года, обещая яркими и горячими лучами один из тех прекрасных
осенних дней, сравнимых, пожалуй, лишь с не менее погожими днями
весны.
С девяти утра престол уже был украшен великолепным ковром
Обюссона, покрыт кружевной скатертью, увенчан представлявшей
проповедь Иоанна Крестителя в пустыне картиной, защищенной
бархатным балдахином с золотыми кольцами, на которых крепились
восхитительные парчовые занавески.
Необходимую для службы утварь должна была, разумеется,
поставить церковь, и потому об этом никто не беспокоился.
Помимо этого все жители, как в праздник Тела Господня, обтянули
дверь или фасад своего дома простынями, увитыми плющом, или
гобеленами, расшитыми цветами или человеческими фигурками.
Все девушки Виллер-Котре и окрестностей должны были одеться в
белое, перехватив талию трехцветным поясом, и держать в руках
зеленые ветви. В таком виде они и должны были стоять вокруг
престола.
После службы мужчины должны были дать клятву Конституции.
Национальная гвардия Виллер-Котре была поставлена под ружье с
восьми часов утра в ожидании гвардейцев из близлежащих деревень и
браталась с ними по мере их прибытия.
Надо ли говорить, что из всех отрядов народной милиции с
наибольшим нетерпением ожидалась Национальная гвардия Арамона?
Уже распространился слух о том, что благодаря влиятельности
Анжа Питу тридцать три гвардейца под предводительством своего
капитана прибудут в униформе, сшитой с истинно королевской
роскошью.
В мастерских мэтра Дюлоруа всю неделю кипела работа.
Любопытные заглядывали с улицы и заходили внутрь поглазеть на
десятерых работников, выполнявших не разгибая спины этот
огромный заказ, не имевший себе равных во всей истории Виллер-
Котре.
Последний комплект обмундирования, предназначавшийся для
капитана - так как Питу потребовал, чтобы для него костюм шили в
последнюю очередь, - был готов, как и было условленно, в субботу
вечером за минуту до того, как часы пробили полночь.
Питу, верный данному слову, отсчитал г-ну Дюлоруа ровнешенько
двадцать пять луидоров.
Все это вызвало немало разговоров в главном городе кантона;
неудивительно поэтому, что в вышеозначенный день все с огромным
нетерпением поджидали Национальную гвардию Арамона.
Ровно в девять в конце улицы Ларни раздались барабанный бой и
звуки флейты. Послышались радостные крики и восхищенные
возгласы, а вскоре показался Питу верхом на своем белом коне,
вернее, на коне лейтенанта Дезире Манике.
Национальная гвардия Арамона оправдала все ожидания, что, по
правде говоря, редко случается с теми, кого долго ждут.
Читатели помнят триумф арамонцев, когда униформу им заменили
всего-навсего одинаковые шапки, а Питу, как предводитель, выделялся
лишь каской да саблей простого драгуна.
Вообразите теперь, какой бравый вид должны были иметь тридцать
три солдата Питу, одетые в униформу, и как привлекательно выглядел
их командир в кокетливо сдвинутой набок шляпе, в металлическом
нагруднике, с эполетами на плечах и шпагой в руке.
Восхищенные крики зрителей провожали гвардейцев вдоль всей
улицы Ларни до площади Фонтен.
Тетушка Анжелика упорно не желала первой узнавать племянника.
На нее едва не наехал белый конь Манике, а она его словно не видела.
Питу величественно взмахнул шпагой, приветствуя тетушку, и
прокричал так, что его было слышно на двадцать футов вокруг, решив,
по-видимому, отомстить ей таким образом:
- Здравствуйте, госпожа Анжелика!
Старая дева, потрясенная его почтительным обращением, отступила
на три шага, подняла руки кверху, будто призывая Бога в свидетели, и
воскликнула:
- О несчастный! Успех вскружил ему голову! Он не узнает родную
тетку!
Питу величаво проехал мимо, не отвечая на ее выходку, и, подъехав
к подножию престола, занял почетное место, определенное ему как
командиру Национальной гвардии Арамона.
