Пел***, son objet (его предмет (франц.)) сидела тут же, вся в
черном и в глубокой задумчивости; Пел*** смотрел на нее с
состраданием, которое в нем до крайности смешно и неуместно: "Вот
что делает любовь, - сказал он, вздыхая; - она томится, грустит,
не может жить без меня! гибельная страсть - любовь!.." Торнези
едва не задохся, стараясь удержаться от хохота. "Да ведь ты с
нею, чего ж ей грустить?" - "Все сомневается в моей любви; не
надеется удержать меня навсегда при себе". - "Разумеется, ты ведь
женат; я не понимаю, на что ты взял ее". - "Что ж мне было
делать? она хотела утопиться!.." - "Я, право, не знаю, - говорил
мне Торнези, - где бы она утопилась; кажется, в Ютерзейне вовсе
нет реки. Пел*** долго еще врал в этом тоне; но, послушай, какой
был финал всему этому и как Пел*** достоин был знать и видеть
его: я вышел приказать, чтоб подали мою лошадь; возвращаясь,
встретил в сенях задумчивую красавицу; она бросилась мне на шею,
прижалась лицом к моему лицу и заплакала: Cher officier! sauvez
moi de се miserable! je le deteste! je ne l'ai jamais aime; il
m'a trompe! (Милый офицер! спасите меня от этого негодяя! я его
ненавижу! я никогда его не любила, он меня обманул! (франц.)) Она
не имела времени более говорить; Пел*** отворил дверь из комнаты;
увидя нас вместе, он ни на минуту не смутился: столько уверен в
силе своей красоты и достоинстве! Проклятой шут!.."
Познань. Здесь назначено было судьбою расторгнуться всем
связям любовным; я узнала это случайно; мне надобно было идти в
полковую канцелярию к Я***, который теперь в должности адъютанта,
потому что бедный наш Тызин не мог уже более не только заниматься
должностью, но даже и следовать за полком; он остался в каком-то
немецком городке с своею молодою и опечаленною женой. Квартира
Я*** состояла из четырех комнат; в двух была канцелярия, а в двух
он жил сам с пажиком, которого мы все называли прекрасным
бароном. Узнав, что адъютанта нет дома, я пошла на его половину к
барону; но, отворя дверь, остановилась в недоумении, не зная,
идти или воротиться. По зале ходила молодая дама в величайшей
горести; она плакала и ломала руки. Окинув глазами комнату и не
видя прекрасного барона, я стала всматриваться в лицо плачущей
красавицы и узнала в ней пажика Я-го. "Ax, Dieu! a quai bon cette
metamorphose, et de quai vous pleurez si amirement?.."(Ах, боже!
с чего такая метаморфоза, и почему вы так горько плачете?..
(франц.)) Она отвечала мне по-немецки, что она очень несчастлива,
что Я*** отправляет ее обратно в Гамбург и что она теперь не
знает, как показаться в свою сторону. Пожалев о ней искренно, я
ушла. На другой день, на походе, не видя уже более ни одной из
наших амазонок за эскадроном, я спросила Торнези, какая участь
постигла их. "Самая обыкновенная и неизбежная, - отвечал он: -
ими наскучили и отослали".
Обыкновенно впереди эскадрона едут песенники и поют почти во
весь переход; не думаю, чтоб им это было очень весело; даже и по
доброй воле наскучило бы петь целый день, а поневоле и подавно.
Сегодня я была свидетельницею забавного способа заохочивать к
пению: Веруша, унтер-офицер, запевало, несчастнейший из всех
запевал, начинает всякую песню в нос голосом, какого
отвратительнее я никогда не слыхала и от которого мы с Торнези
всегда скачем, сломя голову, прочь; теперь он был что-то не в
духе, а может, нездоров, и пел, по обыкновению, дурно, но, против
обыкновения, тихо; Рженсницкий заметил это: "Ну, ну, что значит
такой дохлый голос? пой, как должно!.." Веруша пел одинаково. "А,
так я же тебе прибавлю бодрости!" - и с этим словом зачал ударять
в такту нагайкою по спине поющего Веруши... Я увидела издали эту
трагикомедию, подскакала к Рженсницкому и схватила его за руку:
"Полно, пожалуйста, ротмистр! Что вам за охота! Ну, пойдут ли
песни на ум, когда за спиной нагайка!.." Я имею некоторую власть
над умом Рженсницкого; он послушался меня, перестал поощрять
Верушу нагайкою и отдал ему на волю гнусить, как угодно.
