восставшую в ее сердце гордыню и страдания души, она нашла в себе
силы на шутку.
Одна из женщин, родом из Эльзаса, обратилась к королеве по-
немецки.
- Сударыня! - ответила ей королева. - Я стала до такой степени
француженкой, что забыла свой родной язык!
Это могло бы получиться очень мило, но, к несчастью, было
сказано не так, как того требовали обстоятельства.
Ведь рыночные торговки могли бы уйти с громкими криками: Да
здравствует королева! А они удалились, бормоча сквозь зубы
проклятия.
Вечером, когда члены королевской семьи собрались все вместе,
король и принцесса Елизавета стали вспоминать все, что они видели
хорошего за день, несомненно, с тем, чтобы поддержать и утешить
Друг друга. Королева сочла возможным прибавить ко всем их
рассказам одно только высказывание дофина, которое она много раз
повторяла и в этот, и в последующие дни.
Заслышав шум, с которым рыночные торговки заходили в
апартаменты, бедный малыш подбежал к матери и, прижавшись к ней,
в ужасе закричал:
- Господи! Матушка! Неужели сегодня - это еще вчера?..
Юный дофин был в ту минуту вместе со всеми. Услыхав, что мать
говорит о нем, и возгордившись от того, что все заняты им, он
подошел к королю и задумчиво на него посмотрел.
- Что тебе, Людовик? - спросил король.
- Я хотел бы у вас спросить что-то очень важное, отец, - отвечал
дофин.
- О чем же ты хочешь у меня спросить? - притянув мальчика к себе,
молвил король. - Ну, говори!
- Я хотел узнать, - продолжал ребенок, - почему ваш народ, который
раньше так вас любил, вдруг на вас рассердился? Что вы такого
сделали?
- Людовик! - с упреком в голосе прошептала королева.
- Позвольте мне ему ответить, - сказал король. Принцесса Елизавета
с улыбкой глядела на мальчика. Людовик XVI посадил сына на колени
и попытался в доступной для ребенка форме изложить наболевшие
политические вопросы.
- Дитя мое! - молвил он. - Я хотел сделать людей еще счастливее.
Мне нужны были деньги, чтобы оплатить военные расходы. И я
попросил их у своего народа, как всегда поступали мои
предшественники. Однако судьи, составляющие мой Парламент,
воспротивились и сказали, что только мой народ может решать, дать
мне эти деньги или нет. Я собрал в Версале представителей от каждого
города, принимая во внимание их происхождение, состояние или
таланты, - это называется Генеральные штаты. Когда они собрались,
они потребовали от меня того, что я не мог исполнить ни ради себя, ни
ради вас, ведь вы - мой наследник. Среди них оказались недобрые
люди, они подняли народ, и то, что народ позволил себе в эти
последние дни, - дело рук этих людей!.. Сын мой, не надо сердиться на
народ!
Услыхав это последнее пожелание, Мария-Антуанетта поджала
губы; стало понятно, что, доведись ей воспитывать дофина, она
постаралась бы, чтобы он не забыл об оскорблениях.
На следующий день городские власти Парижа и Национальная
гвардия передали королеве просьбу присутствовать на спектакле
вместе с королем и тем самым подтвердить, что возвращение в Париж
доставляет ей удовольствие Королева отвечала, что ей было бы очень
лестно принять это предложение, однако должно пройти некоторое
время, чтобы она забыла о событиях последних дней. Народ был
незлопамятен и потому удивился, что она до сих пор что-то помнит.
Когда она узнала, что ее враг герцог Орлеанский удален из Парижа,
она испытала минутную радость, однако не поблагодарила Лафайета за
то, что он это сделал, сочтя это следствием личной неприязни генерала
к герцогу.
Либо она действительно так думала, либо сделала вид, что так
думает, не желая быть Лафайету обязанной.
Истинная дочь Лотарингского королевского дома, она была
злопамятной и высокомерной и потому мечтала о победе и мести.
Королевы не тонут, - сказала попавшая в бурю королева
Генриетта Английская, и Мария-Антуанетта была совершенно с нею
согласна.
