, потом и на ухо.
Жалость, горькая в своей беспомощности, стеснила его грудь.
Александров открыл глаза и положил руку на плечо жены.
- Не плачь, мне было хорошо. Почаще видеть сны и подольше бы
спать - время шло бы скорее...
Люда заплакала навзрыд, и он смущенно улыбнулся.
- Ну вот, хотел тебя утешить, а ты - что ж? Кстати, я сегодня
думал о тебе и...
Жена настороженно выпрямилась, утирая слезы.
- Я никуда не поеду, я тебе сказала раз навсегда.
- Если ты хочешь, чтобы мне было еще тяжелее, - безжалостно
сказал Александров. - Надеяться больше не на что. Перевезешь меня
домой, Феня будет присматривать, а я... учиться жить по-новому. Время
уходит, твоя партия в поле, и ты теряешь драгоценные дни! Нечего
скрывать, я ведь знаю, что в этом году надо защищать запасы твоего
Чамбэ, разведки которого ты добивалась шесть лет...
Люда упрямо мотала головой, всем видом показывая, что не хочет
слушать.
Александров рассердился:
- Смотри, я ведь могу и прогнать тебя!
- Нет! Я уеду, но не сейчас. А сейчас я нужна тебе. Ты еще должен
поехать в санаторий под Кызылом...
- Нужен мне этот санаторий!
- Только для перемены обстановки, милый! Уйти от всего, что здесь
выстрадано, найти себя снова...
- Меня, геолога Кирилла Александрова, уже полгода как нет и не
будет больше... не будет и твоего Кира, таежного владыки. Оба умерли,
будет теперь кто-то другой, обитающий в четырех стенах...
Люда резким движением откинула со лба волосы.
Дверь палаты распахнулась, и дюжие санитарки внесли носилки с
больным. Сестра обогнала их при входе и приблизилась к койке
Александрова.
- Не возражаете, если положим рядом с вами? Больной стал просить,
как только узнал, что вы здесь.
- Кто это? Впрочем, конечно, не возражаю. У окон лучше!
С носилок поднялась голова с взлохмаченными седыми волосами.
- Кирилл Григорьевич, вот где пришлось встретиться!
- Фомин, Иван Иванович! Как хорошо! Но что же это с вами? -
обрадованно и встревоженно воскликнул Александров.
- Со мной малая беда - ревматизм одолел, - ответил старик,
подпирая голову согнутой в локте рукой, - а вот с вами, я слыхал,
большая. Да, большая... Сколько мы не виделись? Скоро уж лет двадцать?
- Двадцать, точно. Люда, это Иван Иванович Фомин, мой старый
забойщик, с которым я сделал свои первые таежные экспедиции. Сразу же
после окончания института...
- О, я много о вас слышала! Кирилл любит про вас вспоминать.
Первая геологическая экспедиция - первая любовь!
Сестра сделала Люде знак, и та заторопилась.
- Ухожу! Действительно, поздно. Но сегодня я спокойней тебя
оставляю.
Приветливые серые глаза старого горняка чем-то успокоили Люду.
* * *
- Это что же за специальность такая - забойщик? - спросил
скептически молодой сосед по палате, радист, сломавший руку при
