точно, запутываясь, прекращала биенье. Сколько раз
доводилось тебя осязать, как если бы
по камням бежал через поток некий (сон наступал
безболезненно,
не сулил встреч, был просторен, будто ребенок
высоколоб, и его окна мерно жужжали,
под стать крыльям ветряных мельниц
на рыжих склонах).
Драгоценным приношением мира
летала над шляхом солома.
И требовалось только одно, сохранить равновесие
в беге, словно в стекле - плавание. Однако теперь
понимание заключено в отличном.
Прозрачное столпотворение осени.
Ставить ногу, ощупывая в уме каждый шаг
в последовательности продвижения
очевидно бесцельного.
* * *
Песков неистовых слоящее молчанье
в оцепенении скорости остыло,
роса словно,
расширенных отчетливостью зерен.
Прозрачны и текучи, как трава придонная
в стремнине сквозняка,
перемещающих и путающих множеств.
Но сколь прозрачны,
текучи сходства.
Смола еще не стиснула собой
ни луч, ни каплю тьмы, -
еще, как сок медлительного превосходства,
превосходящeгo очертания,
преступающего законы.
Определенность. И все же
разъединенье древесной ткани
с будущим "всегда", незыблемым,
как прошлого основа,
что снова из осей свита, как из сонорных
и свистящих остов в проточных гласных -
вязи божества.
Нам не собрать того, что выронили руки.
Цветное солнце жжет и в громе спит вода -
цветеньем радуги под хвоей ос, сводимой
в движение неистовых песков,
чьи своды - рой числа,
не знающий преграды меж тем, что есть оно
и тем, что - имена.
* * *
Только то, что есть - есть то, что
достается переходящему в область,
где не упорствует больше сравнение.
Все приходило в упадок.
Даже разговоры о том, что все приходит в упадок.
Пространство двоилось, гнили заборы,
консервные банки гудели от ветра;
меланхолия фарфоровых изоляторов, морозные сколы;
миграции мела;
за городом также порой грудь теснило дыхание,
или искра пробегала между висками.
Иногда казалось, что это над полем
всего-навсего птица. Однако, как быстро в имени
таяло тело!
Перспектива должна была измениться.
И она изменилась.
Переплывали глазницу светила.
Как быстро мы ускользали из чтения. О великое
передвижение времени в деньгах!
Впрочем, и в ней,
разомкнувшей одеяние перьев, уменьшенное до ничто,
билось по-прежнему то, что можно было узнать.
Одни говорили, что этот дом (как и все аллегории)
не в меру аляповат,
тогда как другие о тирании отца и о стелле,
вознесшей различия надпись... как речь идиота,
длится ощупывание другого лица...
Иные, в себя уходя, затихая,
внезапно принимались страстно шептать
что-то о фильмах, о которых уже
никому из присутствующих было не вспомнить.
Речь о первой войне Постмодернизма,
О том, что Водолей несомненно утишит
сердца, но в безмерном пределе намерений
сужалось пространство,
чтобы скользнуть мимо сердца. Ужас? Нет,
это было бесспорно другое.
О чем воображение ткало свои сновидения,
и распускало по петлям к утру,
и все же можно было в них угадать черты прежних
времен, - рассказы о людях, чьи в прошлом терялись
следы.
Но что было поделать? Фотографии? Записи голосов?
Айсберги библиотек в сталактитовых сумерках вод?
рев водостоков в эру ливневых весен?
Зрачок гераклитовый кофе? - сны,
чьи берега с годами теряли упругость
и осыпались известью стен,
когда к рассвету руки цеплялись за них...
Присвоить?
Выбраться? Стать существительным? И не утратить?
Или в листве раствориться?
Эти слова еще оставались
как бы не вырваны с корнем, создающие предложения,
в которых ритм возникает
независимо от того, откуда или куда они возвращают
никогда не принадлежавшее нам.
Даже нечто вроде головокружения
можно было порой испытать...
Поклонники тройного прыжка, орнитологии,
дачных сезонов,
ценители искусства позднего коммунизма,
земляники, философии, домашнего пения,
неспособные ровным счетом понять ничего
ни в словах, ни в звучании, ни в облаках и погоде
- кроты фосфоресцирующие озарений
(тела, между тем, до совершенства обтачивались
повтореньем беспечным ночей
как, впрочем, смертью других) - превращались,
не желая того замечать, во что-то иное.
Любопытно, во что?
В уголь? Пыль? Оттиски? Признания? Глину? В эхо,
блуждающее по линиям связи?
Луна, между тем, не становилась ни чем
даже в пору цветения.
Это - доверие.
Вероятно, подобно тому, как созерцание отсветов
на свет произвело в свое время число,
так созерцание времени превратило их в отражения, блик,
океан,
не ухватить который рассудку.
Это тоже было чем-то, наподобие "выбраться"
или "настать" или "истаять" (к примеру:
"я хочу растаять в тебе"...
Сколько раз было сказано это?).
Как лед
под коньками, время сползало в остывающий свиток.
Вместе с тем, если помнишь, была пора года другой.
Или полдень... Безлюдная остановка автобуса.
Желтые стены, на окраине черно-синяя тень (тогда
это было окраиной, а теперь эти места не узнать),
будто ослепшая от невозможности быть только собой,
подобно луне или мусорным бурям,
которых становилось все больше.
В ту осень мы часто умолкали на полуслове.
Призрачная вереница вещей, из которых
не удалось вещью стать ни одной,
лишь впадиной смысла,
который - бессознательно знали -
никогда не придется распутать в росе.
