почувствовал, что земля дрожит у тебя под ногами, тебе предложили
бы опереться на Кромвеля?
- Карл Стюарт отказался бы и правильно бы сделал, - заметил
Жильбер, - потому что между Кромвелем и Мирабо нет ничего общего.
- Я не знаю, как вы относитесь к некоторым вещам, доктор, - сказал
король, - однако для меня не существует степеней предательства:
предатель есть предатель, и я не умею отличить того, кто предал в
малом, от того, кто предавал в большом.
- Государь! - проговорил Жильбер почтительно, хотя и с едва
уловимым оттенком непреклонности. - Ни Кромвель, ни Мирабо не
являются предателями.
- Кто же они?! - вскричал король.
- Кромвель - восставший раб, а Мирабо - недовольный дворянин.
- Чем же он недоволен?
- Да всем... Отцом, заключившим его в замок на острове Иф, а
потом в главную башню Венсенского замка; трибуналами,
осудившими его гений и до сих пор не воздавшими ему должное.
- Главное достоинство политика, господин Жильбер, - живо
возразил король, - это его честность.
- Красивые слова, государь, слова, достойные Тита, Траяна или
Марка-Аврелия; к несчастью, опыт показывает, что это неверно.
- То есть как?
- Разве можно считать честным человеком Августа, принявшего
участие в разделе мира вместе с Лепидом и Антонием, а потом
изгнавшего Лепида и убившего Антония, чтобы стать единственным
владельцем? Может быть, вы считаете честным человеком Карла
Великого, который отправил брата Карломана доживать свои дни в
монастырь и который, желая покончить со своим врагом Видукиндом,
человеком почти столь же высоким, как и он сам, приказал отрубить
готовы всем саксонцам, рост которых превышал длину меча? Может
быть, честным человеком был Людовик Одиннадцатый, который
восстал против отца с целью свержения его с престола и, несмотря на
неудачу, внушал несчастному Карлу Седьмому такой ужас, что из
страха быть отравленным он сам себя уморил голодом? Считаете ли вы
честным человеком Ришелье, затевавшего в альковах Лувра и на
лестницах Кардинальского дворца заговоры, которые заканчивались на
Гревской площади? Или, может быть, вы называете честным
человеком Мазарини, подписавшего пакт с благодетелем, но
отказавшего Карлу Второму не только в полумиллионе и пятистах
солдатах, но и выдворившего его из Франции? Был ли честен Кольбер,
предавший, обвинивший, свергнувший своего благодетеля и бесстыдно
занявший его еще теплое кресло, когда того живьем бросили в
подземелье, откуда у него был один выход - на кладбище? Однако
никто из них, слава Богу, не нанес ущерба ни королям, ни королевской
власти!
- Но вы же знаете, господин Жильбер, что господин де Мирабо не
может принадлежать мне, потому что он состоит на службе у герцога
Орлеанского.
- Ах, государь, с тех пор, как герцог находится в изгнании, у
господина де Мирабо нет хозяина.
- Каким образом, по вашему мнению, я могу довериться человеку,
который торгует собой?
- Купив его... Неужели вы не можете дать ему больше других?
- Этот ненасытный человек потребует миллион!
- Если Мирабо продастся за миллион, государь, то он его и
отработает. Вы думаете, он стоит меньше, чем господин или госпожа
де Полиньяк?
- Господин Жильбер!..
- Если король лишает меня слова, я умолкаю, - с поклоном отвечал
Жильбер.
- Нет, нет, продолжайте.
- Я все сказал, государь.
- Тогда давайте обсудим сказанное.
- С удовольствием! Я знаю моего Мирабо как свои пять пальцев.
- Так вы - его друг!
- К сожалению, я не имею такой чести; кстати, у господина де
Мирабо - только один друг, общий с ее величеством.
- Да, знаю: граф де Ламарк. Дня не проходит, чтобы мы его в этом
не упрекнули.
- Вашему величеству следовало бы, напротив, защищать его и ни в
коем случае с ним не ссориться.
- А какой вес в общественном мнении может иметь дворянчик вроде
Рикети де Мирабо?
