Шум машин и яркий электрический свет нарушат темное молчание тайги.
* * *
- Сергей Яковлевич, телеграмма из Хатанги. Наверно, от Чурилина.
- Что? Давайте скорее! - Профессор поспешно вскрыл и прочитал
телеграмму. Она выпала из его рук. - Ничего, я сам подниму... Идите, с
ними все благополучно, возвращаются.
Оставшись один, Ивашенцев перечитал короткий текст: "Все что
искали найдено возвращаемся самолетом здоровы тчк Чурилин Султанов".
Профессор Ивашенцев встал и низко поклонился телеграфному бланку,
который он бережно положил на стол.
1944
ОБСЕРВАТОРИЯ НУР-И-ДЕШТ
В тормозах громко зашипел воздух, размеренный стук колес перешел
в непрерывный гул. Облако снежной пыли поднялось за окном вагона.
Разговор оборвался, и подполковник выглянул в окно, порозовевшее
в лучах низкого закатного солнца. Но поезд набирал скорость и
безостановочно мчался, неся пассажиров навстречу новым боевым судьбам
нового, 1943 года.
Один из собеседников, военный моряк, вышел в коридор и сел на
откидную скамеечку, думая о неизгладимой суровости войны, на все
налагавшей свой отпечаток. Обветшалые деревни мелькали за окном
изношенного вагона.
Около него остановился сосед по купе, молодой высокий
майор-артиллерист. Еще при первой с ним встрече моряка поразила
сдержанная энергия, исходившая от всей ловкой и стройной фигуры
майора. Глаза, казавшиеся особенно светлыми на сильно загорелом лице,
были удивительно спокойными, но в глубине их светилась какая-то сила,
которую моряк с самого начала определил как проявление упорной радости
жизни, надежно прикрытой привычной выдержкой.
Майор протянул моряку руку.
- Лебедев, - сказал он. - Я слышал ваш разговор с соседями и их
нападки на вас. Мне понравилось, что вы утверждаете право человека на
радость. Я думаю, ваши противники правы. Но правы, разумеется, и вы.
Такова жизненная диалектика. Чувство радости сейчас реже других чувств
приходит к людям... Тем более что человеческая радость иной раз
зависит от совершенно необъяснимых на первый взгляд причин.
Поколебавшись, он добавил:
- Я расскажу вам любопытное происшествие, одним из действующих
лиц которого довелось быть мне самому, и совсем недавно.
Стемнело. Они вошли в купе и заняли свои места на верхних полках.
Наглухо закрытые шторы придавали купе, едва освещенному единственной
лампочкой, особенно уютный вид. Моряк лежал на верхней полке против
майора и слушал рассказ, до того не подходящий к окружающей
обстановке, что временами сознание как бы раздваивалось, улетая в
далекую солнечную и просторную страну...
- Я был призван на третьем месяце войны, - рассказывал майор
Лебедев. - Прошел тяжелый путь отступления в непрерывных боях. Семь
месяцев пули и осколки снарядов врага щадили меня. Не стоит
рассказывать обо всем пережитом... До войны я был геологом,
поклонником непокорной нашей природы, мечтателем. Трудная для тихой
души военная страда, разрушения и зверства, чинимые на моей родной
земле полчищами захватчиков, едва не сломили меня. Но все же я
справился и скоро стал закаленным, подобно сотням моих боевых
товарищей. И моя мечтательность, казалось, навсегда покинула меня. Я
сделался жестким, мрачным. В душе осталась какая-то тяжкая пустота -
пустота, которая заполнялась только в боевых схватках с врагом, только
удачными налетами моих батарей.
В марте я был серьезно ранен и на несколько месяцев вышел из
строя. После лечения в госпитале я получил отпуск и был направлен на
отдых, на курорт в Среднюю Азию. Я протестовал, доказывал
необходимость немедленной отправки меня на фронт, говорил о том, что
совершенно одинок, - ничто не помогло.
Словом, в конце июля тысяча девятьсот сорок второго года я
оказался в поезде, мчавшем меня по просторным казахстанским степям
навстречу жаркому солнцу.
