Слов уже было не разобрать, и для меня навсегда осталось загадкой, что
должен был, к своему ужасу, узнать чей-то папа. Господи! Девять часов. Нашли
время, когда ругаться! С утра пораньше. Порядочным людям спать не дают!
19.
Сегодняшний день посвящаю "разбору полетов". Выходить не буду. Хватит с
меня вчерашних впечатлений. Тоже мне! Гениальный Лоуренс Оливье вошел в
роль! Ну, и что я с ней сделал? Профанация. Разыграл парочку старперов, для
начала, а потом влез в душу горемычной бабенке. Влез, самым подлым образом.
(А кто ее просил со мной откровенничать?) Как это, кто? Да она бы в жизни не
сказала бы такого молодому - одному из этих "скотов". ( А я ее за то,
утешил.) Ничего я ее не утешил. Или уже надо было по-другому утешать. (А кто
я ей такой, чтоб с ней носиться?) А кто ты ей такой, чтоб с ней играть? Или
это - колода карт? (Да, это не колода, не бревно, она так сама сказала.)
- Ей не нужны твои советы.
- А я ей ничего не советовал. Ей нужно было поплакаться.)
- Так ты просто благородно подставил плечо?
- Подставил и ей стало легче.)
- Или тебе стало легче?
- Мне, как раз, наоборот.)
- Не за то переживаешь.
- А ты у нас больно совестливый?)
- Не больно. Отстань.
- Сам отстань.
- Самый раз - пить зеленку. Я уже разговариваю "с умным человеком". Я
уже говорю со своей тенью! А почему бы не попробовать? Грим все еще на мне.
Попробуем такой этюд: Я, Витя, "молодой-зеленый", говорю с Николай Иванычем.
У зеркала. Я прекрасно знаю свое лицо и по напряжению мышц, натяжению кожи,
"вижу" каждое свое выражение изнутри. Это нормальный профессиональный
самоконтроль. Некоторых удивляет, но так любой человек управляет своей
мимикой - изнутри. Только не все при этом играют, тогда все происходит
естественно. Я же могу изобразить, что захочу. Ничуть не сложнее, чем
пианисту играть "вслепую", не глядя на клавиши. Оставим в покое мой
инструмент. Лицо в гриме - это уже совсем другое ощущение. Кожа стянута и
мимикой труднее управлять. (Вы не пробовали играть на рояле в перчатках?)
Кроме того, мимическая норма праобраза и моя собственная - различны. Что для
него - покой, для меня гримаса. Поправка на это. Попробую вести диалог с
Ним. Говорит Он - я смотрю в зеркало, привыкаю, изучаю. Реплики от себя -
даю с закрытыми глазами - тогда я вижу себя обычным, без грима. А Его -
только когда говорит Он. Что ни говори, а результаты - на лицо. У меня
появилось старческое "жевание" - челюсть ходит туда-сюда. Но очень трудно
дается улыбка. Не дежурный смайл, я имею в виду. Как это только люди клюнули
на мякину? Деды - из-за плохого зрения, Верочка - от слез. А я сам себе не
верю. Пообщался с зеркалом - и теперь еду крышей. Ну, его! Смываю это
уродство, потому что уже кожу печет. Хватит на сегодня, а не то можно и
правда, прихворнуть. Не исключено, что я даже излишне критично отношусь к
сделанному мной. Детям, чтобы спрятаться, достаточно зажмурить глаза. Я сам
любил заползать под стол одной головой - под скатертью так темно! А если еще
зажмуриться - верняк, не найдет никто. Мама ходит по комнате и "ищет" меня:
"А где это наш Витя? Куда это он пропал? (Чья попка и пара ножек торчат
наружу - на этом акцент не ставился.) Другая крайность в подобных играх -
анекдот про наркомана, который прятал от милиции наркоту, а спрятав,
"репетировал" в лицах: "Спрячу тут - милиция найдет тут. Спрячу под полом -
милиция и под полом найдет. Спрячу-ка я на балконе, авось не найдут!"
Кончается тем, что он выпадает из собственного окна: "Ну да, а откуда же у
меня балкон?" Может, и я так. Им невдомек, а я терзаюсь. На воре шапка
горит. Кое-что по ходу черкаю в дневник. Если б его кто-нибудь прочел,
решили бы, что меня надо срочно изолировать. А там все только по делу. Мне
то для "домашнего пользования" развернутые комментарии не нужны. Вспомнил
свою первую отроческую депрессию, первый кризис. Мне было лет двенадцать,
дело было летом, в детском санатории. Ожидая процедур, сидел в коридоре и
читал, от нечего делать, всякие дурацкие стенды - о вреде курения и проч.