- Прежде всего, государь, позвольте вам заметить, что господин де
Мирабо - не дворянчик, а дворянин. Во Франции не так уж много
дворян, ведущих свою родословную с одиннадцатого века, потому что
наши короли, желая окружить себя несколькими лишними людьми,
имели снисходительность потребовать от тех, кому они оказывают
честь, позволяя им сесть в свою карету, доказательство их дворянства
лишь с тысяча трехсот девяносто девятого года. Нет, государь, он - не
дворянчик, ведь его предок - Аригетти Флорентийский; в результате
поражения партии гибеллинов он осел в Провансе, Он не может быть
дворянчиком, потому что среди его предков был марсельский
коммерсант, - вы ведь знаете, государь, что марсельская знать так же,
как и венецианская, имеет привилегию не нарушать закона чести,
занимаясь коммерцией.
- Развратник! - перебил его король. - По слухам, это мясник, мот!
- Ах, государь, нужно принимать людей такими, какими их создала
природа; Мирабо всегда бывали в молодости шумными и
необузданными; однако с годами они остепеняются. В молодости они,
к несчастью, действительно именно такие, как вы сказали, ваше
величество; но как только они обзаводятся семьями, они становятся
властными, высокомерными, но и строгими. Король, который не
желает их знать, был бы неблагодарным королем, ибо они поставили в
сухопутную армию бесстрашных солдат, а во флот - искусных
моряков. Я твердо знаю, что с их провинциальным мировоззрением,
совершенно не приемлющим централизации, в их полуфеодальной-
полуреспубликанской оппозиции они пренебрегали с высоты своих
башен властью министров, а иногда и властью королей; я знаю, что
они не однажды бросали в Дюрансу налоговых инспекторов,
покушавшихся на их земли; мне известно, что они с одинаковым
небрежением и даже с презрением относились к придворным и к
приказчикам, а откупщик был для них то же, что писатель; они
уважали только две вещи в мире: шпагу и плуг; один, как мне известно,
написал, что раболепствовать так же свойственно бледным и
бездушным придворным, как свойственно уткам копаться в грязи.
Однако все это, государь, ни в коей мере не свидетельствует о том, что
он - дворянчик, скорее - наоборот: это показатель высшей морали и уж
наверное - дворянского благородства.
- Ну, ну, господин Жильбер, - с досадой проговорил король, будучи
уверен в том, что он лучше, чем кто бы то ни было, знает, кто в его
королевстве заслуживает уважения, - вы сказали, что знаете ваших
Мирабо как свои пять пальцев. Я их не знаю совсем, и потому прошу
вас продолжать ваш рассказ. Прежде чем воспользоваться услугами
каких-либо людей, недурно узнать, что они собой представляют.
- Да, государь, - подхватил Жильбер, задетый за живое едва
уловимой насмешливостью, с какой король произнес эти слова, - я
скажу вашему величеству так: в тот день, когда господин де Лафайет
открывал на площади Побед статую Виктории вместе с
символическими изображениями четырех наций, именно один из
Мирабо - Брюно де Рикети, проезжая вместе со своим полком -
гвардейским полком, государь, - по Новому мосту, остановился сам и
приказал остановиться всему полку перед статуей Генриха Четвертого;
он снял шляпу со словами: Друзья мои! Поклонимся ему, ибо он один
стоит многих других! Другой Мирабо, Франсуа де Рикети, в возрасте
семнадцати лет возвращается с Мальты, видит, что его мать, Анна де
Понтев, в трауре, и спрашивает о причине траура, потому что его отец
умер десятью годами раньше. Меня оскорбили, - отвечает мать. - Кто,
матушка? - Шевалье де Гриак. - И вы за себя не отомстили? -
спрашивает Франсуа, хорошо знавший свою мать. - Я бы рада была это
сделать! Однажды я застала его одного; я приставила ему к виску
заряженный пистолет и сказала: Если бы я была одна, я бы снесла
тебе башку, как ты понимаешь, но у меня есть сын, и он сумеет более
достойно отомстить за меня! - Вы правильно поступили, матушка! -
отвечает юноша. Не успев прийти в себя после возвращения, он
немедленно надевает шляпу, берет шпагу, отправляется на поиски
шевалье де Гриака, забияки и бретера, вызывает его, запирается с ним
в саду, бросает ключи через стену и убивает его. Еще один Мирабо,
маркиз Жан-Антуан, был шести футов росту, красив, как Антиной,
могуч, словно Милон; однако его бабка говаривала на своем
провансальском наречии: Разве теперь есть мужчины? Вы - жалкое
подобие настоящего мужчины! Будучи воспитан этой бой-бабой, он,
как сказал потом его внук, почувствовал вкус к невозможному; став в
восемнадцать лет мушкетером, закалившись в огне, он любил
опасность так страстно, как иные любят наслаждения; он возглавлял
легион головорезов, столь же неистовых и неугомонных, как он сам;
когда они проходили мимо, другие солдаты говорили им вслед: Видел
вон тех, с красными обшлагами? Это солдаты Мирабо, легион
дьяволов под предводительством самого Сатаны. Но они напрасно
называли так командира, потому что это был весьма набожный
господин, столь набожный, что однажды, когда в его лесах вспыхнул
огонь, он, вместо того, чтобы приказать погасить пламя обычными
способами, приказал отнести туда святые дары, и огонь погас.
