Каждый день старик узнавал о чьей-нибудь измене.
Вокруг чувствовалась пустота. Он, конечно, знал ее
происхождение. Некоторое время назад он даже предсказал это для
себя. Потому ведь и организовал себе "второй виток". Но и
второй виток пришел к своему концу, восьмигранный чудо-колос, к
несчастью, не появился в повторных посевах академика. Новый
покровитель Кассиана Дамиановича был сильно разочарован, по все
же не стал обижать знаменитого ученого, поскольку сам был
причастен к красивой, но не сбывшейся мечте. И в академике
Рядно он видел такого же пострадавшего романтика. Оставил
старика в покое, положив начало дням его одиночества. С этого
момента п начался отсчет.
Но с некоторого времени в угасших головешках общего
интереса к академику закурился живой дымок. В столовой, где
старик всегда обедал, он стал затевать разговоры, которые
вскоре получили название "обеденных лекций" академика Рядно.
По-прежнему за его стол никто не садился. Но академик находил
по соседству какого-нибудь знакомого и, обратившись к нему,
умело вовлекал его в спор. А из спора вырастала и лекция.
Слух об этих лекциях дошел и до Федора Ивановича, который
в начале шестидесятых годов был уже доктором наук и заведовал
лабораторией в крупном научном учреждении. "Обеденные лекции"
грозили войти в моду -- так ему показалось. И однажды зимой
Федор Иванович пришел в эту столовую и, сев за стол у дальней
стены, стал настороженно ждать.
Сначала над столами пролетел шепот: "Касьян, Касьян
пришел!". И Федор Иванович через дверь в раздевалку увидел
черную шубу с оранжевыми лисами. Она замедленно шевелилась: ее
снимали с академика. Потом старик передвинулся к зеркалу,
наложил на лоб ладонь и резко повернул ее. Оформив сильно
побелевшую челку, академик привел свои шарниры в упорядоченное
движение и тронулся в торжественный путь. Цепь мокрых следов от
его валенок протянулась через весь зал к одному из ожидавших
его вдали пустых столов. "Его стол", -- догадался Федор
Иванович. Старик сел в опасной близости от него, прямой и
строгий. Стало видно, как он постарел. Обтянув выступы еги
коричневого лица, кожа перетекла на шею и висела там складками,
как у ящера. Рядно отдал краткое распоряжение официантке,
которую назвал Клавой, и затем, растопырив сухие пальцы на
обеих руках, взаимно пропустил их -- гребенка в гребенку.
Поставив это напряженное сооружение на стол, громко сказал:
"Фух-х..." -- и стал осматривать дали просторного зала,
выискивая собеседника. Чтоб загорелась перепалка. А за нею чтоб
нечаянно вспыхнула и лекция.
-- Назар Максимович! -- вдруг прозвучал в столовой как бы
деревянный рожок. -- Не прячься, вижу тебя. Ты ж мой стойкий
оппонент. Я тебя сегодня вспоминал. На Ленинградском шоссе.
Назар Максимович не отвечал.
-- Там кафе есть, -- благодушно продолжал академик. -- С
витриной. У самого стекла -- клетка висит. С канарейками. В
клетке гнездо, а в гнезде самочка сидит. На яичках. С улицы
видно. Все перья выщипала на пузичке, голеньким прижалась,
яички греет. Маленькое такое, где и жизнь держится. И лапками
сучит -- переворачивает яички. Ужели только инстинкт? А ты
разбей ей яичко -- ведь переживать будет. Скажешь, нет? А,
Назар?
Назар по-прежнему молчал. Его не было видно.
-- А что я еще увидел! Там, на краю гнезда, самец сидит!
Красавец! Как запоет, как запоет! Трель -- на полчаса. И она
сразу сучить перестает, пропадай яички, пропадай инстинкт!
Головку -- к нему, к самому его зобику... Который так и дрожит
от трели. И слушает, слушает! Ты скажешь, бога нет. А я бога
тебе и не навязываю. Но ужели так проста жизнь, ужели человек
так слеп, что он только себе оставляет право на мысль, на
чувство и на творчество? Смотрел я на эту пару, супружескую...
И подумал: Назара сюда надо. Пусть посмотрит.