Я часто стоял по ночам у открытого окна. Ветер, пахнущий полынью,
сухой и свежий, приветливо обвевал меня. Легкая степная темнота
подчеркивала древнее безлюдье равнины. Но я, я был весь там - далеко
на западе.
Все же извечная безмятежность природы сделала свое дело, и к
концу недели своей поездки я как-то внутренне немного смягчился, а
главное - стал с большим вниманием смотреть на окружающий мир.
После Арыси дневная духота в раскаленном вагоне сделалась
мучительной, и я с удовольствием высадился поздней ночью на небольшой
станции. Автобус из санатория должен был прийти только утром. Мягкую
прохладу южной ночи не хотелось менять на ночлег в станционном зале. Я
уселся на чемодане у фонарного столба и, вдыхая ночную свежесть,
оглядывался кругом. Поезд задерживался. Пассажиры прогуливались по
хрустящему гравию в свете фонарей. Закурив папиросу, я разглядывал
пассажиров.
Девушка, прошедшая несколько раз по перрону, привлекла мое
внимание красивым сочетанием зеленого платья, красноватой бронзы
загара и пепельных светлых волос.
В ней было что-то выделявшее ее из толпы. Я и сейчас помню свое
первое впечатление: пожалуй, это была радостная свежесть,
переполнявшая все ее существо.
Она, несомненно, кого-то искала. Вот она остановилась, встряхнула
короткими волосами и, подняв к фонарю круглое лицо, забавно надула
губы. Почувствовав мой пристальный взгляд, девушка открыто взглянула
на меня, отвернулась и пошла обратно.
Поезд ушел. Красный огонь хвостового вагона затерялся среди
темных бугров; фонари, за исключением двух, погасли. Я еще некоторое
время посидел на своем чемодане в сумраке затихшей станции. На душе
впервые после долгого времени было как-то спокойно то ли от прохладной
темноты вокруг, то ли от ощущения простора ночной степи.
Мне стало холодно, и я неохотно направился к станции. Крошечный
зал был едва освещен. За низкой деревянной перегородкой, в отделении
для раненых, никого не было. В открытое окно свободно врывался ветер.
Я прилег на скамейку, но спать не хотелось. В полутемном зале
прозвучали легкие шаги. Я обернулся и узнал встреченную на перроне
девушку. Она посмотрела на занятые спящими узбеками скамьи и
нерешительно подошла к перегородке моего отделения. Я поднялся ей
навстречу и пригласил устроиться на свободной скамье. Девушка
поблагодарила и уселась на скамью, откинув назад голову и плотно сжав
колени. С ее появлением мне показалось, что эта затерявшаяся в степи
станция стала менее пустой. Девушка как будто не собиралась спать. Я
решился задать ей несколько обычных дорожных вопросов, на которые она
ответила коротко и с неохотой. И все же постепенно мы разговорились.
Татьяна Николаевна, или просто Таня, была аспиранткой Института
восточных языков в Ташкенте и сопровождала в экспедиции знаменитого
профессора-археолога. Профессор исследовал развалины древней
астрономической обсерватории, построенной около тысячи лет назад в
предгорьях хребта, в двухстах километрах от станции. В обязанности
Тани входило восстанавливать и переводить арабские надписи,
попадавшиеся на стенах и камнях развалин.
- Вам не кажется смешным после фронта, после этого, - она
легонько притронулась к моей руке, висевшей на перевязи, - что люди
занимаются сейчас такими делами? - Она смущенно взглянула на меня.
- Нет, Таня, - возразил я. - Я бывший геолог и верю в высокое
значение науки. А еще: значит, мы с товарищами хорошо защищаем нашу
страну, раз вы имеете возможность заниматься своим делом, далеким от
войны...
- Вот как вы думаете! - улыбнулась Таня и замолчала, погрузившись
в задумчивость.
- Вы говорили, что обсерватория далеко в степи. Как же вы сюда
попали? - возобновил я разговор.
