третьего.
- А потом как?
- Потом торфа заносило песками и глиной, они затвердели,
оборотились в уголь, получился диковинный уголь со светлыми жилками.
- За это премию Ленинскую получили? Вдвоем, что ли?
- Вдвоем, пополам, потому один без другого ничего не нашел бы.
Как сказал уже: я под землею смотрел, а он - по небу.
Три собеседника в палате долго молчали. Фомин взялся было за
самокрутку, но, заслышав голос дежурного врача, спрятал свои
приспособления. После короткого обхода принесли обед, и разговор
возобновился лишь во время мертвого часа, когда больница опять
притихла.
- Да, хорошо светлые жилки найти, - мечтательно произнес радист,
поднимая глаза к потолку. - И как это вам удалось уцепиться?
- Светлые жилки должны быть у каждого, - ответил Фомин, - без них
и жить-то вроде принудительно. Не ты своей жизни хозяин, а она тебя
заседлает и гнет куда захочет.
- Вот и я про то же, - подхватил радист, - схватишь полста тысяч,
ну, пусть вы тридцать семь получили, тут жизни можно не так опасаться,
не согнет!
Старик даже сел, с минуту мерил глазами невозмутимо лежавшего
радиста и упал на подушку.
- Подсчитал уже, сколько я получил, уголовная твоя душа! -
вымолвил он с горьким негодованием.
Настала очередь подскочить радисту.
- Как - уголовная душа? - завопил он, поворачиваясь то к Фомину,
то к Александрову, будто призывая геолога в свидетели. - За что же вы
оскорбляете меня, дядя? Я что, блатюк, что ли?!
Старый горняк уже остыл.
- Не знаю я тебя и никаких прав блатюком счесть не имею. Однако
сам ты меня обидел... Все на деньги да на фарт меряешь. А я тебе про
интерес, про заветные думки, без которых человеку жить - будто скоту
неосмысленному...
- Дак разве интереса к фарту быть не должно? Что я, на счастье
прав не имею? Мудрите, дядя... Конечно, жизнь ваша уже недолга
осталась и заботы меньше. А мне еще жить и жить, и что плохого, если
лучшего хочется?
- Кому не хочется, - уже спокойно отвечал Фомин, - дело не в
этом. Ежели ты себя в жизни так направил, чтобы вместе со всеми лучше
жить, и на то ударяешь, тогда ты человек настоящий. А мне сдается: ты
как есть только о себе думаешь, себе одному фарту ждешь - тогда тебе
всегда к старой жизни лепиться, на отрыв от всякого нового дела.
Может, и сам того не осмыслив, ты хочешь перед другими выделиться, не
имея за душой еще ничего. Вот тут и приходится о фарте мечтать.
Встречал я вашего брата. Уголовными душами их зову - сообрази-ка, в
чем сходство с блатюками.
- Никакого сходства не вижу, выдумки одни! - зло ответил радист.
- Самое прямое. Уголовник почему на преступление идет? Да потому,
что хочет хватануть куда как больше, чем ему по труду, да по риску, да
и по соображению полагается. Человечишко самый негодный, а туда же:
хочу того да сего. Опять же, другой и способность имеет, и силу, и
риск, а запсиховал - работать скучно, не для меня это, не желаю.
Однако деньги-то, и побольше, между прочим, подай. Вот в чем
уголовная-то суть. Ты хочешь себе не по заслугам, не по работе, а о
фарте мечтаешь - тот же уголовник ты! Только закону боишься и хочешь,
чтоб само свалилось.
- Один я, что ли, так? - уже тише отвечал радист.
- Горе, что не один. Таких, как ты, есть еще повсюду и середь
нашего брата рабочего, и середь кого хошь - инженеров, артистов,
ученых... Эту уголовную болезнь и надо лечить в первую очередь, чтоб
скорей в коммунизм войти...
- А лечить чем?
- Ну, "чем, чем"... Сызмальства воспитанием настоящим, учением, а
потом знанием. Только знание жизни настоящую цену дает и широкий в ней
простор открывает. А то бьешься, бьешься, чтоб понять, как я со своими
жилками!