Назар молчал.
-- Что больше? -- не унимался Кассиан Дамианович. -- То,
что человек знает о себе и о живой природе? Или то, что
составляет, Назар, всю ее, природы, полную программу? Зачем же
ты в бутылку лезешь?
Назар молчал. Никак не мог его академик расшевелить.
-- Ты посмотри, Назар, когда-нибудь замедленную
киносъемку. Ко мне в институт приходи, покажу. Увидишь, как
растения обращают внимание друг на друга. Как они загораются
чувствами. Молчишь? Нечем тебе крыть, Назар...
К столу академика, между тем, подошла официантка.
Поставила перед ним на тарелке двуухую белую чашу с золотистым
бульоном и отдельно еще тарелку с гренками. И старик принялся
за свой обед. Хлебнул несколько ложек, постучал "кутнями".
Федора Ивановича передернуло, и он против воли, морщась,
воспроизвел этот звук.
-- Не дай тебе бог, Назар, в познании законов жизни
переступить границу дозволенного... -- громко проговорил
академик, думая о чем-то. -- Меня молодые считают чудаком.
Слышишь, Назар? Академик Рядно -- чудак! А я не обижаюсь, -- он
весело всплакнул. -- Каждый серьезный мыслитель кажется
чудаком. Почему, ты думаешь, Достоевский "Идиотом" назвал свои
роман? Думаешь, он своего князя идиотом считал? Святым, святым
считал. И мудрецом. Потому и назвал. Потому что мудрец и
святой, брошенный в общество, кажется там идиотом. Согласен?
-- Кассиан Дамианович, ты же знаешь, я с тобой никогда не
был согласен, -- послышался, наконец, хриплый голос Назара.
-- Хто ж тебя знает, когда ты согласен, а когда нет. Ты ж
любишь молчать. Правда, кукиш у тебя в кармане всегда
шевелился.
-- И сейчас я с тобой не согласен. С Достоевским согласен,
а с тобой нет.
Весь зал затих, как будто опустел. Назревал захватывающий
словесный бой.
-- Почему ж ты со мной не согласен, Назар? Можно спросить?
-- Спроси, спроси, если хочешь...
-- Так почему ж ты не согласен?
-- Я не согласен, что ты мудрец. И что святой. А князь,
который у Достоевского... Он не загонял в гроб академиков. Не
питался чужим несчастьем.
-- Ой! Так и знал! Как мне это знакомо! -- раздался плач,
который был смехом академика. -- И ты туда же с дурачками!
Поддался пропаганде вейсманистов-морганистов! Господи, как
меняется человек! Ты ж был настоящий биолог! Мы ж с тобой...
-- Если ты считаешь, что наука -- это значит отправлять
людей... ты знаешь, куда... Таким биологом я не был.
-- Пхух-х! Я сживал! Я отправлял! А они меня не жрали,
твои подзащитные? -- старик хлебнул ложку бульона. -- Смотри,
что от меня осталось -- одни кости.
-- Кости -- это ничего не говорит, -- нехотя отозвался
Назар. -- Семь коров тощих съели семерых коров тучных и не
стали тучнее. Не стали!
Короткий смешок пробежал по столам.
-- Я сживал со света! Это была борьба идей! У моей науки
впереди еще ренессанс! Моей науке, Назар, не нужны были жертвы.
Она сама себя могла... И поддержать и прокормить. Добытыми
фактами.
-- А чего ж ты людям заколачивал свою конфетку в рот
молотком? -- спросил Назар с хриплой усмешкой.
-- Смотри какой! Он еще зубастый, оказывается, --
проговорил Рядно, как бы любуясь противником. -- Треплет
старика, как шавку, У меня тоже несколько зубов во рту
держатся. Только для петушиных боев я их не пускаю. Берегу...
