беготня согревающихся оленей...
Следующий день, день зимнего солнцеворота, принес хорошую погоду
и еще более крепкий мороз. Бледное небо стояло над нами высокое и
ясное. В недвижном воздухе морозного утра пар дыхания, вырываясь изо
рта, сразу превращался в мельчайшие льдинки. Трение льдинок на лету
друг о друга и производило характерное тихое шуршание. Этот тихий
шелест, называемый якутами "шепотом звезд", означал, что мороз больше
сорока пяти градусов. Геолог, взявшийся голой рукой за оставленный на
ночь снаружи ртутный термометр, невольно издал крик удивления:
стеклянная палочка термометра разлетелась на длинные иглистые осколки,
а замерзший ртутный шарик прилип к пальцам. Пришлось извлекать со дна
чемодана спиртовой термометр, который вскоре показал почтенную цифру
-57°.
Возобновив запас дров и согревшись горячим чаем, мы разбрелись по
своим делам. Геолог поехал на нартах вверх по Чироде, проводник ушел
проверять оленей. Алексей - промывать золото. Я решил взобраться на
голец, чтобы осмотреться и заснять с высоты окружающую местность.
Иначе трудно было разобраться в частоколе горных пиков.
Лагерь опустел. Палатка, наполовину скрытая мелкими
лиственницами, казалась совсем маленькой, затерянной среди огромных
скал. Выбрав пологий отрог, я начал медленно подниматься по звонко
скрипевшему, немыслимо чистому снегу. Гладкие подошвы моих унтов
скользили: приходилось цепляться за стволы деревьев. Морозный воздух
не давал возможности глубоко дышать. Это очень утомляло; крупные капли
замерзшего пота окружали лицо по краю меховой шапки. Но все же я
достиг небольшой площадки на вершине гольца, где стояли две большие
глыбы гранита, обточенные ветрами и покрытые лишайником. Я
вскарабкался на макушку одной из глыб и оглянулся кругом.
Позади склон гольца круто обрывался в широкий распадок, густо
заросший кедрачом и казавшийся сверху пушистым ковром с узором из
темно-зеленых и белых пятен. Налево, за ребристой сопкой, шла белая
полоса замерзшей Чироды, направо такая же полоса обозначала Токко. С
юга из голубой солнечной дали подходила покрытая серебристой дымкой
стена хребта Удокан. Эта стена приблизительно на расстоянии полусотни
километров от меня переламывалась углом и поворачивала на восток к
Олекме. В месте перелома хребта высилось скопище огромных гольцов,
значительно превосходивших по высоте все виденные здесь мною.
Один голец особенно привлек мое внимание. Он стоял впереди всех
остальных, ближе ко мне, одиноко подымаясь, как гигантская, слегка
суживающаяся кверху башня, верхушка которой увенчана тремя огромными
зубцами. С трудом справившись с непослушным в коченеющих руках
карандашом, я зарисовал виденное и взял компас засечки. Пора было
спускаться.
Все та же застывшая тишина окружала меня, не чувствовалось ни
малейшего колебания воздуха. По-прежнему высоко стояла надо мной
чистейшая голубизна неба, такого же глубокого, как окружающая тишина.
Каменный, застывший, скованный морозом мир был враждебен мне. И я
почувствовал, как острая тоска по теплым странам шевельнулась в моей
душе...
Еще с детских лет я безотчетно любил Африку. Детские впечатления
от книг о путешествиях с приключениями сменились в юности более зрелой
мечтой о малоисследованном Черном материке, полном загадок. Я мечтал о
залитых солнцем саваннах с широкими кронами одиноких деревьев, о
громадных озерах, о таинственных лесах Кении, о сухих плоскогорьях
Южной Африки. Позднее, как географ и археолог, я видел в Африке
колыбель человечества - ту страну, откуда первые люди проникли в
северные страны вместе с потоком переселившихся на север животных.
Интерес ученого еще более укрепил юношеские мечты о душе Африки - о
могучей, все побеждающей древней жизни, разлившейся по просторам
высоких плоскогорий, водам мощных рек, по овеваемым ветрами
побережьям, открытым двум океанам...
