крупный командный пост морской летчик Борис Андреевич Сергиевский
получил очень важное задание. Позднее, когда станет возможным предать
огласке то, что мы сейчас должны хранить в тайне, подобные предприятия
войдут в историю как примеры беззаветного мужества исполнителей и
мудрой дальновидности руководства.
Борис Андреевич был назначен в дальний беспосадочный полет для
доставки ценного груза, от скорости прибытия которого зависело многое
в сложных судьбах войны с фашистами.
Мутный день соответствовал унылой картине окружающего. Низенькие
дома поселка терялись среди больших темных елей. Повсюду торчали
свежеспиленные пни. Беспросветные облака застилали все кругом и,
осаждаясь, расплывались у самых верхушек леса редкими бесформенными
клочьями. Остро пахло лесной прелью, под ногами хлюпала размокшая
болотистая почва и с неприятной бесшумной податливостью оседал толстый
слой мха. Шаги приобретали четкость лишь на грязно-серой ленте
бетонной дорожки, испещренной там и сям радужными кольцами масляных
пятен.
Сергиевский с радостью окинул взглядом свою машину, уже
вырулившую на старт. Самолет был высотный, пассажирского типа, по
бокам его толстого фюзеляжа виднелись небольшие окна. Спереди фюзеляж
заканчивался сплошным металлическим конусом, в верхней части
перерезанным застекленной полосой. Длинные приподнятые крылья несли
каждое по два мотора, защищенных широкими кольцами полированного
дюраля. Их трехлопастные винты медленно вращались. Позади резко
выделялся очень высокий руль. В своем обнаженном серебряном сверкании
самолет был вызывающе красив, подобный дерзкому альбатросу.
Командование аэродрома явилось на проводы. Сергиевский оглянулся
на торжественные и серьезные лица провожающих и с улыбкой посмотрел на
часы. Все было готово. Последние, такие жадные затяжки - и папироса
полетела в лужу. Сергиевский решительно подошел к самолету.
Тревожное напряжение долгой и тщательной подготовки отошло,
настало время действовать. Облегченно вздохнув, летчик бросил взгляд
на хмурое небо. Там, за тучами, на огромной высоте, на которой он
поведет своего альбатроса, сияет яркое летнее солнце...
Несколько четких команд, и герметические двери захлопнулись,
мягко зашипел проверяемый радистом кран уравнителя воздушного
давления, затем все потонуло в оглушительном реве тысячесильных
моторов.
Двадцатитонный серебряный альбатрос легко оторвался от земли,
повинуясь едва заметному движению руки пилота, и почти мгновенно исчез
в непроницаемой, облачной мгле. Гирогоризонт в матовой серой панели
автопилота показал крутой наклон; стрелки альтиметров неуклонно ползли
вверх. Застилавший окна туман вдруг начал розоветь, перешел в палевую
дымку, и наконец голубой яркий свет хлынул через наклонные стекла.
Пробитая толща облаков осталась под самолетом. Верхушки хаотических
нагромождений облаков по белизне не уступали горному снегу, глубокие
впадины и провалы тускло серели. На высоте семи тысяч метров
Сергиевский лег на курс, перевел моторы на крейсерские обороты и
включил автопилот.
Второй летчик, Емельянов, занимавший правое сиденье, снял
наушники и, хмуря высокий залысый лоб, пытался ослабить слишком тугую
пружину. Сидевший позади Емельянова штурман неторопливо шелестел
справочником.
Сергиевский откинулся в мягком кресле, изредка взглядывая на
приборы. Перед самолетом лежали тысячи миль пути над океаном, прежде
чем снова ляжет под его крыльями чужая, но гостеприимная земля. Часы
над просветом центрального стекла показывали восемь. Еще полчаса, и
начнется опасный район. Там, в синеве безмятежного неба, рыскают
немецкие воздушные хищники. Хотя высотный альбатрос и был оборудован
четырьмя пулеметами, все же встреча с проворными "мессерами"
представляла грозную опасность...