Кстати сказать, не была ли Мария-Терезия еще ближе к смерти,
когда взяла на руки сына и показала его своим верным венгерским
стрелкам?
Это героическое воспоминание о матери оказало на дочь свое влияние
- влияние пагубное для тех, кто сравнивает положения, не изучая их!
Марию-Терезию поддерживал народ; Мария-Антуанетта была
своему народу ненавистна.
И потом, она прежде всего была женщиной; возможно, она могла
бы лучше оценить свое положение, если бы душа ее была спокойна;
может быть, она была бы менее нетерпима к народу, если бы ее
больше любил Шарни!
Вот что происходило в Тюильри, когда Революция на несколько
дней замерла, когда страсти поостыли, когда словно во время
перемирия враги стали друг Друга узнавать, и так продолжалось до тех
пор, пока с новой силой не вспыхнула враждебность, с новым
ожесточением не разгорелся бой, пока не развернулась еще более
беспощадная битва.
Этот бой был тем более вероятен, эта битва - тем более необходима,
что мы показали нашим читателям не только то, что происходило на
поверхности общества, но и то, что зрело в его недрах.
Глава 17
ПОРТРЕТ КАРЛА I
В течение тех нескольких дней, когда новые хозяева Тюильри
устраивались и заводили свои обычаи, Жильбера не вызывали к
королю, а он не считал себя вправе являться без приглашения; однако
когда наступил день его дежурства, он подумал, что оправданием его
появления во дворце ему послужит исполнение долга и что таким
образом никто не отнесет это на счет его преданности.
За порядок в приемных отвечали слуги, перевезенные по
приказанию короля из Версаля в Париж; значит, Жильбер был известен
в приемных Тюильри так же хорошо, как в Версале.
Хотя у короля не было необходимости прибегать к услугам доктора,
это вовсе не означало, что король о нем забыл. Людовик XVI был
достаточно справедлив, чтобы отличить друзей от недругов.
Людовик XVI в глубине души отлично понимал, что каковы бы ни
были предубеждения королевы против Жильбера, доктор, возможно,
был не только другом королю, но, что еще важнее, приверженцем
монархии.
Король вспомнил, что в этот день дежурит Жильбер, и приказал
немедленно привести к нему доктора, как только он появится.
Вот почему не успел Жильбер переступить порог, как дежурный
камердинер встал, пригласил его следовать за ним и провел его в
спальню короля.
Король вышагивал взад и вперед; он был так занят собственными
мыслями, что не заметил, как вошел доктор, и не слышал доклада о
нем.
Жильбер застыл на пороге, молча ожидая, когда король его заметит
и заговорит с ним.
Предмет, занимавший короля, - а об этом нетрудно было
догадаться, потому что время от времени он в задумчивости перед ним
останавливался, - был большой портрет во весь рост Карла I кисти
Ван-Дейка, тот самый, что в наши дни хранится в Лувре; это за него
один англичанин предлагал столько золота, сколько понадобилось бы,
чтобы полностью его засыпать.
Вы видели этот портрет, не правда ли? Ежели вы видели не самое
полотно, то, по крайней мере, видели гравюру.
Карл I изображен на нем в полный рост среди редких и чахлых
деревьев, какие обыкновенно растут на берегу моря. Паж держит
лошадь в доспехах; вдали плещутся волны.
Король опечален. О чем размышляет этот Стюарт, внук красивой и
несчастливой Марии, отец Иакова II?
Правильнее было бы спросить: о чем думал художник, гений, не
поскупившийся на собственные мысли и наделивший ими короля?
О чем думал он, когда заранее изображал его так, будто это были
последние дни его бегства, то есть простым всадником, готовым
отправиться в поход против круглоголовых?
О чем он размышлял, изображая короля прижатым вместе с конем к
бурному Северному морю в ту минуту, когда он готов и к атаке, и к
бегству?
На обратной стороне этого проникнутого печалью полотна Ван-
Дейк сделал набросок эшафота в Уайт-Холле.