Мне не пришлось осуществить свою мечту и стать исследователем
Черного материка. Моя северная Родина по необъятности не уступала
Африке, а неизученных мест в ней было не меньше. И я сделался
сибирским путешественником и попал под очарование беспредельных
безлюдных просторов Севера. Только изредка, когда тело уставало от
холода, а душа - от хмурой и суровой природы, меня охватывала тоска по
Африке, такой интересной, манящей и недоступной...
Беспощадный мороз вернул меня к реальности. Я спустился со склона
и пошел в лагерь. Солнце уже зашло за голец, но еще никто из товарищей
не вернулся. Я затопил печку, поставил котел с замерзшим чаем и
опустился на оленью шкуру, ожидая, когда палатка нагреется настолько,
чтобы можно было раздеться.
Двадцать третье и двадцать четвертое декабря были трудными днями.
Долина Токко превратилась в узкое ущелье, стиснутое боками высоких
гольцов. Весь снег со льда был начисто сметен бушевавшими в теснине
ветрами. Река застыла неровными буграми, вздымавшимися по всему
течению, повторяя контуры волн на перекатах и порогах. В ущелье часто
раздавался грохот, отдаленный гул или низкий стон лопающихся и
оседающих льдин. Местами изо льда торчали острые зубья камней.
Странно и жутко было идти, скользя и балансируя, и видеть прямо
под своими ногами сквозь зеленоватую прозрачную плиту льда
полуметровой толщины бушующие волны реки, мелькавшие в зеленоватом
мерцании с огромной быстротой. Особенно жутким казалось то, что этот
хаос воды и пены несся под нашими ногами совершенно беззвучно, как
будто заколдованный тяжелой морозной мглой, нависшей в ущелье.
Продвижение каравана по гладкому льду связано с большим трудом. Олени
совершенно беспомощны на скользкой твердой поверхности - копыта их
разъезжались в разные стороны, животные бились, падали.
Из глубины ущелья послышался глухой шум, который все нарастал и
вскоре превратился в низкий непрерывный рев. Мы приблизились к одному
из самых больших порогов, мощную силу которого не смогли укротить даже
пятидесятиградусные морозы. Белый туман заполнял ущелье почти на
половину высоты его отвесных стен из темно-серых метаморфических
сланцев. Темная в белой рамке льда и снега вода плавно закругленным
валом вспучивалась на трехметровую высоту, переваливалась вниз,
разбивалась в пену и брызги об острые камни и с ревом бросалась на
скалу правого берега, там, где над чернеющими, выдолбленными водой
пустотами нависли, едва держась, огромные глыбы. Левый берег был также
обрывист. От скалы шел гладкий скат огромной льдины, спадавший прямо в
порог. Проход был опасен и узок, но другого пути не было.
Геолог, подъехавший первым, нахмурился, взялся за связку -
ремень, соединяющий недоуздки каждой пары оленей, - и медленно повел
свою упряжку. Следующая очередь была моя. Я встал между головами своих
быков, беспокоившихся и неторопливо стремившихся вперед, и стал молча
следить за геологом. Помочь товарищу я не мог: нельзя было отпустить
свою упряжку, так как каждый сантиметр, выигранный в начале прохода,
правее, к стене ущелья, имел решающее значение. Упряжка геолога,
продвигаясь вперед, неуклонно сползала на край льдины, к дымящимся
волнам ревущего порога. Олени падали и снова вскакивали. Метр,
полметра... Если левый бык упадет еще раз, все пропало. Бык не упал.
Еще минута - и я приветствовал успех геолога криком, затерявшимся в
шуме воды. Мои олени толкали меня носами и стучали рогами, как бы
напоминая о моей очереди. Зайдя с левой стороны упряжки, я отжимал
плечом оленей к каменной стене ущелья и провел нарты у самой вершины
ледяного ската. По моему следу перебрались проводник и рабочий; затем
мы перевели грузовые нарты.
