ответах, Бийо не раз покачал головой со словами:
- Ага, ага, ну, думаю, пора мне домой!
Жильбер, накануне испытавший страх за судьбу сына, понял, что
творится в душе Бийо, когда тот посвятил его в новости, принесенные
Питу.
- Отправляйтесь, дорогой Бийо, раз вас призывают ферма, земля и
семейные дела, - молвил доктор, - но не забывайте, что во имя родины
я в случае необходимости могу вас вызвать.
- Одно ваше слово, господин Жильбер, - отвечал славный фермер, -
и через двенадцать часов я буду в Париже.
Обняв Себастьена, состояние которого после благополучно
проведенной ночи было вне опасности; пожав изящную маленькую
руку Жильбера обеими своими огромными лапами, Бийо отправился
на ферму, он думал, что оставляет ее на неделю, а пробыл в отсутствии
три месяца.
Питу последовал за ним, унося с собой подарок доктора Жильбера -
двадцать пять луидоров, предназначавшихся на обмундирование и
вооружение Национальной гвардии Арамона. Себастьен остался у
отца.
Глава 16
ПЕРЕМИРИЕ
Прошло около недели между описанными нами событиями и тем
днем, когда мы снова возьмем читателя за руку и приведем его во
дворец Тюильри, который станет отныне главным местом грядущих
трагических событий, О Тюильри! Роковое наследство, завещанное
королевой Варфоломеевской ночи, иностранкой Екатериной Медичи
своим потомкам и преемникам; чарующий дворец, влекущий к себе
для того, чтобы поглотить... Что же за непреодолимое влечение в
твоем зияющем портике, заглатывающем коронованных безумцев,
жаждущих королевского сана и считающих себя истинными
помазанниками лишь тогда, когда они проведут хоть одну ночь под
твоими цареубийственными лепными потолками? А ты выплевываешь
их одного за другим, и вот, этот - обезглавленный труп, а тот -
изгнанник, лишенный короны...
Несомненно, в твоих камнях, словно выточенных самим Бенвенуто
Челлини, заключено какое-то страшное колдовство; под твоим
порогом, должно быть, таится некая смертоносная сила. Вспомни
последних королей, которых довелось тебе принимать в своих стенах,
и скажи, что ты с ними сделал! Из пяти венценосных особ лишь одной
ты позволил мирно уйти к праотцам, с четырьмя же другими королями,
которых требует у тебя история, ты расправился по-своему: одного
отправил на эшафот, трех других - в изгнание!
В один прекрасный день Национальное собрание в полном составе
пожелало, пренебрегая опасностью, занять место королей; посланцы
народа решили сесть там, где раньше сидели избранники монарха. С
этой минуты у них закружились головы, с этой минуты Национальное
собрание стало распадаться само собой: одни сложили головы на
эшафоте, другие канули в бездну изгнания; странным образом
оказались похожи судьбы Людовика XVI и Робеспьера, Колло д'Эрбуа
и Наполеона, Билло-Варенна и Карла X, Вадье и Луи-Филиппа.
О Тюильри! Тюильри! Только безумец может осмелиться
перешагнуть твой порог и войти туда, куда входили Людовик XVI,
Наполеон, Карл Х и Луи-Филипп, ибо рано или поздно выйти придется
через ту же дверь, что и они!..
Мрачный дворец! Каждый из них входил в твою ограду под
приветственные возгласы толпы, и твой двойной балкон видел, как
один за другим они с улыбкой выходили навстречу приветствиям, веря
в пожелания и обещания толпы; однако, едва усевшись под
царственными сводами, каждый из них действовал ради самого себя,
вместо того, чтобы порадеть о народе; и наступал день, когда народ
замечал это и выставлял его за дверь, как неверного управляющего,
или наказывал, как неблагодарного господина.
Бледное утреннее солнце осветило на дворцовой площади Тюильри
взволнованную толпу, радовавшуюся возвращению своего короля и
жаждавшую его лицезреть после страшного шумного шествия 6
октября по колено в грязи и крови.