Меня вдруг поразила статистика: оказывается, сердце человека за всю жизнь
отбивает что-то около миллиарда ударов. Ну и что, казалось бы? Так нет же: я
тогда с неделю ходил, сидел, и даже лежа считал удары. Вот уже на сто
меньше, на тысячу, а завтра будет на сто тысяч меньше. Солнце палило, все
играли, ржали и бегали, а мне было холодно и тоскливо. Но в итоге я с собой
договорился: "Ладно. Миллиард - это в среднем. До него еще надо дожить, а
там - посмотрим." Решение, которое ничего не решало, но как трудно оно
далось, и как потом стало легче. Почему, вот, горцы - такие долгожители?
Овечье молоко, покой, чистый воздух? Фигушки. Они просто не знают про
миллиард. Кто-то верует (он же - блажен), кто-то занят, ему некогда сидеть и
ждать, пока пробъет его час. А кому-то дается спасительная соломинка:
оказывается, жизнь еще может просто НАДОЕСТЬ. Мой старик из тех, кто уйдет
спокойно, без метаний. Конечно, страшновато, когда гасят свет. Но, с другой
стороны - не такая уж и трагедия. Трагедия - это когда ты сам к этому
стремишься.
20.
Перечитывал кое-что из дневника. Жуть! Единственное, чего я не успел
написать - свежую мысль о том, что "жизнь - штука сложная". Не, Витенька, не
расслабляйся, рано. И что толку думать, как ты будешь отдавать концы?
Думаешь - значит, уже отдаешь. Бенджамен Франклин, между прочим, говорил,
что лучше один день - сегодня, чем два - завтра. Даром, что ли его портрет
на стобаксовой?
Оставшиеся дни до моей акции я почти не выходил с дачи. Много читал -в
основном, всякую бульварщину, что попадалось на полках. Влазить в
какие-нибудь приключения не хотелось. Не тянуло и на пляж. Я мог очень
спокойно сидеть с папироской на деревянном крыльце и радоваться жизни.
Многое как-то само собой отпало. Женщины? Никакое влечение не заставит
терпеть их глупость и пакостность. Неужели что-то поломалось внутри?
Нет, я-то еще не старик. Я - действую, я - желаю. Разве это апатия? А
чего я желаю? Стать стариком. Господи, опять бред! Нет, Хайд еще не вышел из
узды! Сегодня юбилей у Марка. День моего триумфа или... нет, даже думать не
хочу. Сегодня я уезжаю с Сашиной дачи. А я привык. Тут было по-всякому. Я
тут, можно сказать, "жизнь прожил". Собрал вещи привел жилье в относительный
порядок, перекурил напоследок и вышел оттуда, заперев дверь. Было такое
чувство, что я с кем-то расстался. С утра еще возился со своей экипировкой.
Все проверил и выполз из логова только к трем. Дневник я оставил на столе,
ведь я еще сюда обязательно вернусь и мы с Саней, даст Бог, отметим
некоторые события. Интересно, матушка уже всем трубки пообрывала, по поводу
моих "гастролей"? В город ехал, как чужой. За то я научился смотреть: вот,
вижу я ветку дерева, и не думаю, отчего она такая, какой породы. Никаких
хлорофильных реакций, никаких человеческих профилей в очертаниях, ветка, как
ветка. Я долго молчал и пропитался этим молчанием. Хорошо иногда и не
думать. А когда заткнется этот назойливый глупый внутренний человечек, со
своей геометрией, моралью и всякой пустопорожней болтовней, все предметы
вокруг сразу начинают громко кричать. Оказывается, можно ими и не управлять,
а только смотреть на них. Вот, не властен я над этим деревом, даже если я
спилю его и выстругаю из него гроб. На станции я видел нищего с табличкой
:"Слепой". Забавно было бы увидеть дерево с табличкой: "Cogito, ergo sum."
