критским быком. Чудовище, еще упрямясь и уже побежденное, начинает
склонять колени передних ног.
- По старой легенде, быка Крита побеждает жена, женщина, - сказала
Таис, - хотела бы я увидеть подобную скульптуру.
- Раньше увидишь битву при Гранике, - рассмеялся Лисипп, намекая на
грандиозную группу из двадцати пяти конных фигур, которую он никак не мог
завершить, к неудовольствию Александра, желавшего водрузить ее в
Александрии Троянской.
- Я долго колебался, не сделать ли Эрис, мою Артемис, с обнаженным
кинжалом, - задумчиво сказал Эхефил.
- И поступил правильно, не показывая его. Муза может быть с мечом, но
лишь для отражения, а не нападения, - сказал Лисипп.
- Аксиопена, как и черная жрица Кибелы, нападает, карая, - возразила
Таис, - знаешь, учитель, только здесь, в Персии, где, подобно Египту,
художник признается лишь как мастер восхваления царей, я поняла истинное
значение прекрасного. Без него нет душевного подъема. Людей надо поднимать
над обычным уровнем повседневной жизни. Художник, создавая красоту, дает
утешение в надгробии, поэтизирует прошлое в памятнике, возвышает душу и
сердце в изображениях богов, жен и героев. Нельзя искажать прекрасное. Оно
перестанет давать силы и утешение, душевную крепость. Красота преходяща,
слишком коротко соприкосновение с ней, поэтому, переживая утрату, мы
глубже понимаем и ценим встреченное, усерднее ищем в жизни прекрасное. Вот
почему красива печаль песен, картин и надгробий.
- Ты превзошла себя, Таис! - воскликнул Лисипп. - Мудрость говорит
твоими устами. Искусство не может отвращать и порочить! Тогда оно
перестанет быть им в нашем эллинском понимании. Искусство или торжествует
в блеске прекрасного, или тоскует по его утрате. И только так!
Эти слова великого скульптора навсегда запомнили четверо, встречавшие
рассвет в его доме.
Таис жалела об отсутствии Гесионы, но, поразмыслив, поняла, что на
этом маленьком празднике должны были присутствовать только художники, их
модели и главный вдохновитель всей работы. Гесиона увидела статуи на
следующий день и расплакалась от восторга и странной тревоги. Она
оставалась задумчивой, и только ночью, укладываясь спать в комнате Таис
(подруги поступали так, когда хотелось всласть поговорить), фиванка сумела
разобраться в своем настроении.
- Увидев столь гармоничные и одухотворенные произведения, я вдруг
почувствовала страх за их судьбу. Столь же неверную, как и будущее любого
из нас. Но мы живем так коротко, а эти богини должны пребывать вечно,
проходя через грядущие века, как мы сквозь дующий навстречу легкий ветер.
А Клеофрад... - Гесиона умолкла.
- Что Клеофрад? - спросила взволнованная Таис.
- Отлил твою статую из серебра вместо бронзы. Нельзя усомниться в
великолепии такого материала. Но серебро - оно дорого само по себе, оно -
деньги, цена за землю, дом, скот, рабов. Только могущественный полис или
властелин может позволить себе, чтобы двенадцать талантов лежали без
употребления. А сколько жадной дряни, к тому же не верящей в наших богов?
Они без колебания отрубят руку Анадиомене и, как кусок мертвого металла,
понесут торговцу!
- Ты встревожила меня! - сказала Таис. - Я действительно не подумала
о переменчивой судьбе не только людей, а целых государств. Мы видели с
тобой за немногие годы походов Александра, как разваливаются старые устои,
тысячи людей теряют свои места в жизни. Судьбы, вкусы, настроения,
отношение к миру, вещам и друг другу - все шатко, быстроизменчиво. Что ты
посоветуешь?
- Не знаю. Если Клеофрад подарит или продаст ее какому-либо
знаменитому храму, будет гораздо спокойнее, чем если она достанется
какому-нибудь любителю ваяния, хотя бы и богатому, как Мидас.
- Я поговорю с Клеофрадом! - решила Таис.