И, восхищенно помотав головой, окончательно сосредоточился
на бульоне. Федор Иванович уже забыл что именно этот человек
перевел его когда-то в "политическую плоскость", забыл даже,
что целое "кубло" получило свое название из этих с трудом
натягивающихся на зубы уст. Забыл о приказах министра
Кафтанова! Боевое чувство, готовность к неожиданной схватке
давно уже оставили Федора Ивановича, вкус мести он не помнил. И
все потому, что противник был повержен и теперь его топтали
все, кто хотел. Этот Назар которого Федор Иванович так и не
разглядел, действительно трепал старика сейчас как шавку. И
Федор Иванович, оценив выдержку "батьки", уже ставил себя на
его место, жалел его. Академик Рядно, этот обиженный Богом
ущербный разум, восставший против безжалостной судьбы и
призвавший на помощь свои два бесспорных дарования -- чутье на
человеческие слабости и цветистое красноречие -- он все еще
цеплялся за уплывающие радости жизни.
Должно быть, не чувствуя вкуса бульона, он рассеянно и
громко хлебал его и стучал ложкой. Думал о чем-то. В это время
четыре человека, закрывавшие" Федора Ивановича, встали из-за
стола. Открыли его выцветшим степным глазам старика. Глаза эти
начали светлеть, засияли.
-- О! Вот кого мне не хватало! Этот меня сейчас добьет!
Федя, что ты там уединился? Иди ко мне пообедаем вместе,
побалакаем, как в старину.
И Федор Иванович, с болью улыбаясь старику перешел к нему,
подсел поближе.
-- А я смотрю: чей это полуперденчик висит, такой
знакомый! -- радостно гагакал академик. -- Вижу иноходец мой не
забыл меня, помнит.
-- Это уже не мой полуперденчик, -- сказал Федор Иванович.
-- Чужой чей-то.
-- Ладно, ладно, притворяйся. Всего тебя вижу Здорово,
ренегат! -- последние слова старик дружески продышал Федору
Ивановичу на ухо.
-- Здорово, Распутин! -- шепнул тот в огромное обросшее
волосами вялое ухо. Но нет -- жалость и тоска остановила эти
слова. Даже покраснел от одной мысли что мог их высказать.
Прошептал совсем другое: -- Кассиан Дамианович... Зачем вы
позволяете так себя...
-- Постой, Федька... Дай, скажу ему. Назар! Ответил бы ты
мне на такое... Думает или нет зажигалка? -- он помолчал. -- Я
не о том товарище, который тут мне про конфетку и про
молоток... Я не шуткую. Простая зажигалка, которую в кармане
носят... Думает она?
Вокруг раздался смех, но тут же и погас, уступив
напряженной тишине. Нет, академик даже в трудные минуты умел
подбирать ключи к беспечным, полным любопытства головам.
"Интересно бы послушать, что он говорил там, во время
чаепитий..." -- подумал Федор Иванович.
-- Конечно, я утрирую... Ты в корень, в корень... Я тебе
схему принципиальную. К твоему нигилизму. Все-таки, если
отрицать зачаток мысли у зажигалки... Которая есть
организованная материя... Тогда и человеку придется отказать в
этой способности? Знаком ты с теорией отражения? Зажигалка
отражает воздействия? Или мы для нее исключение сделаем? Не
хочешь делать исключение? Вижу, не хочешь... Вот и человеческая
мысль... Это тоже отражение, только высшая форма...
-- Зачем вы... -- воспользовался Федор Иванович паузой. --
Зачем это все?
Академик отмахнулся. Почувствовал вдохновение, подался
весь к Назару, который сидел где-то вдали, за спиной Федора
Ивановича.
-- Возьми теперь счетно-решающую машину. Она тебе выдает
результат своей деятельности. А чувствует она, что она делает?
Например, я, кроме того, что я выдаю продукт мышления, еще
чувствую. Я бываю доволен продуктом. Или неудовлетворен.
Скажем, играю в шашки... Мой мозг выдает комбинацию. Хочешь,
попробуем, а? Посажу тебя в калошу, лучше не садись со мной...
И при этом я бываю доволен своей выдумкой, потираю руки. То
есть процесс настолько далеко зашел, что уже начал действовать
в обратном направлении. Вот я тебе гипотезу даю, можешь
смеяться. Слушай внимательно. Положи кость, ты ее сосешь
машинально.
-- Слушаю, слушаю, -- сказал нехотя Назар.
-- Вот это запомни: счетно-решающее устройство,
запрограммированное на игру в шашки, переживает волнение
игрока. Во всех механизмах, созданных человеком... Который