- Это вы правильно, - покорно согласился радист, - с образованием
куда легче. Диплом - он цену человеку поднимает, разряд, так сказать.
- Кто тебе так мозги повернул? - снова начал сердиться старый
горняк. - Только разряд у тебя в голове. Книг, что ли, таких
начитался, было их раньше много. Вывели те писатели так, что без
высшего диплома и не человек вроде... девку замуж не возьмут без
диплома. А для какого лешего ей диплом, ежели она к науке склонности
не имеет? Вот и явились теперь такие, с порчеными мозгами. Какая ни на
есть работа через силу вами делается, а почему, ты мне ответь!
- Не могу ответить, только верно, есть люди без интересу к своей
работе.
- А все потому, что не на месте они: один в науку ударился, как
баран в чужой двор, другая - инженер, электрик или химик по диплому, а
по душе - самая хозяйка толковая, и мужа бы ей хорошего да ребятишек
пяток и по сельскому хозяйству фрукты какие сажать да птицу разводить.
Вот оно и получается, что работа не мила, а немилая работа хуже
каторги, если ты век свой должен на ней стоять. За дипломом погонятся,
а себя вроде как к каторге приговорят, несмышленыши. Писатели, опять
же, - где бы добрый совет подать - лупят без разбору: гони диплом, а
то и герой не герой, и женщина не женщина, а вроде быдло отсталое.
Неправильно это, и ты неправильно рассуждаешь со своим дипломом!
- А как же правильно?
- По-моему, вот как: знание - это не то, что тебе в голову в
обязательном порядке набьют, а что ты сам в нее положишь с любовью, не
спеша, выбирая, как цветы или камни красивые. Тогда ты и начнешь
глядеть кругом и с интересом и поймешь, как она, жизнь-то, широка, да
пестра, да пресложна. И житьишко твое станет не куриное, а человечье,
потому человек - он силен только дружбой да знанием и без них давно бы
уже пропал. Житья бы не стало от дураков, что ничего, кроме своего
двора да животишка, не понимают...
Радист умолк и долго не подавал голоса. Старый забойщик
удовлетворенно усмехался, поглядывая в сторону Александрова, как бы
призывая его в свидетели своей победы. Геолог кивнул ему, слегка
улыбаясь. Он смотрел мимо старика и ничего не сказал.
- Вот, Кирилл Григорьевич, верно я говорю? Каждому надо свои
светлые жилки искать...
- Это так. Только всегда ли найдешь? Да и каждому ли дано?
- Знаю, о чем думаете, Кирилл Григорьевич! Как вам теперь быть
без тайги, без гор... Оно понятно! Только найдете вы свои жилки
непременно, другие, но найдете.
- Других не хочу, не верю! А если не верю, то как пойму я, что
другие - настоящие? И где искать, куда кинуться... мне? - Геолог
кивком показал на свои ноги, аккуратно уложенные под одеялом.
- Конечно, трудно, особо если подумать куда. Ну а насчет того,
настоящие или нет, на то есть верная указка, и вы ее знаете...
- Нет, не знаю!
- Указка одна - красота. Это я хорошо понимаю, да объяснить не
сумею, однако вам надо ли... разве ему... - И забойщик ткнул пальцем в
радиста, ничем не отозвавшегося на выпад.
- Красота... правильно. Но мне... ползучий я, будто гад!.. Сейчас
для меня все серым кажется, потому что внутри серо!
- Неправильно, Кирилл Григорьевич! Вспомните, как шли мы в
тридцать девятом от шиферной горы сквозь тайгу голодом. Припозднились
на разведке, продукты кончились, снег застал...
- Конечно, помню! Тогда мы лунный камень нашли.
- Так я насчет его. Помните, перевалили мы Юрту Ворона и двое
суток шли падью. Мокрый снег с дождем бесперечь, ватники насквозь,
жрать нечего...
- Да, да, и вечером... - встрепенулся геолог. - Расскажите, Иван
Иванович, я не сумею. А наш Алеша пусть послушает, - кивнул он
радисту. Скептически настроенный юноша старался скрыть свой интерес.
