их надобно было употребить для лошади. Ильинский находил это
несправедливым и сильно восставал против моего, как он называл,
пристрастия к упрямому животному: "Счастлива эта негодная
скотина, что деньги у тебя в кармане; а если б они были у меня,
так уж извини, Александров, пришлось бы твоему ослу поститься до
самого Ютерзейна". - "А теперь попостимся мы, любезный товарищ, -
отвечала я, - да и о чем ты хлопочешь? вообрази, что ты на
биваках, на походе, что теперь военное время, двенадцатый год,
что сухари наши и провизию бросили в воду, что казаки отняли у
денщиков наших вино, жаркое и хлеб или что плуты эти сами съели
все и сказали на казаков; одним словом, вообрази себя в одном из
этих положений, и ты утешишься". - "Благодарю! утешайся ты один
всем этим", - сказал сердито голодный Ильинский и спрятался в
шкап. Я не знаю, как иначе назвать постели затейливых немцев; это
точно шкапы: растворя обе половинки дверец, найдешь там
четвероугольный ларь, наполненный перинами и подушками, без
одеяла; если угодно тут спать, то стоит только залезть в средину
всего этого, и дело кончено. Видя, что Ильинский ушел в шкап с
тем, чтоб до утра не выходить, я пошла убеждать хозяйку засветить
для меня даром свечку; она исполнила мою просьбу, погладив меня
по щеке и назвав добрым молодым человеком, не знаю, за что; я
написала страницы две и наконец тоже легла спать на полу, вытащив
из другого шкала все перины и подушки, сколько их там было.
В три часа утра я гладила и целовала доброго коня своего,
который, не обращая на это внимания, ел овес, купленный на
последние мои два марка; Ильинский слал; работник мазал колеса
нашего кабриолета, и хозяйка спрашивала меня из окна: "Гер
официр, волен зи кафе?" Все эти действия были прерваны поспешным
приходом гневного градоначальника. "Где ваш товарищ?" - спросил
он отрывисто; в руках у него был наш чемодан. Обрадовавшись,
увидя опять погибшее было наше сокровище, я побежала будить моего
камрада. "Вставай, Ильинский! - кричала я, идя к дверцам его
шкапа, чтоб их растворить: - вставай! наш чемодан принесли". -
"Отвяжись ради бога; что ты расшутился, - ворчал Ильинский
невнятно, - не мешай мне спать". - "Я не шучу, Василий! вот здесь
начальник Пениберга с нашим чемоданом". - "Ну, так возьми у
него". - "Да это не так легко сделать; он, видно, хочет именно
тебе его отдать и, как догадываюсь, вместе с каким-нибудь пышным
возражением на вчерашнее твое сомнение в исправности их полиции".
- "Ну, так попроси же, брат, его хоть в хозяйскую горницу, пока я
встану". Через пять минут Ильинский вошел к нам. Градоначальник,
до того все молчавший, стремительно встал с своего места и,
подошел к Ильинскому: "Вот ваши вещи все до одной и все деньги
тою самою монетою, какою были. Не думайте, чтоб полиция наша
уступала в чем-нибудь вашей петербургской. Вот ваши вещи, и вот
вор, - сказал он, с торжеством указывая в окно на
восемнадцатилетнего юношу, стоящего на дворе. - Он вчера увидел
вашу лошадь близ Пениберга, схватил с кабриолета чемодан, бросил
его в ров за кусты, а лошадь отвел в город. Теперь довольны ли
вы? Вора сейчас повесят, если вам угодно?" При этом ужасном
вопросе, сделанном со всею немецкою важностью, Ильинский
побледнел; я затрепетала, и мое желание смеяться над забавным
гневом пенибергца обратилось в болезненное чувство страха и
жалости. "Ах, что вы говорите! - вскликнули мы оба вдруг, - как
можно этого хотеть? нет, нет! ради бога, отпустите его..." - "Я
вижу, что ошибался на счет вашей полиции; простите это моему
незнанию", - прибавил Ильинский самым вежливым тоном. Успокоенный
немец отпустил несчастного мальчика, который, стоя перед нашим
окном, трепетал всем телом и был бледен, как полотно. Услыша, что
его прощают, он всплеснул руками с таким выражением радости и так
покорно стал на колени перед нашим окном, что я была тронута до
глубины души, и даже сам пенибергский начальник тяжело вздохнул;
наконец, он пожелал нам веселого путешествия по Голштинии и ушел.