Намерение это афинянке не удалось выполнить сразу. Ваятель показывал
Анадиомену всем желающим. Они ходили в сад Лисиппа, где поставили статую в
павильоне, и подолгу не могли оторваться от созерцания. Затем Анадиомену
перенесли в дом, а Клеофрад куда-то исчез. Он вернулся в гекатомбеоне,
когда стало жарко даже в Экбатане и снеговая шапка на юго-западном хребте
превратилась в узкую, похожую на облачко полоску.
- Я прошу тебя, - встретила его Таис, - сказать, что хочешь ты
сделать с Анадиоменой.
Клеофрад долго смотрел на нее. Грустная, почти нежная улыбка не
покидала его обычно сурового, хмурого лица.
- Если бы в мире все было устроено согласно мечтам и мифам, то
просить должен был бы я, а не ты. И в отличие от Пигмалиона, кроме
серебряной богини, передо мной живая Таис. И все слишком поздно...
- Что поздно?
- И Анадиомена, и Таис! И все же я прошу тебя. Друзья устраивают в
мою честь симпосион. Приходи обязательно. Тогда мы и договоримся о статуе.
В ней не только твоя красота, но и серебро. Я не могу распорядиться ею
единолично.
- Почему там, а не сейчас?
- Рано!
- Если ты хочешь мучить меня загадками, - чуть сердясь, сказала
афинянка, - то преуспел в этом неблагородном деле. Когда симпосион?
- В хебдомерос. Приведи и Эрис. Впрочем, вы всегда неразлучны. И
подругу Неарха.
- Седьмой день первой декады? Так это послезавтра?
Клеофрад молча кивнул, поднял руку и скрылся в глубине большого
Лисиппова дома.
Симпосион начался ранним вечером в саду и собрал около шестидесяти
человек разного возраста, почти исключительно эллинов, за узкими столами,
в тени громадных платанов. Женщин присутствовало всего пять: Таис,
Гесиона, Эрис и две новые модели Лисиппа, обе ионийки, выполнявшие роль
хозяек в его холостом доме. Таис хорошо знала одну из них, маленькую, с
очень высокой шеей, круглым задорным лицом и постоянно улыбавшимися
пухлыми губами Она очень напоминала афинянке кору в Дельфах, у входа в
сифнийскую сокровищницу Аполлонова храма. Другая, в полной
противоположности первой, показывала широкие вкусы хозяина - высокая, с
очень раскосыми глазами на удлиненном лице, со ртом, изогнутым
полумесяцем, рогами вверх. Она недавно появилась у Лисиппа и понравилась
всем своими медленными плавными движениями, скромным видом и красивой
одеждой из темно-пурпурной ткани.
Сама Таис оделась в ошеломительно яркую желтую эксомиду, Эрис - в
голубую, как небо, а Гесиона явилась в странной драпировке из серого с
синим - одежде южной Месопотамии. Обольстительная пятерка заняла места
слева от хозяина, справа сидели Клеофрад и другие ваятели: Эхефил,
Лептинес, Диосфос и Стемлос. Опять черное хиосское вино, вперемешку с
розовым книдским, разбавлялось ледяной водой, и сборище становилось
шумным. Многоречивость ораторов показалась Таис не совсем обычной. Один за
другим выступали они, вместо тостов рассказывая о делах Клеофрада, его
военных подвигах, о созданных им скульптурах, восхваляя без излишней
лести. По просьбе Клеофрада новая модель пела ему вибрирующим низким
голосом странные печальные песни, а Гесиона - гимн Диндимене.
- Я мог бы просить тебя петь нагой, как и полагается исполнять гимны,
откуда и название, - сказал Клеофрад, благодаря фиванку, - но пусть будут
гимнами красоты танцы, которые я прошу у Таис и Эрис. Это последняя моя
просьба.
- Почему последняя, о Клеофрад? - спросила ничего не подозревающая
афинянка.
- Только ты и твои подруги не знают еще назначения этого симпосиона.
Скажу тебе стихами Менандра: "Есть меж кеосцев обычай прекрасный, Фания:
плохо не должен тот жить, кто не живет хорошо!"
Таис вздрогнула и побледнела.
- Ты не с Кеи, Клеофрад. Ты афинянин!
