телеграфируйте мне Нью-Дели посольство Ивернев".
Профессор озабоченно следил за выражением лица Гирина, и, не
увидев достойной, по его мнению, реакции, недовольно вздохнул.
- Ничего не знаете? - с оттенком презрения воскликнул геолог.
- Ничего, Леонид Кириллович! - сознался Гирин. - Конечно, я
подумаю, посоветуюсь со знающими людьми - биофизиками, биохимиками, но
боюсь...
- Эх, вы!
- А вы!
- Так ведь тут что-то новое!
- А почему вы не допускаете, что может быть нечто совершенно
новое и неизвестное в нашей области? Чужая наука обязана быть мудрее?
Студенческое представление, позвольте сказать.
- Да я ничего, - примирительно буркнул Андреев. - Значит,
попробуете выяснить? Только если можно - поскорее.
- Конечно! Все же два-три дня понадобятся.
- Ну, так это отлично. Я сегодня еду в Ленинград читать дневники,
попутно выясню у матери Мстислава, где Сугорин, и снесусь с ним.
Меньше чем в три дня тоже не уложиться. Ужинать будем?
- Нет.
- Ну и хорошо. Мне к семи часам в Шереметьево.
Спустя несколько часов Андреев вел неторопливый разговор с
матерью Ивернева.
- Мы с вами, кажется, однолетки, Леонид Кириллович?
- Если вы девятьсот второго года.
- Тогда вы постарше: я - девятьсот пятого. Но все равно, мы
одного поколения. Следовательно, вам понятно, что я не могу ничего
знать о делах тринадцатого-пятнадцатого года. Ищите сами.
Располагайтесь в комнате Мстислава. Я вам помогу лишь технической
работой: разбирать почерк Максимилиана Федоровича. Плохо быть второй
женой, да еще поздней. Ведь Максимилиан Федорович женился на мне в
двадцать восьмом, когда мне было всего двадцать три, а ему уже сорок
четыре. Его первая жена умерла в двадцать пятом.
- Почему же плохо, я не понимаю?
- Потому что не дойдешь вместе до конца и останешься одиноким
стражем его памяти.
- А сын?
- Он, наверное, придет к пониманию отца, когда меня уже не будет.
Я говорю о большом, глубоком, влияющем на жизнь и вовсе не хочу
упрекнуть Мстислава в недостатке сыновней почтительности.
- М-м...
- После ваших вопросов я впервые почувствовала, какой большой
кусок жизни мужа прошел до меня и без меня. И я ничего не знаю о нем.
Не о внешнем, это все мне рассказано, а вот так - душой. Я бы, может,
угадала и нашла, что вы ищете, но не могу, не чувствую, где оно
скрыто, в каких словах.
- Ничего, вместе что-нибудь да сообразим, - уверенно сказал
Андреев, опускаясь в кресло перед старым столом; некогда служившим
Иверневу-отцу, а теперь заполнившимся результатами исследований сына.
Лишь на второй день Евгения Сергеевна обратила внимание Андреева
на подчеркнутую резко и твердо фразу в записной книжке 1916 года: "Не
забыть поговорить с Д. У. насчет моих серых камней - для Анерта".
Через две страницы, сплошь исписанные цифрами расчетов предстоящей
свадьбы, в самом низу обнаружилась малоразборчивая фраза: "Вчера был у
Алексея Козьмича на квартире (улица Гоголя, 19) - он продал мои камни.
Эд. Эд. будет огорчен, да и я теперь не смогу..." Дальше карандаш
скользнул по краю странички, и надпись обрывалась.
- Вот это те серые камни, очевидно, ключ ко всему, что произошло,
- сказал Андреев, закуривая папиросу, ставшую невкусной, - надо искать
теперь дальше.
Но дальше, сколько оба ни листали плотные, еще свежие страницы,
ничего не нашлось, и едва наметившаяся путеводная нить исчезла.
Глава пятая. СЕРЫЙ КРИСТАЛЛ
Ураган сотрясал тонкие стены тропической постройки. Слабому,
точно ребенок, Иверневу мерещились могучие ветры Гималайских гор.