Таня довольно подробно рассказала мне об экспедиции на древнюю
обсерваторию. Состав экспедиции был немногочислен: профессор, Таня и
ее пятнадцатилетний брат, работавший в качестве съемщика планов.
Рабочих достать, конечно, было очень трудно. Несмотря на желание
помочь экспедиции, ближайший колхоз дал только двух стариков. Но после
двух недель работы старики вернулись в свой колхоз. Другие отказались
идти, и, таким образом, работа по расчистке развалин прервалась.
Профессор послал письмо в свой институт с просьбой выслать одного
научного работника, оставшегося в Ташкенте для подготовки диссертации,
чтобы произвести несколько несложных расчисток и завершить работу. Вот
Таня и выехала встречать нового товарища. Прошли уже два поезда, но
никто не приехал. Таня послала телеграмму в Ташкент с запросом и ждет
утром ответа.
- Вот и все, - сказала девушка, сдерживая вздох огорчения. - Как
все это неудачно! Если бы вы знали, какая интересная работа и какое
чудесное место Нур-и-Дешт!.. Нур-и-Дешт - это название развалин
обсерватории. Означает оно "Свет пустыни".
- А если место чудесное, как вы говорите, так чего же сбежали
ваши старики?
- Там бывают подземные толчки, довольно сильные и частые. Кругом
все дрожит, где-то глубоко в земле раздается сильный гул, мелкие
камешки и земля сыплются со стен развалин. Наши рабочие считали эти
толчки предвестниками большого землетрясения, от которого все
погибнут...
Я задумался над ее словами и, когда снова хотел обратиться к ней
с каким-то вопросом, увидел, что Таня тихо спит, склонив голову на
плечо.
Я осторожно подсунул свернутую шинель под бок Тане, а сам перешел
на соседнюю скамью, улегся и заснул...
Когда я проснулся, девушки не было. В зале прибавилось людей,
заполнивших маленькое помещение своими пестрыми халатами и звуками
незнакомой речи.
Я умылся и пошел узнавать насчет автобуса. Ничего утешительного я
не узнал: автобус запаздывал, и его можно было ждать только после
обеда. Я отправился бродить по станции, надеясь встретить где-нибудь
Таню. Обошел кругом здания, вышел в степь, но начавшее сильно
припекать солнце прогнало меня в тень деревьев станционного садика.
Еще издали увидел я зеленое платье Тани у входа на телеграф. Девушка в
раздумье сидела на каменном крыльце под акацией.
- Доброе утро. Получили телеграмму? - осведомился я.
- Получила... Семенов ушел в армию, и, значит, никто к нам не
приедет. Что же я скажу Матвею Андреевичу? Он так надеялся!
- А кто это Матвей Андреевич?
- Мой начальник, профессор. О нем я вчера вам рассказывала, - с
чуть заметной досадой сказала девушка.
Тут меня осенила идея, от которой мне стало сразу весело.
- Слушайте, Таня, возьмите меня в помощники! - сказал я. - Едва
ли я буду хуже ваших стариков.
Таня удивленно взглянула на меня.
- Вас?.. Но ведь вы должны лечиться. И потом... - Девушка
замялась, остановившись взглядом на моей висевшей на перевязи руке.
Я поймал ее взгляд, вынул из перевязи руку и сделал несколько
резких движений.
- Не беспокойтесь, Таня, рука у меня действует, а на перевязи
висит, чтобы не затекала. Ее нельзя долго держать опущенной вниз, -
пояснил я. - Я ведь еду не лечиться, а выздоравливать. Так не все ли
равно где? Вы же сами хвастались, что место хорошее этот ваш
Нур-и-Дешт.
Девушка колебалась. Серые глаза ее повеселели.
- Все будет хорошо, - шутливо продолжал я, - если только он, ваш
профессор, не будет меня держать на пище святого Антония...
- Ну что вы! Еды у нас много! Только как же все-таки с санаторием
вашим? Потом, дорога к нам трудная...
- Чем это трудная? Ведь вы же в четвертый раз собираетесь
проделать ее.
- А вы не смотрите, что я невысокая: я сильная, - отвечала Таня.