Подобно облаку, бросившему тень на зеленые луга и золотые нивы,
картина эта омрачила чело Людовика XVI; необходимо было заставить
полотно заговорить в полный голос, чтобы его услышал материалист
Людовик XVI.
Король трижды останавливался перед портретом, и все три раза он
глубоко вздыхал, потом снова продолжал разгуливать по комнате,
однако картина роковым образом словно притягивала его к себе.
Наконец Жильбер сообразил, что бывают обстоятельства, когда
невольному зрителю приличнее заговорить, нежели оставаться
безмолвным.
Он сделал нетерпеливое движение. Людовик XVI вздрогнул и
обернулся.
- А-а, это вы, доктор, - молвил он, - входите, я очень рад вас видеть.
Жильбер поклонился и подошел ближе.
- Вы давно здесь, доктор?
- Несколько минут, государь.
- Ага! - обронил король и снова задумался. Спустя некоторое время
он подвел Жильбера к шедевру Ван-Дейка.
- Доктор! Вам знаком этот портрет? - спросил он.
- Да, государь.
- Где же вы его видели?
- Еще ребенком я видел его у графини Дю Барри; однако как ни мал
я был в то время, портрет произвел на меня глубокое впечатление.
- Да, верной у графини Дю Барри, - прошептал Людовик XVI.
Он опять помолчал некоторое время, потом продолжал:
- Знаете ли вы историю этого портрета, доктор?
- Ваше величество, вы имеете в виду историю изображенного на
картине короля или историю самого портрета?
- Я говорю об истории портрета.
- Нет, государь, мне она не знакома. Я знаю только, что картина
была написана в Лондоне в тысяча шестьсот сорок пятом или сорок
шестом году, - вот и все, что я могу о ней сообщить. Однако мне
совершенно не известно, каким образом она попала во Францию и как
оказалась в эту минуту в комнате вашего величества.
- Как она попала во Францию, я вам сейчас расскажу, а вот каким
образом она оказалась в моей комнате, я и сам не знаю.
Жильбер с изумлением взглянул на Людовика XVI.
- Во Францию портрет попал так, - повторил Людовик XVI, - я не
сообщу вам ничего нового по существу, но могу рассказать о
некоторых подробностях. Вы поймете, что заставляло меня
останавливаться перед этим портретом и о чем я думал, глядя на него.
Жильбер наклонил голову, давая понять королю, что он
внимательно слушает.
- Лет тридцать тому назад, - продолжал Людовик XVI, - во Франции
существовал кабинет министров, пагубный для всей страны, но в
особенности для меня, - со вздохом прибавил он при воспоминании о
своем отце, который, как он полагал, был отравлен австрийцами, - я
имею в виду кабинет министров господина де Шуазеля. Было решено
заменить его д'Эгийоном и Мопу, чтобы заодно покончить и с
парламентами. Однако мой дед, король Людовик Пятнадцатый, очень
боялся иметь дело с парламентами. Чтобы справиться с парламентами,
от него требовалась сила воли, которой он уже давно не обладал. Из
обломков этого старика необходимо было слепить нового человека, а
для этого было лишь одно средство: упразднить постыдный гарем,
существовавший под названием Оленьего Парка и стоивший стольких
денег Франции и популярности - монархии. Вместо целого хоровода
молодых девиц, среди которых Людовик Пятнадцатый терял
последние крохи мужского достоинства, необходимо было подобрать
королю одну-единственную любовницу, которая заменила бы ему всех
других, но которая в то же время не могла бы иметь достаточного
влияния, чтобы заставить его проводить определенную политику, но
обладала бы крепкой памятью, чтобы каждую минуту повторять ему на
ушко затверженный ею урок. Старый маршал Ришелье знал, где найти
такую женщину; он отправился на поиски и вскоре нашел то, что
нужно. Вы ее знали, доктор: именно у нее вы видели этот портрет.
Жильбер поклонился.
- Мы эту женщину не любили, ни королева, ни я! Королева,
возможно, еще в меньшей степени, нежели я, потому что королева -
австриячка, воспитанная Марией-Терезией в духе великой европейской