Чередой проходили в памяти образы прекрасного Кашмира, качались и
дрожали, будто в мираже, и пропадали, развеиваясь на стенах комнаты,
затянутых светлой тканью. Подолгу стоял перед ним и часто возвращался
один, видимо, накрепко врезавшийся в память пейзаж.
Высоко в горах, за пределами лесов, находилась долина, засыпанная
камнем и обставленная гигантскими хребтами. От нее отходила вбок
исполинская промоина, крутая, как воронка, врезанная глубоко в стену
снегового кряжа. У самого устья ее стояла маленькая деревушка - всего
пять домиков и одно заботливо выращенное деревцо. С вершины перевала,
откуда смотрел Ивернев, домишки казались немногим большими, чем
обломки скал, щедро насыпанные с левого борта долины. Вверху, на
непомерной высоте, вихрилась буря, вздымавшая блестящее облако
снеговой пыли, полупрозрачным покровом ползущее вниз. Яркое солнце и
глубокое синее небо отражались от колоссальных языков снега,
спускавшихся между черным хаосом иззубренных скал почти до устья
боковой воронки. Дно долины направо и налево насколько хватал глаз
было однообразно серым, как может быть сер однородный камень,
исторгнутый из рассеченных недр горы. Эта почти пугающая необъятность
каменного моря, гигантских скалистых стен и голубоватых ослепительных
снегов окружала ничтожные жилища человека, такие хрупкие, что их
делалось жаль, точно несчастное живое существо.
Но в домах жили гордые, сильные и уверенные люди, будто рожденные
этими грозными горами. Когда он думал об этих людях, лежа в
полусне-полубреду, его охватывало лихорадочное возбуждение. Он был
несказанно счастлив, что они там живут и что они такие.
Болезнь оставляла его, но впереди все еще предстояло несколько
дней беспомощного лежания в постели. Скверный паратиф, подхваченный в
тысячелетнем, колодце когда, поддаваясь минутной слабости и
нестерпимой жажде, он решился напиться сырой воды.
Новые друзья не отдали его в больницу, а организовали отличный
медицинский уход, наняв двух юных и невероятно строгих медсестер,
которых сопровождал смешливый и лукавый "брат милосердия". Врач -
толстый, маленький, всегда потный - посещал геолога каждый день,
приезжая на смрадно дымящем старом автомобиле, которым он управлял со
сноровкой, достойной профессионального гонщика.
Все шло хорошо, только Ивернев нервничал, злился на себя и судьбу
из-за нелепой болезни. Он давно должен был быть в Дели, где ждут его
телеграмма и письма от Андреева и Сугорина, вероятно, и Гирина. Очень
может быть, что разгадка отцовской тайны, людей с кольцами и черной
короны находится там, в этих ничего не значащих для других людей
ответах на его телеграмму.
Удивительно, какие хорошие люди окружали его! Итальянцы,
индийский художник Рамамурти и его прекрасная жена отложили свой
отъезд в Дели, чтобы дождаться его выздоровления. Чезаре погибал от
любопытства в ожидании ответа из России. И не только любопытство
удерживало его. Если бы загадка черной короны как-то прояснилась, он
знал бы, каковы могут быть последствия странной болезни Леа. Недавнее
нападение наемных похитителей свидетельствовало, что тень, появившаяся
за спиной итальянца в Кейптауне, последовала за ним сюда, в этот
большой индийский город. По здравому смыслу всем надо было уехать, но
они медлили. Может быть, в этом была повинна Сандра, проникшаяся к
русскому геологу глубокой симпатией.
Как-то в приступе меланхолии, вызванной усталостью и полным
отсутствием каких-либо вестей о Тате - мать писала обо всем, только не
о том, что было всего важнее для ее сына, - он рассказал Сандре о
причине своей тоски. И Сандра нашла в чем-то сходство в своей судьбе и
трагедии Ивернева. От Андреа долго не было писем, и ей казалось, что
он исчез так же бесследно, как и Тата. В компании двух счастливых пар
Сандра иногда тосковала по своему храброму рыцарю и принялась опекать
Ивернева. Может быть, скорой поправкой он был обязан ей, ежедневно
навещавшей и развлекавшей его.