Весь следующий день Людовик XVI принимал у себя
представителей новой власти, а народ все это время ждал на улице,
искал его глазами, выслеживал в окнах; если кому-нибудь из зрителей
казалось, что он заметил короля, он издавал радостный крик и
показывал на него соседу со словами:
- Видите? Видите? Вот он!
К полудню стало очевидно, что королю просто необходимо
показаться на балконе; толпа приветствовала его криками браво и
аплодисментами.
Вечером ему пришлось спуститься в сад; на сей раз собравшиеся
встретили его не только восторженными возгласами и
рукоплесканиями, но и слезами радости Ее высочество Елизавета,
юная, благочестивая, простодушная, указывая брату на толпившихся
перед дворцом людей, говорила:
- По-моему, не так уж трудно править таким народом!
Ее апартаменты находились на первом этаже. Вечером она
приказала распахнуть окна и села ужинать.
Мужчины и женщины - особенно женщины! - жадно смотрели на
нее, рукоплескали и приветственно махали руками; женщины ставили
детей на подоконники и приказывали непорочным существам посылать
великосветской даме поцелуи и говорить ей, какая она красивая.
И дети повторяли один за другим: Вы очень красивая, ваше
высочество! и маленькими потными ручонками не переставая
посылали ей бесконечные поцелуи.
Все говорили: Революции конец! Король избавился от Версаля, от
придворных, от советников. Колдовство, державшее королевскую
семью вдали от столицы в плену, в этом искусственном мире,
зовущемся Версалем, в окружении статуй и подстриженных тисов,
рухнуло. Слава Богу, король возвращен к настоящей жизни, к людям.
Идите к нам, государь, идите к нам! До нынешнего вечера вам
предоставлялась возможность лишь совершать зло; сегодня,
вернувшись к нам, к своему народу, вы вольны делать добро! Нередко
случается так, что не только целые народы, но и отдельные люди
ошибаются на свой счет, плохо представляя себе, какими они будут в
ближайшее время. Ужас, пережитый королем 5 и 6 октября, толпа
словно пыталась искупить не только сердечным приемом, но и
искренней симпатией и проявлением интереса. Крики в кромешной
темноте, пробуждение среди ночи, факелы, горевшие во дворе и
бросавшие зловещие отблески на высокие стены Версаля, - все это не
могло не поразить воображения честных людей. Члены Национального
собрания не на шутку перепугались, причем не столько за свою
собственную жизнь, сколько за судьбу короля. Тогда они еще
полагали, что полностью зависят от короля; однако не пройдет и
полгода, как они почувствуют, что, напротив, король зависит от них.
Сто пятьдесят членов Национального собрания на всякий случай
обзавелись паспортами, Мунье и Лалли - сын Лалли, казненного на
Гревской площади, - спаслись бегством.
Два самых популярных во Франции человека - Лафайет и Мирабо -
вернулись в Париж роялистами.
Мирабо предложил Лафайету: Объединимся и спасем короля! К
несчастью. Лафайет, человек исключительной порядочности, но
весьма ограниченный, презирал Мирабо и не понимал, насколько тот
гениален.
Он ограничился встречей с герцогом Орлеанским.
О его высочестве говорили всякое. Поговаривали, что той ночью
его видели во дворе в надвинутой на глаза шляпе с тросточкой в руках:
он подбивал толпу на разграбление дворца в надежде, что грабеж
приведет к убийству короля.
Мирабо был предан герцогу Орлеанскому душой и телом.
Вместо того, чтобы поладить с Мирабо, Лафайет отправился к
герцогу Орлеанскому и предложил ему покинуть Париж. Герцог
спорил, сопротивлялся, не уступал; однако Лафайет представлял
истинную власть, и ему пришлось подчиниться.
- Когда же я смогу вернуться? - спросил он Лафайета.
- Когда я вам скажу, что пора это сделать, ваше высочество, -
отвечал тот.
- А ежели я заскучаю и вернусь без вашего позволения, сударь? -
высокомерно спросил герцог.
- В таком случае, - отвечал Лафайет, - я надеюсь, что на следующий
день после возвращения ваше высочество окажет мне честь сразиться
со мной.
Герцог Орлеанский уехал и вернулся только тогда, когда его
вызвали в Париж.