Теперь мы уже смело потребовали кофе, сливок, сухарей и
холодной дичи на дорогу. "Ах, какой счастливый характер имеешь
ты, Александров, - говорил мне Ильинский, когда мы сели опять в
свой кабриолет; - ты совсем не грустил о пропаже своего
имущества". - "К чему это великое слово имущество, Ильинский?
Разве мундир, подсумок и сорок червонцев - имущество?" - "Однако
ж у тебя более ничего нет". - "Нет, так будет; но твоя печаль
была мне очень смешна". - "Почему?" - "Потому что тебе не
привыкать быть без денег: как только заведется какой червонец, ты
сейчас ставишь на карту и проигрываешь". - "Я иногда и
выигрываю". - "Никогда! По крайней мере, я ни разу еще не видал
тебя в выигрыше: ты игрок столько же неискусный, сколько я
несчастливый". - "Неправда! Ты не можешь судить о моем искусстве;
ты не имеешь никакого понятия об игре", - сказал Ильинский с
досадою и после всю дорогу молчал.
За обедом мы помирились. В Ицечое мы ночевали и на другой
день поехали к Глюкштату. Печальный вид Эльбы, которая здесь
течет вровень с болотистыми берегами, стаи воронов с своим
зловещим криком нагнали нам скуку и грусть; мы поспешили уехать
оттуда и, свернув с большой дороги, поехали проселочными. В одном
новом постоялом доме, как нам казалось, мы были приятно удивлены
вежливым приемом и хорошим угощением. Наружность этого дома
ничего не обещала более, как только картофель для обеда и солому
для постели, и мы, вошед туда, спросили себе обедать, как
обыкновенно спрашивают в трактирах, не обращая никакого внимания
на хозяина. Но тонкая скатерть, фарфоровая посуда, серебряные
ложки и солонки и хрустальные стаканы возбудили наше внимание и
вместе удивление; этим не кончилось: поставя на стол кушанье,
хозяин просил нас садиться и сел сам вместе с нами. Ильинский,
который не терпел никакой фамилиарности, спросил меня: "Что это
значит? зачем этот мужик сел с нами?" - "Ради бога, молчи, -
отвечала я; - может быть, это будет что-нибудь из Тысячи и одной
ночи: кто знает, во что может превратиться наш хозяин?"... В
продолжение этого разговора пришел хозяйский брат и тоже сел за
стол; я не смела зачать говорить: недовольный вид Ильинского и
беспечная веселость обоих крестьян до крайности смешили меня;
чтоб не обидеть добродушных хозяев неуместным смехом, я старалась
не смотреть на Ильинского. После обеда нам подали кофе в
серебряном кофейнике, на прекрасном подносе, сливки в серебряном
горшочке превосходной работы и ложечку фасона суповой
разливальной ложки, тоже серебряную, ярко вызолоченную внутри.
Все это поставили на стол; оба хозяина просили нас наливать для
себя кофе по своему вкусу и сели пить его с нами вместе. "Что это
значит? - повторял Ильинский; - простой трактир, голые стены,
деревянные стулья, просто одетые люди - и прекрасный обед,
превосходный кофе, фарфор, серебро, позолота, вид какого-то
богатства, вкуса и вместе деревенской простоты. Как ты думаешь,
Александров, что бы это такое значило?" - "Не знаю ничего, но
думаю только, что нам нельзя будет здесь платить". - "Почему? а я
так думаю напротив, что здесь мы заплатим вдесятеро дороже против
других мест".
