этой темы.
Глава могла бы быть интересной, согласился он, если бы не
его невежество во всем, что касается геологии. Эта часть
вызывает у него большую озабоченность. Монсиньор Перрелли
обошелся с геологическими вопросами слишком поверхностно по
сегодняшним меркам. Винить старинного ученого, разумеется, не в
чем, геология -- наука современная, но он мог хотя бы
поподробнее описать выпадения пепла и раскрошенной лавы, от
которых остров, как известно, временами страдал. Однако рассказ
Перрелли о них прискорбно неполон. Он буквально изобилует
пропусками, которые приходится заполнять, кропотливо цитируя
другие хроники того же периода. Короче говоря, это один из
самых неудачных разделов его в остальном безупречного труда...
-- Жаль, что я ничем не могу вам помочь, -- сказал мистер
Херд.
-- И мне жаль. Хоть бы кто-нибудь помог. Тут был этот
молодой еврей, Мартен, разбирающийся в таких вопросах лучше чем
кто бы то ни было. Юноша неотесанный, но настоящий специалист.
Он пообещал снабдить меня современным отчетом и даже картой
геологических структур острова. Я сказал себе: Именно то, что
мне нужно. Однако проклятый отчет так до меня и не дошел. А
теперь мне сказали, что он покинул остров. Уехал навсегда. Ему
не хватило воспитанности даже на то, чтобы зайти попрощаться
или оставить адрес. Очень неприятно. Кто знает, когда здесь
опять появится знаток минералогии? Это ведь не скворцы, стаями
не водятся. Приходится пока полагаться на собственные силы.
Удивительно, кстати, как много разнообразных сведений способен
собрать, когда его подопрет, человек с хобби вроде моего,
углубляясь в темные для него области знания, которыми ему при
иных обстоятельствах и в голову бы не пришло заниматься.
Становишься чуть ли не энциклопедистом! Минералы, медицина,
стратегия, геральдика, навигация, палеография, статистика,
политика, ботаника -- что я знал обо всем этом или хотел
узнать, пока не натолкнулся на старика Перрелли? Вы
когда-нибудь пробовали комментировать классический труд, мистер
Херд? Уверяю вас, это занятие открывает перед вами новые
просторы, совершенно новые радости. Жизнь становится
по-настоящему увлекательной. Просто чудесной!
Произнеся эту тираду, библиограф внезапно умолк. Снова он
впал в свой извечный грех: начал с чрезмерной увлеченностью
рассказывать совершенно постороннему человеку о том, что дорого
его, библиографа, сердцу. Какое дело этому, объехавшему весь
земной шар епископу до геологического состояния Непенте?
Абсурд, бестактность.
Он попытался исправить промах, затеяв пустой светский
разговор.
-- Чем вы собираетесь заняться после похорон?
-- Хочу повидаться с миссис Мидоуз.
-- Вот как? Будьте добры, передайте ей от меня привет.
Хотя может быть и не стоит. Нет, пожалуй, нет. По правде
сказать, она два дня назад не пожелала меня узнать. Во всяком
случае, очень было на то похоже. Должен признаться, меня это
сильно задело, потому что я совершенно не представляю, чем я ее
мог обидеть. Напротив, я всегда питал к миссис Мидоуз слабость,
она так мила, так женственна. Вы не могли бы попробовать
выяснить, в чем дело? Спасибо. Возможно, он меня попросту не
заметила. Она очень спешила. И по-правде говоря, была на себя
совсем не похожа. Совсем. Белая, испуганная. Словно увидела
призрака.
Его рассказ обеспокоил епископа.
-- Да неужели? -- спросил он. -- Вы меня пугаете. Пожалуй,
я прямо сейчас к ней и отправлюсь. Вы ведь знаете, она
приходится мне двоюродной сестрой, и в последнее время мне за
нее как-то тревожно. Да, я не стану ждать конца похорон, пойду!
Возможно, мы с вами еще увидимся вечером. Я вам тогда все
расскажу. А насчет того, что она намеренно не пожелала вас
узнать -- не верьте в это даже на миг.