Прибыв на место, Питу спешился и поручил своего коня
мальчугану, получившему за это шесть су от блестящего капитана.
Узнав об этом спустя пять минут, тетушка Анжелика вскричала:
- Ох, несчастный! Он что, миллионер?! И прибавила вполголоса:
- Зря я с ним разругалась: теткам обычно перепадает от
племянников...
Питу не слыхал ни ее восклицания, ни размышлений вслух: он был
на седьмом небе от счастья.
Среди одетых в белое девушек, перепоясанных трехцветными
лентами и с зелеными ветвями в руках, он узнал Катрин.
Она еще была бледна после недавней болезни, однако бледность
шла ей более, чем любой другой девушке - здоровый румянец.
Катрин была бледна, но глаза ее светились счастьем благодаря тому,
что еще утром она не без участия Питу обнаружила в дупле ивы
письмо!
Как мы уже говорили, бедный Питу успевал делать все.
В семь часов утра он выбрал время, чтобы зайти к тетушке
Коломбе; в четверть восьмого он опустил письмо в дупло; в восемь он
был уже в форме и стоял во главе тридцати трех человек.
Он еще не видел Катрин с того дня, как оставил ее на ферме, и,
повторяем, она показалась ему такой красивой и счастливой, что, глядя
на нее, он позабыл обо всем на свете.
Она знаком подозвала его к себе.
Питу огляделся, чтобы убедиться в том, что это относилось именно
к нему.
Катрин улыбнулась и повторила приглашение.
Ошибки быть не могло.
Питу вложил шпагу в ножны, галантно снял шляпу и с обнаженной
головой подошел к девушке.
Даже перед генералом де Лафайетом Питу не стал бы снимать
шляпу, а просто приложился бы к ней рукой.
- А-а, господин Питу! - молвила Катрин. - Вас не узнать... Боже мой!
Форма вам к лицу!
Снизив голос до шепота, она продолжала:
- Спасибо, спасибо, дорогой Питу! Как вы добры! Я вас очень
люблю!
Она взяла руку капитана Национальной гвардии и пожала ее.
У Питу все поплыло перед глазами. Он выронил шляпу. Возможно,
бедный влюбленный и сам бы рухнул возле нее, если бы в эту самую
минуту не раздался оглушительный грохот, а вслед за ним со стороны
улицы Суассон не донесся угрожающий ропот.
Какова бы ни была причина этого замешательства, Питу был рад
возможности выйти из затруднительного положения.
Он высвободил свою руку, поднял с земли шляпу и бросился к
своим людям, крича на бегу: К бою! Сейчас мы расскажем читателю,
что было причиной страшного грохота и угрожающего ропота.
Всем было известно, что аббат Фортье должен был провести
торжественную службу на престоле, и для этого священные сосуды и
другую церковную утварь: крест, хоругви, свещники - необходимо
было перенести из церкви в новый алтарь, выстроенный на городской
площади.
Приказания, касавшиеся этой части церемонии, отдавал мэр города
г-н де Лонпре.
Как помнит читатель, г-н де Лонпре уже имел дело с аббатом
Фортье, когда Питу с приказом генерала Лафайета в руке попросил
вооруженной поддержки для захвата оружия, укрываемого аббатом.
Итак, г-н де Лонпре знал, как и все, характер аббата Фортье. Ему
было известно, что аббат может быть своевольным и упрямым, а в
раздражении может дойти и до исступления.
Он подозревал, что у аббата Фортье остались не самые приятные
воспоминания от вмешательства мэра в дело с оружием.
И вот вместо того чтобы лично отправиться к аббату Фортье и
обратиться к нему, как представитель гражданской власти к
представителю власти духовной, он ограничился тем, что отправил
достойному служителю Бога программу праздника, в которой
говорилось:
Статья 4
Служба будет проведена на алтаре отечества аббатом Фортье; она
начнется в десять часов утра.
Статья 5
Священные сосуды и другая церковная утварь стараниями аббата
Фортье должны быть перевезены из церкви Виллер-Котре в алтарь.
Секретарь мэра из рук в руки передал программу аббату Фортье, тот
пробежал ее глазами с насмешливым видом и столь же насмешливо
проговорил:
Прекрасно!