Сергиевский думал не о себе, а о драгоценном грузе, лежавшем за
его спиной в кабине. Между тем товарищи Сергиевского спокойно
занимались своими обязанностями, не разговаривая и даже не обмениваясь
жестами. Все словно молчаливо условились, что до того, как опасный
район останется позади, рассуждать, собственно, не о чем. Наиболее
озабоченный вид был у механика, сосредоточенно следившего за
бесчисленными стрелками своих приборов.
Серебряный альбатрос несся с огромной скоростью. Успокоительно и
ровно гудели моторы. Толстый слой облаков по-прежнему висел между
землей и самолетом. Изредка в нем темнели глубокие провалы с рваными
краями. В них мелькала далекая и безразличная к людям в самолете
земля, с высоты полета казавшаяся плоским темным полем без всяких
подробностей.
Так прошел час, кончался второй. Самолет находился уже глубоко
внутри опасного района, размеры которого были, увы, слишком велики.
Стрелки до боли в глазах вглядывались в чистую синь неба и белизну
облаков. В двадцать минут одиннадцатого Сергиевский резко выпрямился в
кресле, твердо сжав штурвал:
- Внимание! Три неприятельских самолета!
Далеко впереди, перед кудрявившимся белым облачным скатом,
возникли три маленькие черные черточки. Властная воля к борьбе
соединила в одно целое маленькую группу людей, наглухо замкнутых в
просторной кабине.
Емельянов, смотревший в бинокль, вдруг громко и презрительно
сказал:
- Эти нам не страшны, Борис!
Снова тысячи сил и тысячи оборотов сотрясли самолет. Метнулась
направо стрелка указателя скорости подъема, спидометр качнулся налево.
Самолеты врага приблизились, расходясь в стороны. Сергиевский наконец
прекратил подъем, и машина устремилась вперед с прежней скоростью,
оставив внизу мрачных преследователей, напрасно пытавшихся достичь ее
потолка.
Белая равнина облаков, сгладившаяся и оставшаяся далеко
внизу, разорвалась на гигантские пухлые куски.
Под ними тусклым оловянным листом лежало море, а налево такой же,
только более темного оттенка, полосой с причудливыми вырезами
виднелась земля.
Все дальше и дальше уходил самолет, пересекая опасную зону. Курс
был изменен. Взяв к югу, Сергиевский увеличил скорость. Еще немного -
и самолет углубится в океан, оставив за собой район действий
противника. Беспредельная гладь океана как бы остановила летящий
самолет своим подавляющим однообразием. Волны с семикилометровой
высоты не были заметны, блестящая поверхность воды казалась выпуклой.
Впереди виднелся облачный фронт, суливший перемену в спокойной
обстановке полета. Однако перемена наступила раньше.
Число пройденных километров перевалило за три тысячи, когда в
воздухе снова возникли угрожающие черные точки, а далеко-далеко внизу
показались крошечные силуэты военных судов. Два вражеских самолета,
задрав носы, начали набирать высоту, а третий держался поодаль
впереди, у изогнутого края плотного длинного облака. Время словно
прекратило свой размеренный бег.
Все последовавшее произошло как бы в одну секунду невероятного
напряжения. Тупые хлопки пулеметных очередей, хлеставших самолет
поперек фюзеляжа, едва донеслись сквозь шум моторов. Сергиевский
наклонил машину и резко бросил ее влево. Одновременно заревели
пулеметы обеих турелей. Еще поворот - на миг в окне мелькнул
"мессершмитт", углом падающий вниз; затем альбатрос понесся с
нарастающим ревом вниз в пологом пике, быстро сближаясь с третьим
вражеским самолетом. Снова взревели пулеметы - мимо лица Сергиевского
пролетело что-то горячее, брызнули во все стороны осколки, и альбатрос
нырнул в густую белесую мглу.
Сергиевский почувствовал почти твердую струю холодного воздуха,
бившего в лицо, и понял, что в носу кабины пробоины. Самолет продолжал
мчаться в непроницаемом облаке; моторы по-прежнему тянули свою
победную песнь.