- С Кеи. Аттика моя вторая родина. Да и далеко ли от моего острова до
Суниона, где знаменитый храм с семью колоннами поднят к небу над отвесными
мраморными обрывами в восемьсот локтей высоты. С детства он стал для меня
символом душевной высоты создателей аттического искусства. А приехав в
Сунион, я оттуда увидел копье и гребень шлема Афины Промахос. Бронзовая
Дева в двадцать локтей высоты стояла на огромном цоколе на Акрополе, между
Пропилеями и Эрехтейоном. Я приплыл на ее зов, увидел ее, гордую и
сильную, со стройной шеей и высокой, сильно выступающей грудью. Это был
образ жены, перед которым я склонился навсегда. И так я сделался
афинянином. Все это уже не имеет значения. Будущее сомкнется с прошлым, а
потому - танцуй для меня!
И Таис, послушная, как модель, импровизировала сложные танцы высокого
мастерства, в которых тело женщины творит, перевоплощаясь, мечту за
мечтой, сказку за сказкой. Наконец Таис выбилась из сил.
- Глядя на тебя, я вспомнил твое афинское прозвище. Не только
"Четвертая Харита", тебя еще звали "Эриале" ("Вихрь"). А теперь пусть Эрис
заменит тебя.
По знаку Клеофрада Эрис танцевала, как перед индийскими художниками.
Когда черная жрица замерла в последнем движении и Эхефил набросил на
разгоряченную легкий плащ, Клеофрад встал, держа большую золотую чашу.
- Мне исполнилось шестьдесят лет, и я не могу сделать большего, чем
последняя Анадиомена. Не могу любить жен, не могу наслаждаться
путешествием, купаньем, вкусной едой, распевать громкие песни. Впереди
духовно нищая, жалкая жизнь, а мы, кеосцы, издревле запретили человеку
становиться таким, ибо он должен жить только достойно. Благодарю вас,
друзья, явившиеся почтить меня в последний час. Радуйтесь, радуйтесь все,
и ты, великолепная Таис, как бы я хотел любить тебя! Прости, не могу!
Статуей распорядится Лисипп, я отдал ее ему. И позволь обнять тебя,
богоравный друг!
Лисипп, не скрывая слез, обнял ваятеля.
Клеофрад отступил, поднял чашу. В тот же миг все подняли свои до
краев налитые живительным вином, подняла, свою и Таис, только Гесиона с
расширенными от ужаса глазами осталась стоять неподвижно да Эрис
восхищенно следила за каждым жестом афинянина.
Запрокинув голову, он выпил яд залпом, пошатнулся и выпрямился,
опираясь на плечо Лисиппа. Чаша с едва слышным звоном упала на землю.
Остальные гости, как один, выпили и бросили свои чаши, разбивая вдребезги
стекло, фаянс, керамику. Эти черепки насыплют под будущее надгробие.
- Хайре! Легкий путь через Реку! Наша память с тобой, Клеофрад! -
раздались громкие выкрики со всех сторон.
Ваятель с серым лицом, с непроизвольно подергивающимися губами сделал
последнее громадное усилие и широко улыбнулся, глядя перед собой глазами,
уже увидевшими мрак Аида, и рухнул навзничь.
В тот же момент, по крайней мере так показалось Таис, солнце скрылось
за хребтом, и легкие летние сумерки окутали молча стоявших людей.
Среди гостей присутствовали два врача. Они осмотрели Клеофрада,
положили на носилки. На голову его надели венок, как на победителя в
состязании. Да и разве он не прошел победителем по трудам жизненного пути?
При свете факелов и луны ваятеля понесли на кладбище эллинов и македонцев.
Высоко над городом, в роще древовидного можжевельника, низкие деревья
своей сумрачной хвоей, как бы отчеканенной из бронзы, осеняли немногие
могилы. Афинский ваятель просил предать его земле, а не устраивать
погребального костра. Могила была вырыта заранее. На нее положили
временную плиту, до того, как друзья покойного, ваятели, придумают и
изготовят надгробие.
Прямо с кладбища участники печальной церемонии вернулись в дом
Лисиппа, на полуночный поминальный пир. Время близилось к рассвету.
Потрясенная, усталая Таис вспомнила совсем другой рассвет, когда она
любовалась силой таланта только что ушедшего в Аид ваятеля. Как бы угадав
ее мысли, Лисипп позвал ее и Эрис вместе с Эхефилом и несколькими друзьями