Витебск. Вот мы и опять в земле родной! Меня это нисколько
не радует; я не могу забыть Голштинию! Там мы были в гостях; а
мне что-то лучше нравится быть гостем, нежели домашним человеком.
Квартирами полку нашему назначено местечко Яновичи,
грязнейшее из всех местечек в свете. Здесь я нашла брата своего;
он произведен в офицеры и, по просьбе его, переведен в наш
Литовский полк. Я, право, не понимаю, отчего у нас обоих никогда
нет денег? Ему дает батюшка, а мне государь, и мы вечно без
денег! Брат говорит мне, что если бы пришлось идти в поход из
Янович, то жиды уцепятся за хвост его лошади; сильнее этого
нельзя было объяснить, как много он задолжал им. "Что же делать,
Василий! моя выгода только та, что я не должен, а денег все равно
нет". - "У вас будут; вам пришлет государь". - "А тебе отец; а
отец отдаст последние". - "И то правда; разве написать к
батюшке?" - "А ты еще этого не сделал?" - "Нет!" - "Пиши, пиши с
этою ж почтой".
В ожидании, пока весна установится, мы оба живем в штабе,
потому что в эскадронах теперь вовсе нечего делать. Мы с братом
достали какой-то непостижимый чай, как по дешевизне, так и по
качеству; я заплатила за него три рубля серебром, и, сколько бы
ни наливали воды в чайник, чай все одинаково крепок. Не заботясь
отыскивать причину такой необыкновенности, мы пьем его с большим
удовольствием.
Яновичи. Настало время экзерциций, ученья пешего, конного,
настала весна. По настоянию эскадронного командира мне должно
было ехать в эскадрон.
Смешная новость! К*** влюблен! Он приехал в Яновичи, чтоб
взять меня с собою в эскадрон; дорогою рассказал, что он
познакомился с помещицей Р*** и что молодая Р***, дочь ее, нейдет
у него с ума, наконец, что он от любви и горести все спит.
Справедливость слов своих он подтвердил самым действием - сейчас
заснул. Все это было мне чрезвычайно смешно; но как я была одна,
то смеяться что-то не приходилось, и я спокойно рассматривала
чары вновь расцветшей природы. Однако ж, видно, К*** не на шутку
влюблен; только что мы с ним приехали в эскадрон, он как по
инстинкту проснулся; тотчас потребовал вахмистра, отдал наскоро
ему приказание и велел закладывать других лошадей. "Поедем со
мною, Александров, я тебя познакомлю". - "С кем, майор?" - "С
моими соседками". - "Верно, с вашей Р***?" - "Ну, да!" -
"Поедемте; я буду очень рад увидеть нашу будущую майоршу". - "Да
чуть ли то не так будет, любезный! я что-то и день и ночь думаю
об ней". - "Ну, так едемте скорей".
Я думала, что дорогою не будет конца разговорам К*** о
красоте, достоинствах, талантах и о всех возможных совершенствах
телесных и душевных божественной Р***, но очень приятно
обманулась в своем опасении; К*** сел в бричку, не сказал даже -
ступай скорее! и как будто ехал не к девице милой, прекрасной и
любезной, но на какое-нибудь ученье или смотр, пустился толковать
о строе, лошадях, пиках, уланах, флюгерах; одним словом, обо всем
хорошем и дурном, но только не о том, чем, как мне кажется,
должны б быть заняты его мысли и сердце. Странный человек!
Проговоря с полчаса как на заказ о всем нашем быту строевом, он
наконец вздохнул, сказав: еще далеко! завернул голову шинелью,
прислонился в угол брички и заснул. Я очень обрадовалась этому.
Добрый человек и исправный офицер, К*** не имел ни того
образования, ни тех сведений, ни даже того сорту ума, которые
делают товарищество и разговор приятным; я была рада, оставшись
на свободе, думать о чем хочу и смотреть на что хочу.
В этом странном любовнике все смешно! Как он может
проснуться именно тогда, когда надобно! У самого подъезда он
открыл глаза с таким видом, как будто не спал ни минуты; мы вышли
из нашего экипажа. Всходя на лестницу, я сказала К***, что он
должен представить меня дамам. "Да уж не беспокойся, я буду уметь
это сделать!" Смешной ответ заставил меня бояться какой-нибудь
странной рекомендации; но дело обошлось лучше, нежели я думала.
