горизонт черной листвы,
белого скольжения ступеней, -
к полюсу плыть на свету, псов лай в округе, -
суть ответвления чисел, подобные намерениям,
обрамляющим наваждение: я
не произнесу более: "близкое".
Поздно учиться читать книги огня и воды
или прикладывать ладонь ко лбу скалы -
остается настойчивое видение: кисти неуловимый
взлет, как пар тающего местоимения,
затылок, попадающий в поле зрения,
словно порог, предстающий мне наяву...
И этот - на раковине -
недоумения легкий рисунок,
впитывающий прощание Сократа с Кратилом.
* * *
В орехе темного слуха
сонная бусина. По ветру пущено
телефонное ожерелье.
Слякоть, угол,
черное дерево -
заплывающее отточьем зимы.
* * *
Только то, что есть
и есть то, что досталось
переходящему
туда, где не упорствует
больше сравнение.
* * *
На тонкой черте,
тающей небесным
бессильем
планет несметных, или
в разуме -
Встречаетесь вы, дуновения,
не облеченные
ни в забвенье, ни в образы.
Стекла осколок,
хрустнувший под ногами,
во влаге вечера.
магния переломленная ресница.
* * *
Скалы на холсте,
водопад и черное солнце -
такие же и во сне и за ним
или же прежде или же в дождь.
Не оборачивай голову.
С разных сторон устремлено
в тебя не твое зрение.
* * *
Накануне Нового Года
Вспомнил, как в детстве
мечтал смастерить себе лук
из ствола молодого ореха, -
тогда был он руки моей тоньше.
Помысля свое отражение,
голубь слепой бросается вниз.
Медленная луна. Медленная вода.
Молниеносное дерево
пересекает
русло забытого вожделения.
* * *
Почему у этой женщины
так мелко дрожит подбородок?
Грязные рукава и лед ярости
затягивает белый зрачок?
Сырое небо, безветрие, черное
стекловидное
дерево, - с усердием
себя продолжает зима.
* * *
Прозрачные объятия птиц.
Темнеющий от света воздух ,
под стать отдаленным, смуглым рощам,
ни на шаг не отступающим от себя.
Слюды миг в разломе.
Что может будущему вернуть минувшее?
Что прояснит мокрая тяжесть снега?
Страх ли задает вопросы о том, кто будет
после - здесь. Что означает: "ты есть"
или "тебя не будет"? Кому это нужно?
Отмелей тростниковая страсть,
взрезающая устье проточным гулом.
Так же нежны, как пробуждение,
в котором ни тени, ни дуновения
- слова, с вещами смыкаясь.
Проста ежедневная снасть...
Едва видным пламенем вещи
в окружностях невесомых теплятся.
Тот же мир пытается
вымолвить начало в эхо,
чтобы постигнуть свое завершение.
Вдох/выдох.
Ствол мокрой сосны прям,
как смерть облака в призме
бегущих недвижно вод - прозрачных,
словно птичьи объятия, заключившие солнце,
в слепоту пристальности уходящее.
* * *
Опять стоишь у черного залива,
вырвав из спины подковы подхода
к нему, голову избавив от суммы города,
слагаемым которого не довелось стать.
Все к лучшему. Даже луна, падающая назад.
Не говоря о других исчислениях, где намного
приметней собственное отсутствие
(это проще, чем срезать и сжечь волос прядь).
Но залив, плоский, как время Гермеса,
сшивающего миры монотонным трудом сдвиженья,
лежит, словно глаз под натруженным веком,
толщей существования, плитой существительных,
нефтью пожравшего себя гнева,
когда ничего не видно
и некому видеть.
Веко подобно лишь одному,
только одному отзывается воображение:
предгрозовой пыли, рвущей горизонт на куски
стеной фосфора, сложенной из мокрого мрамора
молний. Копье крика,
разбивающее фарфорорвые веера птиц,
разворачивающих лабиринты воздушных движений.
Сколько у ног твоих плещется жижою тех,
кто к весне расцветет
мертвыми спиралями протеина,
на все готового? - синее сияние водорослей.
Скрыта жизнь пузырей, вне нашего опыта;
о многом остается догадываться,
как о тех, кто добровольно однажды
в легкие принял
влаги его чрезмерно медлительный дар,
чтобы в итоге тот достиг достоянием разума:
острие, наугад идущее к острию...
Можем только сказать -
что это входит в привычку.
Намного легче, конечно, понять черный "цвет"
или смерч,
чем все остальное - например, то, как они
становятся симпатическими чернилами,
которыми ветер потом,
как и сейчас, без устали полнит
поры мокрого снега, проедая лицо
тех, кто приходит сюда без намерений
что-либо выпытать.
Хотя по ночам возлюбленные
упорно спутывают с хрустальных коконов лиц
пальцами
бесконечную паутину сказанного, - но в нем
не содержится никаких предписаний,
поскольку они
вообще ничего не содержат.
Но тебе кажется,
что весна избавит от многого.
Ты уверен (и в том нет сомнений), что связь
меж тобою и ними все-таки существует
в завязи этих посланий
снегу, ветру, каплям и вою высокому чаек -
вполне бесцветных,
бессмысленных на фоне мнимого неба,
и что понимание его
также требует определенного навыка, времени,
и непременно это время наступит, восстанет
и тогда запоет золотая глина на красных обрывах
и полетит прядь волос из огня да в полымя.
Однако, все совершенно не так,
что тоже известно.
Сколько не будь здесь
или там, ничего не достанется.
