- Ну, Васильич, выходит, мне с тобой лезть надо. Мне-то уж
помирать не страшно - годом раньше, годом позже, а тебе неохота, да и
нельзя: полезный ты нашему делу человек. Свечей сколь прихватил с
собой?
- Три целых пачки, - ответил я.
- Это дело! Такого запаса хватит, но для всякого случая, когда
спустимся, вторую свечу гаси - путь длинный... А меня сумеешь ли
спустить? Я ведь тяжел. - И на суровом лице старика чуть мелькнула
улыбка.
- Спущу, Корнилыч, будь спокоен, - откликнулся я. - Однако как же
мы выберемся из глубин Рождественского или Щербаковского рудника?
Здесь-то, может быть, и разыщут...
- Ну, какой шут нас найдет! - жестко оборвал старик. - Ищи иголку
в степи. Не сказались ведь, куда пойдем. А тут дело вот какое: пройдем
мы до Старо-Ордынского - это дорога верная; от Горного, почитай,
километров шесть будет, но зато по старым сухим выработкам. А дальше
был наверх единственный ход через Андреевский Девятый - этим ходом
Андрей Шаврин первый прошел. Он его и обнаружил - рудаши потом по его
имени этот отвод назвали. Кроме него, меня да еще одного, никто там и
не был, а это ведь семьдесят лет тому назад было. Ну, собирайся:
спервоначалу меня опустишь, потом сам. Веревку-то выдерни опосля -
пригодится...
Через несколько минут Поленов повис в черном колодце шахты.
Медленно выпуская веревку из-под ноги, я следил, как фонарь,
прицепленный к груди старика, опускался все ниже.
- Стой! - загудел внизу голос старого штейгера. - Нет, еще аршин
выпусти!..
Быстро перекрутив веревку через брусок, я увидел, как штейгер
уперся ногами в стенку шахты, раза два качнулся и исчез. Едва заметный
след мерцал где-то внизу, на противоположной стенке шахты. Потом
веревка ослабла, освобожденная от груза. Я спустил вниз мешок, а затем
начал спускаться сам, отталкиваясь ногами от стенок шахты, пока не
достиг уровня двора среднего горизонта. Далеко внизу, на нижнем
горизонте, плескалась вода, в которую сыпались кусочки породы.
Подражая штейгеру, я раскачался и прыгнул в освещенное фонарем начало
штрека. Штейгер стоял, прислонившись к песчанику, и тяжело дышал.
Только что проделанный спуск отнял у него все силы. Я не спеша
освободил и смотал веревку, медленно надел заплечный мешок, приготовил
компас и наконец закурил, чтобы дать время старику оправиться. Штрек
был большого сечения и, не в пример прочим, довольно высок. Мы
свободно пошли, не сгибаясь, в далекую дорогу в подземной глубине,
отрезав себе всякую возможность возвращения. Я безусловно доверял
старику. Сложнейший лабиринт разновременных выработок где-то мог вновь
приблизиться к поверхности. При знании всех подробностей расположения
древних и новых выработок мы могли спастись. И это знание было у
Поленова, последнего из оставшихся в живых мастеров горного дела
прошлой эпохи.
Путь был утомителен и долог. Миновав без особых затруднений
большие и правильные выработки Александровского рудника, мы долго
пробирались ползком в частично обрушенных и низких работах
двухсотлетней давности, пока наконец не выбрались в длинный штрек
английской концессии. Пройдя этот штрек, мы попали в систему больших
камер на месте незначительных гнезд сплошь вынутой руды, где должны
были разыскать квершлаг - ход, соединяющий эти выработки с выработками
соседнего Щербаковского рудника. Щербаковский рудник остоял от поселка
Горного по поверхности около четырех километров, мы же проделали путь
под землей много больший, и к этому времени старый штейгер совершенно
выбился из сил. Я постелил на сырой пол камеры свою кожаную куртку, и
Поленов в угрюмом молчании опустился на нее. Однако после того, как мы
поели и я дал старику шоколаду с добрым глотком коньяка, Поленов
заметно приободрился. Я решил не торопить старика, зажег еще одну
свечу и с удобством устроился на мешке, покуривая и поглядывая кругом.