К девяти часам, как мы уже сказали, на престол принесли ковер,
занавески, покрывало и картину, изображавшую Иоанна Крестителя,
проповедующего в пустыне.
Недоставало лишь свещников, дароносицы, креста и другой
церковной утвари.
В половине десятого всего этого еще не было в алтаре.
Мэр забеспокоился.
Он послал в церковь своего секретаря, чтобы осведомиться,
позаботился ли кто-нибудь о том, чтобы перевезти церковную утварь.
Секретарь вернулся, сообщив, что церковь заперта на двойной
поворот ключа.
Ему было приказано бежать к церковному сторожу - ведь именно
сторожу, по-видимому, было поручено доставить церковную утварь в
алтарь. Секретарь застал сторожа сидящим с вытянутой на табурете
ногой и корчившимся от боли.
Бедняга вывихнул себе ногу.
Тогда секретарю приказали бежать к певчим.
У обоих расстроились желудки. Чтобы поправиться, один из них
принял рвотное, другой - слабительное. Оба снадобья подействовали
чудесным образом, и оба больных надеялись поправиться на
следующий день.
Мэр заподозрил заговор. Он послал своего секретаря к аббату
Фортье.
У аббата Фортье с утра случился приступ подагры, и его сестра
опасалась, как бы подагра не перекинулась на желудок.
С этого момента у г-на де Лонпре не осталось никаких сомнений.
Аббат Фортье не только не хотел служить на площади, но, выведя из
строя сторожа и певчих и заперев все двери церкви, он не давал
возможности другому священнику, если бы таковой случайно нашелся,
отслужить обедню вместо него.
Положение было серьезное.
В те времена еще невозможно было себе представить, чтобы в дни
больших торжеств светские власти разделились с властью духовной,
чтобы какой-нибудь праздник мог проходить без церковной службы.
А несколько лет спустя стали впадать в другую крайность.
Надобно заметить, что пока секретарь бегал то к тому, то к другому,
он, должно быть, допустил в своих докладах некоторую нескромность
по поводу вывиха церковного сторожа, отравления певчих и подагры
аббата.
В толпе пробежал глухой ропот.
Стали поговаривать о том, чтобы взломать двери церкви и забрать
святые дары и церковную утварь, а также силой притащить аббата
Фортье на престол.
Господин де Лонпре был человек миролюбивый, ему удалось
успокоить первые взрывы возмущения: он вызвался сходить к аббату
Фортье для переговоров.
Он пришел на улицу Суассон и стал стучать в дверь уважаемого
аббата, столь же тщательно запертую, как двери церкви.
Однако все было напрасно: дверь не отпирали.
Тогда г-н де Лонпре счел необходимым прибегнуть к
вмешательству вооруженной силы.
Он отдал приказание предупредить сержанта и бригадира
жандармерии.
Оба они находились на главной городской площади. Они
поспешили на зов мэра.
За ними потекла толпа любопытных.
Так как не было ни балисты, ни катапульты, чтобы взломать дверь,
было решено послать за слесарем.
Однако в тот момент, как слесарь вставил в замочную скважину
отмычку, дверь распахнулась и на пороге появился аббат Фортье.
Он был похож не на Колиньи, спросившего у своих убийц: Братья!
Что вам от меня угодно? - но скорее на Калхаса, упоминаемого
Расином в Ифигении: взгляд его горел, а волосы встали дыбом.
- Назад! - крикнул он, угрожающе подняв руку. - Назад, еретики,
безбожники, гугеноты! Назад, амалекитяне, содомиты, гоморцы!
Очистить крыльцо Божьего человека!
В толпе раздался угрожающий ропот.
- Простите, господин аббат! - мягко молвил г-н де Лонпре, стараясь,
чтобы его слова прозвучали как можно убедительнее. - Мы лишь
хотим знать, будете ли вы проводить службу в алтаре отечества.
- Буду ли я служить? - вскричал аббат, впадая в страшный гнев, к
чему он вообще был склонен. - Могу ли я одобрять восстание,
неповиновение, неблагодарность? Могу ли я просить Бога послать