И в этом благо, - единственное,
осознаешь которое рано ли поздно,
у залива стоя на том же все месте, шевеля губами
воздушные корни тайны: все к лучшему. Все
принято без исключенья.
* * *
Призраки листьев в спящих лесах,
сырость, пересыпающая полые гранулы шума.
Выставляются незримо пределы.
Искушению соответствий
более не коснуться того, что
угадываю в начертаньи привычно. Порознь,
несводимо,
сочась насилием, излучая угрозу
бытию друг друга,
частицы подрагивания руки
в пространстве движутся,
что принимается по привычке за время.
* * *
Невидимые лампы в становленьи
изломов инея в придонном сне стекла.
Над ними мел и синева.
Себя, клонясь, любовно созерцая
в лице истории столь вогнутой всегда,
как только быть признанию возможно
(в текучей призме сломленной луча),
как, оперенное звездою, муравья
телескопическое искристое тело.
Ее дыханьем осязают
ветвистые любовники, живя
вне сферы ветра, камня и числа.
Вне шелка окиси, которую природа
мне оставляет, распрямясь в тебя,
свистящим слепком тлена оболочек,
тончайшим настом памяти порожней,
куда нисходят тени вещества,
изображенья формулу тая,
как облако проносит день дождя,
черня зрачок и воды серебря
таблицами пустых перемещений -
всегда того же, что и миг назад.
Где белых ламп незримое каленье
вмерзает жалобой в кристаллы мотылька,
подобно снегу в бирюзу угля,
как бы крылами перехода в пепел -
Еще не ясен звук, и смысла очерк хрупок,
и все-таки значение опять
изъять избыток свой стремится,
пыльцой сухою занося уста,
зеркальной чешуею засевая устье.
ВОЗДУХ
Развитие обнаружение амплитуды маятника,
Зерно, замыкает воздуха ()
свое абсолютное время
в огибании изнутри вертикальной стены:
движение только сведение к проколу иглы.
Возможно, что неделимость.
"Словно"
прекращает безусловность сравнения.
Слишком долго играли
с мыслью о зеркалах,
образ утратив утраченных образов,
с каждым разом глубже вникая
в безучастность трав по утрам.
Идеи рассматривают расширение воздуха
(другие явления также),
как стиранье причин,
поводыря роль оставляющее аналогии,
затерянного
в поисках слепых величин.
Окно соединяет с тем,
от чего отделяет.
Осторожность листа,
проходящего путь
от сравнения к гибели
в тлении терпком осеннего дыма
что же тут вспомнить?
Но, отдаляясь,
пейзаж становится формулой
перехода природы в культуру.
Между розовым лишайником и
розовым лишаем
цепь эволюции, лишающая объем
камня устойчивости в структуре.
Мы начинаем не видеть
и, вместе с тем, этот факт
не является оправданием зрения.
Маятник как модель нескончаемого отдаления. Прибытие в пункт, где залегает
его предпосылки. Вера в то, что эта поверхность, как меланхолия, состоящая
из секторов, населяемых информацией, расщепляется на: знаю/не знаю.
Забывание порождает воспоминание.
Одиночество среди стен,
направлений и возвращений
напоминает полдень, когда
никому не удастся
в качестве платы протянуть тебе тень.
Не задавай никому никогда никаких
посторонних вопросов.
Но всегда встречи
слов со словами, их оси
испытывают постоянное напряжение. День
установлен к ночи
идеальным своим острием.
Петрарка
сформирован в оттиск опыта чтения:
монета с изображением
петушиного гребня.
Утренняя хрипота.
Затмение солнца 5 января
рассекает эллипсисом риторику
предсказаний.
Тело узнает в размерах свое становление
в сопоставлении масштабов: вначале
фигурки на крыше беструдно
умещаются в то, что они представляют
не превышают себя в измерении.
Инверсия.
В сокращении расстояния происходит
наростанье вещей.
Пыльные бури на горизонте,
вечер
веко твое надрезает белоснежным свечением.
Вещь превышает тебя,
она опрокидывается не в силах
быть выше того, что в ней же стремится
к бесконечному умалению.
Но выходишь с ее другого конца.
Исчезновение времени
обязано
сознанию исчерпывающей бесполезности,
как полноты.
У дома ирисы в июньское утро...
Каждое утро мы
воскресали в Эдеме
ни стен, ни дверей.
Звери бродили вокруг и
солнцем кипела ткань
воды, брошенной в воздух .
Продолжи должным сравнением.
Что осталось на дне той картинки?
Медленная невероятно история
в образовании оправы ограничения.
Однако горы вселяют надежду.
Реализм моря равен реализму души,
реализму грифеля, когтя,
кости и эпителия.
Сумма всех реализмов
испаряется, словно спирт
в реакции окисления.
В каждом высказывании
едва теплится жалоба ответвления.
Пламя, глина, предмет, вещь,
явление исполнение
грамматической роли в стяжении, в цепи
постоянно идущего перемещения влаги.
Операция исключения обретает смысл
лишь в прибавлении исключаемого.
Красота рассматривается как, утратившая секрет долголетия, краска.
Постоянство и изменение проекции одного и того же, что в написании
принимает форму "развития" постоянство неуследимого изменения или же:
изменение в пределах воображаемого постоянства.
Изъяны, формирующие скульптурное изображение космоса, иными словами, этот
хлеб мы постараемся растянуть до утра. В Китае одно время содержится в
буддийских мельницах ("круговое письмо" за правило принято равенство