Справедливости ради стоит прибавить, что его набожность была
сродни благочестию феодального барона, и капитан не прочь бывал
порой выручить верующего из беды, как это случилось однажды:
дезертиры, которых он собирался расстрелять, укрылись в церкви
одного итальянского монастыря. Он приказал своим людям взломать
двери. Они хотели было выполнить приказ, как вдруг двери
распахнулись, и на пороге появился аббат, in pontificalibus <В
облачении (лат).>, со святыми дарами в руках...
- Что же было дальше? - спросил Людовик XVI, захваченный
красочным и остроумным рассказом.
- Он на мгновение задумался, потому что положение было не из
легких. Потом его словно внезапно осенило:
Вот что, дорогой мой! - сказал он, обращаясь к адъютанту. -
Прикажите позвать сюда полкового священника и пусть он заберет
тело Христово из рук этого чудака. Полковой священник так и сделал,
государь, ну, разумеется, все чин-чиком; его, конечно, поддержали эти
дьяволы с красными обшлагами да еще с мушкетами!
- А я помню этого маркиза Антуана, - заметил Людовик XVI. - Не
он ли в ответ генерал-лейтенанту Шамилару, пообещавшему после
того, как маркиз отличился в каком-то деле, замолвить за него
словечко Шамилару-министру, сказал: Сударь! Вашему брату очень
повезло, что у него есть вы, потому что, не будь вас, он был бы самым
глупым человеком во всем королевстве?
- Да, государь; вот почему, когда маркиза представили к
очередному званию, министр Шамилар не поддержал это
предложение.
- Ну и как же умер этот герой, напоминающий мне Конде? - со
смехом спросил король.
- Государь! Кто красиво жил, тот и умирает красиво! - с важным
видом заметил Жильбер. - Получив в битве при Кассано приказ
защищать мост, подвергавшийся атакам имперских войск, этот великан
приказал солдатам лечь, а сам остался стоять под градом вражеских
пуль; он стоял не шелохнувшись, словно врос в землю. Одна пуля
угодила ему в правое плечо; однако, как вы понимаете, государи, это
было для него сущей безделицей. Он взял носовой платок, подвязал
правую руку и схватил в левую руку топор, привычное свое оружие,
так как он с презрением относился к сабле и шпаге, полагая, что они
наносят слишком слабые удары. Не успел он это сделать, как вторая
пуля попала ему в шею. На сей раз дело было посерьезнее. Однако,
несмотря на страшную рану, колосс некоторое время еще держался на
ногах; потом, захлебнувшись кровью, рухнул, как подкошенный.
Увидев, что произошло, упавшие духом солдаты бегут, с потерей
командира полк лишился души, а Мирабо остался лежать на мосту, по
которому прошла вся армия принца Евгения.
Заметив, что Мирабо еще дышит, вернее, издает предсмертные
хрипы, принц Евгений приказывает отнести его в лагерь герцога