А сегодня Сандра принесла телеграмму из Дели, извещавшую о
приезде туда доктора Гирина. Чтобы не волновать мать, Ивернев ничего
не сообщил о болезни, и Гирин приглашал его повидаться. Ивернев тут же
продиктовал Сандре телеграмму: "Лежу больной Мадрасе, очень нужно
увидеться, захватите почту посольстве дорога самолетом будет
оплачена". Последнее Ивернев добавил, зная о весьма скромных достатках
ученых, приезжающих на конгрессы. Его собственный заработок был куда
больше. Вряд ли посещение Мадраса входило в планы Гирина, как
большинство приезжавших на конференции русских, он должен был посетить
лишь Бомбей и Калькутту.
Но Ивернев ошибался - после конференции в Дели Гирина повезли
именно в Мадрас.
Ивернев в первый раз сел на постели, и это событие совпало с
появлением Гирина. Доктор вошел, еще более громоздкий в белом
просторном костюме с непривычной и явно мешавшей ему шляпой в руке, в
сопровождении невысокой загорелой молодой женщины, большеглазой и
черноволосой, оказавшейся его женой.
Гирин с наслаждением подставил лицо вентилятору. Сима, несмотря
на узкое платье, казалось, не чувствовала зноя, и ее гладкая кожа была
сухой. Такой же способностью переносить жару удивляла Ивернева и
Тиллоттама.
Начались расспросы о Москве, родных и знакомых, о всем том, что
показалось бы незначащим иностранцу, но столь же важно для
встретившихся соотечественников, как те обычные, но полные скрытого
смысла слова, какими обмениваются влюбленные. Вспомнив что-то, Ивернев
вдруг замолк, и Гирин, понимающе кивнув, извлек из кармана пакет. Тот
нетерпеливо разорвал обертку, начал читать. Гирин встал, и они с женой
направились на веранду.
- Простите, Иван Родионович! - От смущения слабый голос Ивернева
стал еще тише. - И Серафима Юрьевна. Я так давно и с нетерпением ждал
вестей, что забыл приличия.
- Пустое. Тем более что там есть действительно интересные вещи.
Прочтите, тогда и я добавлю немного. Я выполнил вашу просьбу, правда,
с ничтожным результатом. - Гирин прикрыл за собою легкую дверь, и они
с Симой спустились по каменным ступеням в крошечный садик.
- С этой стороны тень и ветер с моря. Жарко тут для нашего брата
северянина, а ведь я всегда легко переносил жару. Как тебе ничего не
делается? Горжусь и завидую. Вот это настоящая терморегуляция!
- Слишком много занимался в последний год этой самой
терморегуляцией, - укорила Сима, - только теоретически.
- Сознаюсь, - Сима поцеловала Гирина, поднявшись на носки и обняв
его закинутыми за шею руками.
- За что? - спросил Гирин, ладонями отводя назад ее волосы и
касаясь маленьких ушей, которые он так любил.
- Когда мужчины перестанут задавать этот вопрос? От пещер мы
дошли до звездолетов, и все по-прежнему...
- Традиция неплоха! - расхохотался Гирин.
С громким шуршанием гравия у ворот затормозил низкий зеленый
автомобиль.
- Без сомнения, гости к Иверневу, - шепнула Сима, как будто здесь
кто-нибудь мог понять русскую речь.
- Д-да! - поморщился Гирин. - Беда мне, если кто-нибудь не
говорит по-английски!
- Опять позднее раскаяние.
- Сознательно предпочел лишний шаг в науке совершенствованию в
языках! И в общем ничего страшного, стоило. Я не намерен много
странствовать по загранице, английского хватит.
Из автомобиля вышло много людей. Три женщины: две дочерна
загорелые европеянки и очень смуглая дочь Индии, казавшаяся еще темнее
в черном сари. Четверо мужчин - два индийца, два европейца, в каждой
паре - старик и молодой.
- Целая делегация почтила выздоровление нашего геолога, -
ухмыльнулся Гирин, - очевидно, Ивернев пользуется успехом.
Хозяин дома и приехавшие были давно знакомы, и непринужденность,
установившаяся между ними, несколько нарушалась присутствием Гирина,
Симы и стройного старика с густой, как у сикха, бородой, необыкновенно