К*** сказал просто, указывая на меня: "Офицер моего эскадрона
Александров..." Покорившая строевое сердце К*** была лет
осьмиадцати девица, белая, белокурая, высокая, стройная, с
длинными светлыми волосами, большими темно-серыми глазами,
большим ртом, белыми зубами и с смелою гренадерскою выступкою;
все это мне очень понравилось! Если б я была К***, то и я выбрала
б ее в подруги жизни своей и любила б ее так же, как любит он:
ехала б к ней, не спеша доехать, спала б всю дорогу и просыпалась
бы у подъезда! Я сейчас познакомилась с ней и подружилась; это
было кончено в полчаса. Но что меня дивило, и изумляло и
восхищало, это была мать ее, прекраснейшая женщина! настоящая
Венера! если б только Венера могла иметь признаки сорокалетнего
возраста! На этом очаровательном лице было собрано все, что есть
прекраснейшего из прелестей: блестящие черные глаза, тонкие
черные брови, коралловые губы, цвет лица, превосходящий всякое
описание!.. Я смотрела на нее и не могла перестать смотреть;
наконец, не умея говорить иначе, как думаю, я сказала ей прямо,
что не могу отвесть глаз от ее лица и не могу себе представить,
что за восхитительное существо была она в юности! "Да, молодой
человек, вы не ошибаетесь, я была Венера; иного названия, ни
сравнения не было мне! да, я была красавица в полном значении
этого слова!.." Несмотря, что она говорит это о себе, я нахожу,
что она еще очень скромна. Она говорит "была красавица", но она
теперь, сию минуту необыкновенная красавица! Неужели она этого не
видит!..
К*** сосватал Р***; через неделю свадьба; я очень рада.
Молодая девица довольно образованна, веселого нрава и свободного,
непринужденного обращения; надеюсь, мне будет очень весело в их
доме, когда она сделается нашею полковою дамою. Ах, как я не
люблю этих неприступных медведиц, которые, желая поддержать
какой-то высший тон, не замечают того, что, вместо знатных дам,
они имеют всю наружность надутых купчих. Глупые женщины!..
Вчера были мы приглашены на бал; я поехала с К***.
Новобрачный, по прежнему обыкновению, заснул; а как нам надобно
было ехать около десяти верст, то я имела довольно времени
разговаривать с молодою майоршею. Мы рассказывали друг другу
анекдоты, смешные происшествия и хохотали, не опасаясь разбудить
счастливого супруга. Наконец разговор наш настроился на другой
тон; мы говорили о сердце, о любви, о чувствах неизъяснимых, о
постоянстве, счастии, несчастии, уме, и бог знает о чем мы уже не
говорили; я заметила в спутнице моей такой образ мыслей, который
заставил меня удивиться, что она вышла за К***; я спросила ее об
этом. "Я бедна, - отвечала она, - и, как видите, не красавица;
сердце мое было свободно; матушка находила К*** выгодным женихом
для меня, и я не видела большого затруднения исполнить волю се".
- "Пусть так, но любите ли вы его?" - "Люблю, - сказала она,
помолчав с минуту, - люблю, разумеется, без страсти, без огня, но
люблю как доброго мужа и как доброго человека; у него нрав
превосходный; все его недостатки выкупаются его добрым сердцем".
Военный бал наш был таков же, как и все другие балы: очень
весел на деле и очень скучен в описании.
Теперь я должна описать поступок, которого вот уже несколько
дней с утра до вечера стыжусь. Пусть этот род исповеди будет мне
наказанием.
Желая погулять по прекрасным рощам около Полоцка, я
выпросилась в отпуск на неделю и, взяв в товарищи Р***, поехала с
ним в поместье его отца. Лошадей давали нам только что не дохлых,
но весьма уже готовых прийти в это состояние; мы ехали на простой
телеге по грязной дороге и то влеклись, то тряслись, смотря по
тому, каковы были у нас лошади. Приключений с нами не было
никаких, если не считать за приключение, что зазевавшийся ямщик,
проезжая мимо толпы идущих крестьян, задел одного оглоблею,
опрокинул его и переехал; что оскорбленные мужики шли за нами с
дубинами более полуверсты, называя нас, именно нас, а не ямщика
нашего, псами и сорванцами. Наконец мы приехали к реке, за