Вот, вызывая тревогу, блеснул яркий солнечный свет, но навстречу
снова надвигалась облачная стена. Еще и еще вспыхивало и исчезало
сияние солнца, пока самолет окончательно не зарылся в глубь
многокилометровой толщи облаков, шедших с запада высоко над океаном.
Ровный полет сменился ныряющим потряхиванием: воздух был неспокоен и
словно старался сбросить многотонную тяжесть корабля.
Сжавшееся от напряжения тело Сергиевского ослабевало. Он выровнял
самолет, бросил взгляд на гирокомпас и застыл от изумления: вся
верхняя часть стойки с приборами представляла собой нагромождение
истерзанного металла. Сергиевский обернулся. Поток бронебойных и
разрывных пуль, разбив переднюю часть кабины, пронесся, видимо, дальше
- между пилотами - и ударил в основание стойки турели, где была
смонтирована радиоустановка. Радист лежал на разбитом аппарате, прижав
руку к щеке. Механик, не обращая внимания на выступившую на плече
кровь, с сосредоточенным видом тушил слабо горевшие обломки, а второй
пилот Емельянов хмуро ощупывал руку сквозь разодранный рукав
комбинезона. Уже стучало в ушах и не хватало дыхания - давление в
пробитой кабине упало, сравнявшись с разреженным высотным воздухом, и
без кислородных аппаратов долго удержаться на этой высоте было нельзя.
Пока товарищи забивали широкую пробоину в носу самолета и
перевязывали раненых, Сергиевский, убедившись, что толщина облаков
достигает такой высоты, на которой самолет с пробитой кабиной
держаться не может, начал снижаться.
Положение самолета было тяжелым вследствие гибели основных
ведущих приборов и повреждения радиоустановки. Без солнца лететь над
лишенным ориентиров океаном было почти все равно что лететь слепым
полетом.
Пока налаживали уцелевший магнитный компас, Сергиевский мечтал о
птичьем чувстве направления. Каким особым чутьем руководятся птицы при
своих долгих полетах в дождь и туман над морем? Выработается ли это
чувство у человека, тоже ставшего птицей?
Магнитный компас, несмотря на очевидно изменившуюся после такого
сотрясения и смещения девиацию, все же давал, хотя бы в пределах
четверти горизонта, ту линию направления, без которой самое
совершенное искусство слепого полета становится опасной и неверной
игрой...
Вокруг темнело. Начинался шторм. Вот по окнам заструилась вода;
потоки ее хлестали по самолету, легкая пена тумана уступила место
мутной, серой водяной пелене. Емельянов со штурманом, отчаявшись
привести в порядок радиоустановку, принялись извлекать и налаживать
аварийную. Механик, балансируя на правом кресле, пытался исправить
неработавшие, но уцелевшие приборы.
Тьма сгущалась. Самолет вздрагивал от резких толчков. На высоте
двухсот метров окна посветлели: машина выходила из облаков. Еще
пятьдесят метров - и внизу показались извилистые белые гребни волн.
Океан продолжал бушевать. Под угрюмо нависшими тучами, в узкой щели
между облаками и громадными волнами, самолет, подобно настоящему
буревестнику, прокладывал свой путь со стремительной силой. Машину
бросало и покачивало, обломки и незакрепленные вещи перекатывались по
кабине.
Порывы ветра, заглушаемые гулом моторов, с яростной силой
набрасывались на самолет и бессильно скользили по гладким
полированным, заметно вибрировавшим крыльям. Замечательная конструкция
самолета позволяла ему садиться и на воду; но вынужденный спуск в
безумном метании вздыбленных вод был гибельным даже и для летающей
лодки. Впрочем, летчиков занимали сейчас совсем другие мысли: сложные
расчеты возможных ошибок ненадежного магнитного компаса, дрейф
воздушного корабля, расход горючего...
Сергиевский передал управление Емельянову (рана второго пилота