- Точно, вечером поперли мы из пади через сопку. Крута, ичиги
размокли, по багульнику осклизаешься, а тут еще навстречу стланик
разрогатился, хоть реви. На гребнюшке ветер монгольский морозом
хватанул. Покатились мы вниз едва живы. Тут место попалось, жила или
дайка стоячая, вдоль нее склон отвалился, и получилась приступка, а
далее, в глубь склона, пещерка не пещерка, а так, вроде навесу.
Забились мы туда, дрожим, огонь развести - силов нету, дальше идти -
тоже, и отдыхать невозможно - холодно. Тут уж мы не серые ли, по
вашему слову, были? Куда серее, насквозь. Оно получилось наоборот.
Помните, Кирилл Григорьевич?
Геолог, ушедший в прошлое, кивнул забойщику:
- Все помню, рассказывайте!
- Холод потому сильней прихватывал, что разъясневать стало. Тучи
разошлись, и над дальним западным хребтом солнышко брызнуло прямиком в
наш склон. Глаза у меня заслезились, я отвернулся - и обмер. Нора наша
продолжалась узкой щелью, а в той щели, на выступе, будто на подставке
какой, громаднейший кристалл лунного камня, с голову... да нет,
побольше! Засветился огнем изнутри и пошел играть переливами,
струйками, разводами... Будто всамделе взяли лунный свет, из него
комок слепили, огранили, отполировали да еще намешали туда огней
разноцветных: синих, сиреневых, бирюзовых, багряных, зеленых - не
перечесть. И не просто светит, а переливается, гасится да снова
вспыхивает. Тут мы - шестеро нас было разного народу, молодого и
старого, ученого и неученого, - как есть голодные и мокрые, про все
забыли и перед кристаллом замерли. Будто теплее стало и есть не так
хочется, когда глядишь на такую вот вещь... - Фомин заволновался и
ухватился за свою жестянку для махорочного курева.
Александров прикрыл глаза, так остро возникло перед ним
воспоминание о редчайшей находке - огромном кристалле особой
разновидности прозрачного ортоклаза, внезапно представшего перед ними
в расщелине обвалившейся жилы пегматита.
- И что дальше? - понукнул радист.
- Дальше вот что. Откуда силы взялись - собрали топливо, развели
костер, обсушились да обогрелись, чайник кипятку выдудили. Топор да
молоток геологический изломали; как сумели из крепчайшей породы
волшебный кристалл вырубить целехоньким, до сих пор не пойму!
Поволокли его в заплечном мешке попеременке, а он весом поболе чем
полтора пуда. Судьба переменилась - конечно, это мы ее переменили, как
приободрились. К ночи доперли мы до зимовья, кое-какие продуктишки там
нашли, а лучше всего - положила там добрая чья-то душа пачку махорки.
По гроб буду того человека добром поминать!
- А потом?
- Потом все! В зимовье день отдохнули и через сутки пришли в
жилое место.
- А камень?
- Камень там, где надлежит ему быть: в музее московском альбо
ленинградском. Может, вещь драгоценная из него сделана и цены ей нет!
Вот никогда не говори: красота - пустяк. Вовсе она не пустяк, а сила
большая, через нее и жизнь в правильное русло устремляется!
Александров приподнялся на локте. Воспоминания давно забытого
таежного похода, стертые множеством последующих впечатлений, встали
перед ним остро и ярко. Забракованное месторождение шиферной горы,
странное место - перевал Юрта Ворона... Юрта Ворона - "Хюндустыйн Эг"
по-тувински... Это широкое болотистое плоскогорье на голом хребте,
использовавшееся как перевал аратами, перегонявшими стада из
монгольских степей и обратно в конце июня - начале июля, в период
гроз. Перевал издавна известен по необычайно частым и мощным грозам.
Много скота погало здесь от молний. Трупы, валявшиеся постоянно на
перевале, служили пищей целой колонии обитавших тут же воронов. Вот
откуда возникло странное название местности. Александров отчетливо
вспомнил унылую вершину перевала с белесоватыми глыбами камней,
выступавших там и сям среди редкой зелени мхов подобно костям и
черепам погибших чудовищ. В пологих промоинах, спадавших на
юго-восточную сторону хребта, росли корявые, полузасохшие деревья,