Потолок камеры едва серел при тусклом свете, неровные, уступчатые
стены из плиток голубоватого рудного мергеля были испещрены черными
пятнами - обугленными отпечатками древних растений. Здесь было более
сыро, чем в выработках, просекавших песчаники, и неподвижная тишина
нарушалась мерным, четким падением водяных капель. Местами черные
полосы пропластков, обогащенных медным блеском и углистой "сажей"
ископаемых растений, резко прочерчивали породу оставленных столбов. В
других выступах стены были испещрены синими и зелеными полосками
окисленной части рудного слоя.
Влево от нас неровный, изборожденный трещинами потолок камеры
быстро понижался к изогнутой полукружием галерее. В галерее чернели
три отверстия: одно из них должно было служить нам дальнейшей дорогой.
Стараясь угадать какое, я подумал о среднем и оказался прав.
Я докурил вторую папиросу, когда Поленов сказал, что готов
отправиться дальше.
- Отдыхай, Корнилыч, - отвечал я, - торопиться некуда, наверху
все равно уже ночь.
- И то, пожалуй... - согласился штейгер. - Полпути сделали, а
дальше-то хитрей будет.
- А что это за путь, которым мы пойдем, и кто такой Шаврин,
открывший его?
- Ну, что за путь - сам увидишь, а про Шаврина могу рассказать -
дружок он мой был...
И старик начал свой рассказ под монотонный аккомпанемент капель.
- Дело-то это незадолго перед концом крепостного права было - в
пятьдесят девятом году. В ту пору я парнишкой восемнадцатилетним был,
однако же по сметке и по выучке горным десятником работал. Андрюшка
Шаврин - постарше меня на два года - тоже в горных десятниках ходил.
Работали мы оба на Бурановском отводе и в Чебеньках - знаешь, где роща
березовая сейчас, на спуске к Уранбашу, где Верхоторская горная
контора тогда стояла. Против нее, по ту сторону речки, - Воскресенская
горная контора. С Андрюшкой мы дружили, да и кто с ним не
ладил - отменный парень был! Ну, не больно красив, но силен да статен,
а уж умен да ласков - какой-то прямо особенный! Работу горную очень
любил. Еще мальчишкой с моим да со своим отцом все по старым работам
ходил: по поручению управляющего смотрели, чтобы потом, что хорошее
осталось, взять. Хорошо выучился, книг много разных читал и, не в
пример другим, любил вечерами после работы сидеть допоздна в степи и
думать о чем-то... Все было бы хорошо. Работал Андрей - не
нахвалишься, да только гордый был паренек. Ну а крепостному-то
гордость очень вредная, особо когда управляющий, как наш Афанасьев,
строжак был. Графы-то Пашковы, к которым мы были приписаны, в горные
дела мало вмешивались. Управляющий и орудовал как хотел. А Шаврин еще
с соседями из Воскресенской конторы сдружился. Ихний управляющий -
Фомой Рикардом звали - все его хвалил и к себе звал работать. Да как
уйдешь? Кабы государственный был, еще можно бы сделаться... Андрюшка
часто у них пропадал и много чего лишнего понахватался - не по чину
получилось. И это еще не беда. Нрав у Андрюшки был тихий, да как до
Насти дело дошло, тут все перевернулось. Девка тут была одна, плотника
Ферапонтова дочка. Ничего себе, красивая, косы длинные, грудь высокая,
как сосенка статная. И певунья на редкость - голос на все конторы
славился. Андрюшка и втемяшился в нее, она в Андрюшку, Словом, любовь
у них такая пошла - сами не свои ходят, как зачарованные. Как вечер,
бежит мой Андрюшка на Покровский рудник к своей Настеньке. Узнал про
это управляющий и сильно освирепел. Он эту девку давно заприметил и то
ли для себя, то ли для своего сына в любовницы прочил. Позвал он Настю
к себе. Жил он тогда в большом белом доме на ферме, у Верхоторской
конторы. Этот дом не сохранился - в революцию пожгли. Стоял он в
большом саду, у пруда. А Шаврину управляющий приказ послал: немедля
собраться и ехать с завтрашним же обозом, что с рудой на завод в
Уфимскую губернию пойдет: переводит он, значит, Андрюшку на Ивановский
рудник, что недавно Пашковы за Демой купили. Андрюшка узнал - и свету
невзвидел. Как же ему с Настей-то расстаться? Словом, побежал Андрюшка
к Насте и узнал, что Настю управляющий к себе потребовал. А уж
смеркаться начало... Андрей-то недаром умен - сообразил, что неспроста
и его отсылают. Пустился он во весь дух на ферму. С Покровского-то
хорошо бежать - вся дорога под гору. Уже стемнело, когда добежал.