Прибыв на вокзал, я позвонил Саше и, к своему удивлению, застал его
дома. Мне не хотелось длинных расспросов, и мы договорились, что я оставлю
ключи у соседки. Он удивился, зачем такая конспирация, но я что-то промычал
и повесил трубку. В девять вечера я с замиранием сердца подходил к
марковской даче. Я, уставший, старый больной человек, который с утра съел
только булочку с кефиром на вокзале. Марковская "вилла" сияла и гремела. Еще
только подходя к ограде, я слышал очень приличный джаз и заметил мелькание
пестрых фигурок. На травке перед домом столы сдвинуты покоем. "Тихая
домашняя обстановка" ограничивалась примерно тридцатью гостями. Марик в
своем репертуаре. Я поискал глазами и увидел итальянцев. Он таки затащил их
сюда! Слава Богу. Можно действовать. Вперед, актер!
21.
Все было поставлено на широкую ногу: лужайку освещали кварцевые софиты,
по подстриженной травке сновали два-три официанта, специально выписанные из
какого-то дорогого кабака. За столом стоял веселый гомон. Моего появления
вначале никто и не заметил. Это хорошо. Они уже под шафе, тепленькие. Марк
сидел рядом с Энрико. Все в нем сияло: редкий камень в перстне, редкой
красоты галстук, редкая шевелюра. Я подошел к нему со спины и произнес
хорошо отрепетированную фразу:
- А! Марочка-помарочка! Совсем забыл старика? А я вот, взял - и
приехал! Ну, поздравляю, дорогой!
Марк обернулся и замер, как человек, проснувшийся в больнице, которому
хирург только что сообщил, что в результате операции он теперь будет петь
сопрано. Эффект был потрясающий! Все гости смолкли и косились, тона него, то
на меня. Наконец у него прорезалась речь:
- Боже мой! Дядя Коля! Сколько лет! И надо же, в день рождения!
- Да, Марик, я все помню, дорогой. А ты такой... солидный! - мы
обнялись и Марк, не отпуская меня, повернулся к гостям:
- Это мой родной дядя. Николай Иванович. Он специально приехал.
- Боже, сколько лет!.. Садись, пожалуйста, сюда,- он показал мне место
за столом и гости снова загалдели. Жена Марика посмотрела на меня, как
аллегория любознательности. Он наклонился к ней и шепнул: "Вот, черти
принесли! Это мамин брат, который в деревне. Займи его чем-нибудь."(Ничто не
укрылось от моего слуха.) Марк был настолько любезен, что выделил мне (от
сердца оторвал) свою любовницу, Вику. Чтобы она меня заняла, и чтоб я , не
дай Бог, не занял драгоценного внимания Бранцотти, которого он как раз
охмурял. Я видел, как племяничек перемигнулся с этой рыжей красоткой, мол,
потерпи, дорогая, после сочтемся. Вика тут же взяла меня в оборот, и хотя не
знала, о чем со мной можно говорить, тем не менее, затараторила, как сорока.
Ей бы позировать самому Модильяни. Длинношеяя, вся в веснушках, как это
бывает у всех рыжих, она была со вкусом одета (или раздета). Очень эффектная
и сексуальная. Но я быстро смекнул, что роль аутсайдера мне не подходит и
поломал эту ситуацию, огорошив ее одним вопросом, доказывающим, что я далеко
еще не маразматик. Она поняла, что о птичках и о погоде - мне надоело, и
повернулась к Марку с немым вопросом.
Тогда я спросил его.
- Зачем мне понадобилось снимать психологический триллер? - начал
мяться Марк. Тут его жена призвала всех на перекур, дабы убрать посуду и
накрывать десерт. Мы вышли из-за стола и все стало на места: люди обычно
кучкуются по трое-пятеро, и я оказался с теми, кто меня интересовал. Марк
представил меня итальянцу и я видел, как он волнуется, чтобы я не сморозил
какую-то глупость, чтоб ему потом краснеть. Я сделал вид, что удивлен:
- Бранцотти? Так это ваш фильм - "Самолет летит"? Марк, это правда, его
фильм? Потрясающе! Сеньор говорит по-русски?
"Племянничек" был явно доволен: как это кстати! Старик, из глухой
деревни, а туда же - в восторге. Вот оно, всенародное признание! Он, будто
уже и не жалел о моем нежданном появлении.
- Да, дядя Коля. Говорит, и даже очень хорошо, - и обращаясь к гостю, -
Дядя коля - мой первый учитель. Жизни.
- Очень приятно, - заулыбался итальянец. - Но на мой счет - это