-- Я буду в городе часов около семи...
"Все ее любят", -- думал мистер Херд, выбираясь из
процессии. Он постарается вызвать ее на длинный разговор, может
быть даже останется ко второму завтраку.
Его пугала близящаяся полуденная жара. И так уже
припекало, он чувствовал это, поднимаясь в горы несколько раз
пересекавшим проездную дорогу коротким путем и пользуясь всякой
возможностью, чтобы укрыться в тени, падающей на тропинку от
деревьев и домишек.
Вокруг простиралось подобие безлюдной пустыни, местные
жители даже те, что жили далековато от города, отправились на
похороны. Тем не менее, впереди епископа торопливо двигалась
тем же путем одинокая фигура. Мулен! Его можно было узнать даже
на большом расстоянии, он, как всегда, выглядел чересчур
расфуфыренным. Что он тут делает в такой час? Мистер Херд вдруг
припомнил, что уже видел его однажды поднимающимся в Старый
город и примерно в это же время.
В голову ему пришло услышанное от Кита, когда они катались
на лодке. То, что этот человек способен жить за счет шантажа и
женщин, у него сомнения не вызывало -- Мулен именно так и
выглядел. Мерзейшая личность, еще и скрывающаяся под
придуманным именем. Вид его вызвал у мистера Херда раздражение.
Какие у него там могут быть дела? Ретлоу! Он вновь попытался
вспомнить, где ему приходилось слышать это имя. Что-то с ним
было связано смутно неприятное. Да, но где? Дело давнее, это во
всяком случае ясно. На краткий миг епископа охватила
уверенность, что он вот-вот вспомнит. Но потом голова его вновь
опустела; возможное откровение ускользнуло и возвратиться не
пожелало.
Войдя, наконец, в тенистый садик виллы "Мон-Репо", он
почувствовал немалое облегчение. На камнях у входа в дом сидела
похожая на сфинкса старая Катерина. На коленях у нее лежало
вязание -- коричневая шерсть, непривычной формы спицы -- нога
упиралась в основание колыбельки, которую старуха время от
времени покачивала. При появлении епископа она поднялась и без
тени дружелюбной улыбки застыла, напоминая какую-то жрицу.
Госпожа дома? Нет, ушла. Ушла! Куда? Высохшая коричневая рука,
словно обнимая вселенную, рассекла воздух решительным, но
загадочным жестом. А когда вернется? Никакого ответа. Только
глазами слегка повела кверху, как бы говоря: "Бог ее знает!"
-- Подожду, -- решил мистер Херд.
Он миновал устрашающую ведьму, казалось, источавшую
нацеленную на него враждебность, и вошел в гостиную сестры.
Придется подождать. И он стал ждать. Он просмотрел лежавшую в
гостиной кипу иллюстрированных газет. Ожидание затягивалось.
Комната неуловимо изменилась, в ней появилось что-то почти
неопрятное. И роз больше нет. Прошел час. Сестра так и не
появилась.
Ушла. Как ни придешь, она ушла. Что бы это могло значить?
Где она может быть? Как-то все это загадочно, неприятно.
В конце концов он вытащил часы. Десять минут первого.
Больше ждать не имеет смысла. Он написал короткую записку,
оставил ее на письменном столе и мимо непроницаемой Катерины,
едва оторвавшей взгляд от вязания, вышел в сад. Надо будет
отыскать повозку, доставить себе удовольствие, спустившись вниз
на колесах. Для ходьбы в этот час слишком жарко.
Неторопливо шагая, он вдруг заметил знакомый, открытый на
улицу дворик -- здесь жил граф Каловеглиа. Повинуясь внезапному
порыву, епископ вошел в стоявшие настежь, как бы приглашая его,
двери под массивным порталом. В тени смоковницы сидели,
беседуя, два пожилых господина; одного из них епископ не знал,
но догадаться, кто он, было нетрудно -- мистер ван Коппен,
американский миллионер, частый, как говорили, гость у графа.