Быстро, никто его не заметил, пробрался в сад и затаился в кустах под
окнами управляющего.
А управляющий как раз в это время Настю улещал. Да девка уперлась
- ни в какую, хоть в Сибирь ссылай, хоть убей. Афанасьев в конце
разъярился - не привык он к непокорству. Кликнул двух баб домовых -
здоровенные такие бабищи были, - одежду они с Насти сорвали при нем и
заперли голую в темный чулан, чтобы одумалась. Ну, Настя - девка
сильная и, пока они с ней управились, шуму много наделала, и Андрюшка
услыхал этот шум, влез на карниз и заглянул в окно. Увидел он, как
Настю бабы из комнаты утаскивают, и все в душе у парня перевернулось.
Потом уже рассказывал он мне, что не в себе стал, плохо помнит, что
было дальше. Высадил раму, в комнату прыгнул - кабинет это был
Афанасьева - да прямо к двери, в которую Настю утащили. Афанасьев
увидел его - и скорей за ружье, что висело на стенке. Только взять он
ружье не успел. Андрей схватил со стола какую-то тяжелую штуку да как
ахнет управителя по зубам! Зубами Афанасьев всегда гордился - они у
него были, как у цыгана, крупные, белые. Андрюшка их одним ударом
вышиб. Парень здоровый, да еще осатанел совсем - ну, ясно, управляющий
и покатился, обливаясь кровью. Тут бы его Андрюшка и прикончил, да
голос Насти услыхал. Управителя бросил и кинулся искать ее. Пока то да
се, по дому тревога поднялась. Афанасьев тоже крепкий был мужик,
быстро очухался и заорал: "На помощь!" Сбежались тут конторские
сторожа и его, Афанасьева, охранители-кучера: звери, а не люди.
Навалились скопом на Андрюшку, сбили с ног, скрутили. Афанасьев на
Андрея глядит, ко рту платок прижимает и слова сказать не может -
рычит только. Наконец прохрипел: "В амбар, завтра рассчитаемся!"
Заперли Шаврина в крепкий амбар рядом с кузницей, сторожа выставили. А
в доме управителя любушка его сидит - тоже запертая, своей участи
дожидается. Вот как счастье-то их в один миг перевернулось, сгинуло!..
Ну ладно... Отдохнули мы, пора и дальше, - неожиданно оборвал рассказ
Поленов и, покряхтывая, поднялся с земли.
Идти по широким штрекам в обширных Щербаковских выработках было
легко. Но зато воздух здесь был тяжел. Огонек нашего фонаря еле
мерцал, не давая даже возможности различить дорогу. Здесь, на
наибольшей глубине, естественная вентиляция через системы выработок и
продухи не полностью заваленных шахт почти отсутствовала. Дышать было
трудно, и я серьезно тревожился за старого штейгера. Вскоре перед нами
выросла огромная насыпь крупных глыб и породы, скат которой уходил
высоко вверх.
- Наверх, значит, надо лезть по ней, - сказал Поленов. - Только
ох как осторожно нужно, Васильич!..
Пробуя, крепко ли лежат куски породы, с глыбы на глыбу, минуя
сотни зияющих щелей, поднимались мы метр за метром на горизонт 27-й
сажени. Я изо всех сил старался облегчить старику трудный подъем.
Поднимались мы очень долго, пока наконец не добрались до желанной
цели. Цель эта показалась мне весьма невзрачной. Широкая лавообразная
выработка целиком села, от кровли отделились огромные плиты по
три-четыре метра толщиной. Между новым потолком и севшими плитами
зияла широкая щель, не более полуметра вышины, ведшая в новую
неизвестность. Двадцать семь сажен толщины пород по-прежнему отделяли