Еще один незамерзший порог пришлось преодолеть к концу дня. Его
рев убаюкивал нас ночью. Наутро, едва мы прошли три-четыре километра,
за поворотом ущелья прямо в лоб ударил нам сильный и непрерывный
ветер. На льду, на крутых скалах, среди редких голых деревьев - нигде
не было ни одного местечка, в котором можно было бы укрыться от полета
бесчисленных копий мороза. Мы шли, наклоняясь вперед, закутав лица
так, что оставались лишь узенькие щелки для глаз. Олени низко опустили
головы, почти касаясь снега черными носами. Сильный ветер при
шестидесятиградусном морозе почти непереносим. Через несколько минут я
почувствовал, что вся передняя половина тела застывает до полного
онемения. Приходилось поворачиваться спиной, идти пятясь, пока не
согреешься. Шум и свист ветра заглушали все звуки...
К вечеру мы вышли из страшного ущелья в громадную
котловину - впадину с плоским дном, окруженную ступенчатыми горами.
Перед нами расстилалось ровное снежное, сияющее в сумерках поле,
окаймленное черной полосой леса. После шума ветра в ущелье тишина и
покой поразили нас. Мы назвали эту впервые открытую нами котловину
Верхне-Токкинской, пересекли ее по глубокому снегу и достигли в
темноте опушки леса. Прошел еще один ничем не запомнившийся день
однообразного передвижения. Проводник поднял нас очень рано. В
неправдоподобных голубых сумерках, предвещавших ясный, как и все
предыдущие, день, мы начали подъем на перевал в седловине
двухвершинного гольца, покрытого обильным снегом. Поочередно мы
выходили вперед, раздевшись до фуфайки, и протаптывали лыжами дорогу
для нарт. На морозе от идущего впереди валил пар, спина покрывалась
инеем. Так, изнемогая и сменяя друг друга, мы доползли до вершины
перевала между двумя пологими снежными скатами. Олени, хватая снег,
сейчас же легли. Покурив, мы расселись по нартам и принялись
спускаться с седловины по широкому склону, выходившему на огромный
пологий скат в несколько километров ширины, спадавший к реке Тарыннах,
притоку Чары.
Два темных пятна показались на обрыве справа. Проводник, ехавший
во главе каравана, ловко остановил разбежавшихся оленей. Я быстро
выхватил из-под брезента свой винчестер. Коричневые пятна вскоре
превратились в двух великолепных толстых кабарожек[Кабарга - жвачное
млекопитающее из семейства оленей.]. Щелкнул отведенный мной назад
затвор (из осторожности на тряской езде я не держал патрона в стволе).
Кабарги вздрогнули. Внимательные черные глаза зорко следили за нами,
тонкие ножки напряглись, готовые взметнуть своих владельцев вверх по
склону. Затвор автомата не захлопнулся, а медленно пополз вперед и,
дойдя до края патрона, остановился раскрытым. Как ни тщательно было
вытерто масло, жестокий мороз сделал свое дело. Я шевельнулся, пытаясь
дослать патрон; кабарги взвились по склону и исчезли в гуще листвянок.
Караван снова тронулся в путь, петляя между деревьями по склону.
- Тохто-о-о!..[Тохто! - Стой! (якутск.)]
Внезапный вопль заставил меня вздрогнуть. Не размышляя, я
скатился с нарт в снег и поймал их за задние копылья, чтобы своим
телом сыграть роль тормоза. Нарты проводника уже скрылись за поворотом
и исчезли. Скорость моих нарт была слишком велика; олени дернули,
взметнулись в прыжке, и я ласточкой взлетел кверху, цепляясь за
копылья. Не успев ничего сообразить, я уже лежал рядом с проводником,
и тормозной олень грузовой нарты наступил мне на руку. Новый вопль:
- Тохто!
Из-за поворота показались две нарты геолога, и еще через секунду
на склоне образовалась груда оленей, людей и нарт, продолжавших
скатываться вниз. Ничего особенного не случилось - просто крутизна
спуска внезапно превысила допустимый для проезда нарт предел.
Мы обрушились на дно распадка. Я так ударился спиной о лед, что