Было слышно, как за окном
немо буйствует ясень в теснине разрыва небесной.
Разрушение тронуло все. Конечно, отыщешь всегда
утешение в воспоминаниях о поре,
когда не ведал никто
из нас об упадке,
о неизбежности,
а дальше плоскость пустая страницы.
Упадок был просто наградой, таившей надежду
на то, что никогда не тронемся с места, застывшие,
словно в детской игре.
Аэропорт, удар синей стены,
океанские пляжи в кипении мух...
далее тень на выцветающей кладке,
когда все оправлено в ровное пламя свечи -
реальность, как воск насекомых, себя расточает,
формы храня и возможность...
Приподнятая в беге нога, рот приоткрыт, к чему
относится смех? Какие отсветы ранят неподвижные
лица?
Каких ключей омывает вода философские поры костей?
... Еще были такие переводные картинки:
вечная жизнь и, покачиваясь, длинный выстрел летит.
Жестикуляция. Жесть, взмывшая с крыш. Напряженность
и -
выдыхаешь.
Подпишись за меня:
драгомощенко; скука безмерна;
нескончаема пряжа, как пыль.
На магнитной дуге продолжение снится,
словно ветер, ревущий в кристальном кольце.
* * *
Мысль, предшествующая тому, чем она станет
через мгновение,
ощущая в себе, как совершенно прозрачную сферу,
себя, устремленную вспять. Проницание? Прорицание?
Столкновение?
Лето спокойно, как Дорифор Поликлета.
Беспрерывность течения выражена в наклонении
неподвижности и отречения - сухой (длится
известный всем диалог отражения с отражением) -
куст, охваченный пламенем,
неуязвим за зеркальной стеной,
не успевающий за превращеньем
материи в своем же подобии.
Дымящийся иней, еще несколько слов, несколько форм,
вовлеченных в скольжение,
избирающих нити, из которых плетется "объект",
распускаемой с нежностью мысли.
Средостение восклицания!
Ограничение заключается в
том, чтобы начать.
Начало - в распределении еще не явившего очертания
смысла, блуждающего в волокнах силы.
Сгорающий снег на лице.
Скорость звука в узости передающего воздуха
обрастает частицами тьмы и сияния - с "я"
возвращаются клетки возвратные воспоминания,
остывая в кристаллы.
Память - всего лишь практика перевода,
не знающая ограничений, в темной ягоде тела тлеет.
Но почему ты уверен, что этот столб,
уменьшенный до крупицы воображения,
именно то место, отмеченное на карте?
Кто
они, утверждающие, будто это и есть то,
чем надлежит тебе жить? Чьих мертвых ты должен
по воскресеньем кормить?
Но разожми руку и покажи, - да, покажи, что у тебя
там,
что.
* * *
С этим пора давно покончить.
Если бы всеми своими окислами и солями
не впилась в гладь узнавания многооко-
оконная несложная эта картина.1)
Представление действия в
становлении пред собою мерцающим.
Люди на автобусной остановке, еще не цветет
стены желтизна. Смотрят, как начинает светать.
Такое стихотворение.
Ветер стоит вертикально, словно лист из стекла,
изогнутый к сердцевине.
Тождествен ли себе самому?
Либо неопределенному фрагменту вовне?
Случайное совпадение времени, места, белка,
хлорофилла, памяти,
(к кому относится в данный момент?), созданной
из смешения многого и единичного.
Но люди стоят,
как на холстах Рембрандта стоит стража в дозоре,
____________________
1 Окраина зрачка: в провинции пустынной
- периферия зрения чиста
погрешностями, нежностью, смешеньем.
Здесь облик имет то, что без лица -
что есть и было формулой смещенья.
Здесь вспыхивают сходства,
точно в зной листва
и синевы налет на зелени слабее.
Глаза молчат. Но скорость, как кремень
горючих солнц, как небо наизнанку -
в движении движенья паутинном
доединична и заснежена, как свет,
что тьмою освещен, взошедшею к зениту.
а утро медленно затмевает собой
круговорот то ли гордости, то ли бормотания омут,
которое оседает привычно
к трещине каждой,
ко впадине на этой неровной картине,
вверив себя наступающей простоте перемещений
дневных, оставляя мистические откровения,
если таковые случались, а они, конечно, случались
в этих домах, где живет убогая поросль страсти
все того же побега, все тех же
лингвистических упражнений:
"оставь меня! дай мне покой! Неужели не видишь! Оставь, уходи! Вернись,
так сегодня красиво!"
Восклицания словно вкованы в нас,
не оставляя места другому, придавая, впрочем,
загадочность этой невнятной главе в которую вкопан,
будто по горло,
по полушария мозга, и теперь даже смешно говорить,
в каком из них производится время, а в каком музыка
вечно звучит.
Однако и с ней надо кончать. Со сложностью
этой картины, которая без труда умещена может быть
на острие бесплотной иглы, в ореховую скорлупу
простоты.
Покачиваясь,
как тогда. Все уплывает, опрокидываясь на тебя. "Все, что мог, ты уже
сделал" или не сделал,
(главное вымолвить "все")
а далее - "не в этом различие." Сухие губы,
мутный ручей, за шиворот вползает озноб,
как со всей непреложностью
к последнему пунктуму зрения
движется кривая весны.
* * *
Завод. Закат за.
Скользкие от дождя. Белое, вишни.
Трамвай рвет охапками ветви каштана.
В пыли голубоватой, за мостом вода.
Мальчик всем телом к теплой стене
трамвая снаружи, трудно изогнут. Ветви хлещут.
Искусство устойчивости. Труба. Колесо неба