Перед ними стояла на пьедестале бронзовая, позеленевшая от
времени статуэтка.
-- Как любезно с вашей стороны, что вы заглянули ко мне,
-- сказал итальянец. -- Прошу вас, располагайтесь поудобнее,
хотя, боюсь, эти кресла не самой новейшей конструкции. Вы
окажете мне честь, разделив со мной скромную трапезу, не правда
ли? Мистер ван Коппен тоже составит нам компанию.
-- Вы очень добры.
-- Счастлив познакомиться с вами, -- сказал миллионер. --
Кит как раз вчера рассказал мне о вас так много хорошего!
Оставайтесь. Граф Каловеглиа затронул очень интересную тему --
я приехал бы с другого конца света, только чтобы послушать его.
Граф, явно смущенный такими хвалами, прервал миллионера,
спросив:
-- Как вам эта бронза, мистер Херд?
Вещица была красоты исключительной.
Совершенный с головы до пят, покрытый мерцающей
золотисто-зеленой патиной "Локрийский фавн" -- получивший
название по месту его обнаружения -- нес на себе так называемый
отпечаток индивидуальности, который мастера древней Эллады
сообщали каждому бронзовому изделию, уцелевшему от тех времен.
Возможно, это их творение было лучшим из всех известных. Не
удивительно, что оно вызвало бурный восторг у немногочисленных,
очень немногочисленных, не склонных к излишней болтовне
любителей, которым было дозволено осмотреть реликвию до того,
как ее тайком вывезли из страны. И как они ни скорбели по
поводу того обстоятельства, что статуэтке предстоит,
по-видимому, украсить собой музей мистера Корнелиуса ван
Коппена, иноземного миллионера, ни один из них даже в глубине
души не упрекнул графа Каловеглиа за его поступок. Ибо все они
любили его. Его любил каждый. И все понимали, в каком положении
он находится. Живущий в нужде вдовец с дочерью на выданьи,
девушкой, обожаемой всеми за красоту и чарующий характер.
Мистер ван Коппен, как и все остальные, знал, через какие
испытания пришлось пройти графу, знал, что он, родившийся в
древней и богатой семье, без колебаний распродал свою чудесную
античную коллекцию и вместе с нею все наследственные земли,
кроме одного клочка земли, -- распродал, чтобы оплатить
карточные долги брата. Это граничило с донкихотством, таково
было общее мнение. Никто и не предполагал, каких душевных
терзаний стоил ему этот шаг, ибо граф скрывал истинные свои
чувства под маской светской беспечности. Крайности в проявлении
горя безобразны, считал он -- люди их видеть не должны. Любые
крайности безобразны. Такова была точка зрения, унаследованная
графом Каловеглиа от классических времен. Мера! Мера во всем.
Но особенно графа уважали за познания во всем, что
касалось искусства. Проникновенность его вкуса не объяснялась
одними лишь знаниями, главную роль играла интуиция. О нем
рассказывали поразительные вещи. Наощупь, в темноте он мог
определить любое произведение пластического искусства. Он
словно бы состоял с этими произведениями в близком родстве.
Многие полагали весьма вероятным, что в жилах его течет кровь
Праксителя или кого-то из равных ему -- во всяком случае не
приходилось сомневаться, что графу досталось нечто от
колонистов, населявших берега Великой Греции -- людей
разносторонних, освобожденных легионами рабов от осаждающих
наших современников пустых забот и создававших в часы досуга
памятники такой красоты, которой наше поколение способно лишь
дивиться, с завистью и отчаяньем. В частности же во всем, что
касалось истории и технических приемов изготовления античной
бронзы, он был в своей стране facile princeps(57), так что после
продажи им наследственной собственности многие говорили, что
ему не составит труда восстановить состояние своей семьи,
применив присущие ему таланты по части работы с металлом,
которые прославили его еще в молодые годы.
Тут их ожидало разочарование. Граф отзывался о прежних
своих творениях, как о "прегрешениях юности", уверяя во все
последующие времена, что связанная с ними нудная работа внушает