До 6 октября Лафайет был роялистом лишь отчасти; после 6
октября он стал роялистом истинным, искренним, спасая королеву и
защищая короля.
В большей степени привязывается к спасенному тот, кто оказал ему
услугу, нежели тот, кому услуга была оказана; в человеческом сердце
гордыни больше, чем признательности.
Король и принцесса Елизавета были искренне тронуты, хотя и
чувствовали, что помимо толпы, а возможно и над нею, есть нечто
роковое, не желавшее иметь с толпою ничего общего; неведомая сила
пылала ненавистью и мстительностью, словно дикий зверь, который не
перестает рычать, даже когда хочет приласкаться.
Не то происходило в душе Марии-Антуанетты. Неспокойное сердце
женщины мешало здраво мыслить королеве. Ее заставляли проливать
слезы досада, страдания, ревность. Она плакала, потому что
чувствовала: Шарни вырывается из ее объятий точно так же, как
скипетр выскальзывает у нее из рук.
И потому при виде радостно кричащей толпы она не испытывала
ничего, кроме раздражения. Она была моложе принцессы Елизаветы
или, точнее, почти одних с нею лет; однако чистота души и тела словно
окутали принцессу покровом невинности и свежести, который она еще
не снимала, тогда как от страстных желаний королевы, от сжигавших
ее ненависти и любви руки ее приобрели желтоватый оттенок, словно
были выточены из слоновой кости; губы у нее побелели, а под глазами
наметились едва заметные сиреневато-серые круги, выдававшие
глубоко скрытые, неизгладимые, непреходящие страдания.
Королева была больна, тяжело больна, больна неизлечимо, потому
что единственным лекарством для нее были счастье и мир, а бедная
Мария-Антуанетта чувствовала, что счастье и мир уже недосягаемы.
И вот среди всеобщего подъема, радостных криков, приветствий,
когда король пожимает мужчинам руки, а принцесса Елизавета
улыбается женщинам и плачет вместе с ними и с их чадами, королева
чувствует, как слезы, вызванные ее собственными страданиями,
высыхают у нее на глазах, и она равнодушно взирает на всеобщую
радость.
Взявшие Бастилию явились было к ней на прием, но она отказалась
с ним говорить.
Вслед за ними пришли рыночные торговки, их она приняла, но на
расстоянии, отгородившись от них огромными корзинами с цветами,
да к тому же выставив нечто вроде авангарда из придворных дам,
предназначенного для того, чтобы защитить ее от всякого
соприкосновения с депутацией женщин.
Это была грубейшая ошибка Марии-Антуанетты. Рыночные
торговки были роялистками, многие из них осуждали 6 октября.
Они обратились к ней с речью, потому что в подобных депутациях
всегда сыщутся любители поговорить.
Одна из женщин, посмелее других, взяла на себя роль советницы
королевы.
- Ваше величество! - сказала эта женщина. - Разрешите мне
высказать свое суждение, идущее от самого сердца.
Королева едва заметно кивнула, и не заметившая ее движения
женщина продолжала:
- Вы не отвечаете? Ну и ладно! Я все одно скажу! Вот вы и
оказались среди нас, среди своего народа, то есть в кругу своей
настоящей семьи. Теперь надо бы разогнать всех придворных, которые
только губят королей. Полюбите бедных парижан! Ведь за те двадцать
лет, что вы во Франции, мы вас видели всего четыре раза.
- Сударыня! - сухо отвечала королева. - Вы так говорите, потому что
совсем меня не знаете. Я помнила о вас в Версале, я не забуду о вас и в
Париже.
Это было не слишком многообещающее начало.
Тогда другая женщина подхватила:
- Да, да, вы помнили о нас в Версале! Верно, из любви к нам вы
собирались четырнадцатого июля осадить и обстрелять город? Из
любви же к нам вы собирались шестого октября бежать к границе под
тем предлогом, что среди ночи вдруг захотели отправиться в Трианон?
- Иными словами, вам так сказали, и вы поверили: вот как несчастье
народа стало и несчастьем королей.
Ах, бедная женщина! Вернее, бедная королева! Несмотря на