Мы ушли прогуливаться по прекраснейшим окрестностям, какие
только могли быть на такой ровной и плоской стороне, какова
Голштиния. Возвратясь, я просила Ильинского распоряжаться во всем
самому, требовать и расплачиваться, сказав, что на меня находит
страх и я ожидаю какого-нибудь чудного явления. Нам подали чай с
тою же ласкою, добродушием, богатством прибора и вкусом. Наконец
надобно было ехать; лошадь наша была отлично вычищена, кабриолет
вымыт, и брат хозяйский держал под уздцы коня нашего у крыльца. Я
увидела, что Ильинский вертит в руках два марка. "Что ты хочешь
делать? Неужели за столько усердия, ласки и угощения всеми
благами земными ты хочешь заплатить двумя марками? Сделай
милость, не плати ничего; поверь, что они не возьмут". - "А вот
увидим", - отвечал Ильинский и с этим словом подал хозяину два
марка, спрашивая, довольно ли этого? "Мы ничего не продаем, здесь
не трактир", - отвечал хозяин покойно. Ильинский несколько
смешался; он спрятал свои марки и сказал, смягчая голос: "Но вы
так много издержали для нас". - "Для вас? Нет! я очень рад, что
вы заехали ко мне; но разделил с вами только то, что всегда сам
употребляю с своим семейством". - "Мы приняли вас за крестьян", -
сказал Ильинский, подстрекаемый любопытством и ожиданием
какого-нибудь необыкновенного открытия; но он тотчас спустился с
облаков. "Вы и не ошиблись, мы крестьяне!"... Наконец после
нескольких вопросов и ответов узнали мы, что эти добрые люди
получили наследство от дальнего родственника своего, богатого
ямбургского купца; что не более полугода тому, как они выстроили
себе этот дом, что ошибки, подобные нашей, им часто случается
видеть и что мы не первые сочли дом их за трактир. "И вы всех так
радушно угощаете, не выводя из заблуждения?" - "Нет, вас первых!"
- "За что же?" - "Вы - русские офицеры; король наш велел нам с
русскими обходиться хорошо". - "Однако ж, добрые люди, русским
офицерам приятно было бы, если б вы не оставляли их так долго в
тех мыслях, что они в трактире; мы все требовали так
повелительно, как требуют только там, где должно заплатить". -
"Вы могли угадать, что не за что платить, потому что мы обедали
вместе с вами..." При этих словах Ильинский покраснел, и мы оба
не говорили уже более, но поклонились доброму хозяину нашему и
уехали.
Настала глубокая осень. Темные ночи, грязь, мелкий дождь и
холодный ветер заставляют нас собираться перед камином то у того,
то у другого из наших полковых товарищей. Некоторые из них
превосходные музыканты; при очаровательных звуках их флейт и
гитар вечера наши пролетают быстро и весело.
ПОХОД ОБРАТНО В РОССИЮ
Нет ни одного из нас, кто бы радостно оставлял Голштинию;
все мы с глубочайшим сожалением говорим "прости" этой прекрасной
стороне и ее добродушным жителям. Велено идти в Россию.
Голштиния, гостеприимный край, прекрасная страна! никогда не
забуду я твоих садов, цветников, твоих светлых прохладных зал,
честности и добродушия твоих жителей! Ах, время, проведенное мною
в этом цветущем саду, было одно из счастливейших в моей жизни!..
Я пришла к Лопатину сказать, что полк готов к выступлению.
Полковник стоял в задумчивости перед зеркалом и причесывал
волосы, кажется, не замечая этого. "Скажите, чтоб полк шел; я
останусь здесь на полчаса", - сказал он, тяжело вздохнув. "О чем
вы вздохнули, полковник? Разве вы не охотно возвращаетесь на
родину?" - спросила я. Вместо ответа полковник еще вздохнул.
Выходя от него, я увидела меньшую баронессу, одну из хозяек
нашего полковника, прекрасную девицу лет двадцати четырех, всю
расплаканную. Теперь я понимаю, отчего полковнику не хочется идти
отсюда... Да! в таком случае родина - бог с ней!..
Итак, не охотно и с горестию расстались мы с Голштиниею и,
конечно, уже навсегда? Там нас любили, хотя не всех - это правда;
но где же любят всех!.. Нас любили по многим отношениям: как
союзников, как надежных защитников, как русских, как добрых
постояльцев и, наконец, как бравых молодцов; последнее
подтверждается тем, что за эскадроном нашим следуют три или
четыре амазонки! Все они в полной уверенности выйти замуж за тех,
за кем следуют. Но разочарование ближе, нежели они думают; одна
из них взята Пел***, сорокалетним женатым сумасбродом; он хочет
нас уверить всех, что его Филлида следует за ним, уступая силе
непреодолимой любви к нему! Мы слушаем, едва удерживаясь от
смеху. Непреодолимая любовь к Пел***! к плешивому чучеле,
смешному и глупому!.. Разве какое-нибудь очарование... - всего в
свете прекраснее его лягушачьи глаза!
Что за странный расчет выбирать для похода самую дурную
пору! Теперь глубокая осень, грязная, темная, дождливая; у нас
нет другого развлечения, кроме смешных сцен между нашими
влюбленными парами. Вчера вечером Торнези рассказывал, что был у
