Солнца" было отлично развито и обработано почтенным представителем. Мы
удивлялись таланту почтенного оратора, говорит он, его мыслям и
благонравному поведению, выраженному в этих мыслях, мы наслаждались все,
все... Но хотя почтенный член и вполне заслужил в награду книжку с
надписью: "За благонравие и успехи в науках", несмотря на то, господа, речь
почтенного представителя по некоторым высшим соображениям никуда не
годится. Надеюсь, господа, что вы совершенно со мною согласны. Тут он
обращается ко всем представителям, и взгляд его начинает сверкать
строгостью. Представители, у которых текли слюнки, немедленно с неистовым
восторгом рукоплещут гувернеру, а между тем тут же благодарят и трогательно
жмут руки и либеральному представителю за доставленное удовольствие, просят
доставить им это либеральное удовольствие с позволения гувернера и к
следующему разу. Гувернер благосклонно позволяет; сочинитель описания на
"Восход солнца" удаляется, гордый своим успехом, представители удаляются,
облизываясь, в недра своих семейств и вечером от радости гуляют под ручку с
эпузами в Палерояле, прислушиваясь к плеску струй благодетельных
фонтанчиков, а гувернер, отрапортовав кому следует обо всем, объявляет всей
Франции, что все обстоит благополучно.
Иногда впрочем, когда начинаются дела поважнее, заводят и игру
поважнее. В одно из собраний приводят самого принца Наполеона. Принц
Наполеон вдруг начинает делать оппозицию, к совершенному испугу всех этих
учащихся юношей. В классе торжественная тишина. Принц Наполеон
либеральничает, принц не согласен с правительством, по его мнению, надо
то-то и то-то. Принц осуждает правительство, одним словом, говорится то
самое, что (предполагается) могли бы высказать эти же самые милые дети,
если б гувернер хоть на минутку вышел из класса. Разумеется, и тут в меру;
да и предположение нелепое, потому что все эти милые дети до того мило
воспитаны, что даже и не пошевелятся, если б гувернер даже на целую неделю
от них отлучился. И вот, когда принц Наполеон кончает, встает гувернер и
торжественно объявляет, что сочинение на заданную тему "Воcход солнца" было
отлично развито и обработано почтенным оратором. Мы удивлялись таланту,
красноречивым мыслям и благонравию всемилостивейшего принца... Мы готовы
выдать книжку за прилежание и успехи в науках, но... и т.д., то есть все,
что было сказано прежде; разумеется, весь класс аплодирует с восторгом,
доходящим до неистовства, принца уводят домой, благонравные ученики
расходятся из класса, как настоящие благонравные паиньки, а вечером гуляют
с эпузами в Палерояле, прислушиваясь к плеску струй благодетельных
фонтанчиков и т.д., и т.д., и т.д., одним словом, порядок заведен
удивительный.
Однажды мы заблудились в lа salle de pas perdus и вместо отделения,
где судятся уголовные процессы, попали в отделение гражданских процессов.
Курчавый адвокат в мантии и в шапке говорил речь и сыпал перлами
красноречия. Президент, судьи, адвокаты, слушатели плавали в восторге. Была
благоговейная тишина; мы вошли на цыпочках. Дело шло об одном наследстве; в
дело замешаны были отцы-пустынники. Отцы-пустынники поминутно замешиваются
теперь в процессы, преимущественно по наследствам. Самые скандальные, самые
гадкие происшествия выводятся наружу; но публика молчит и очень мало
скандализируется, потому что отцы-пустынники имеют теперь значительную
власть, а буржуа чрезвычайно благонравен. Отцы все более и более
останавливаются на том мнении, что капитальчик лучше всего, всех этих
мечтаний и прочего, и что как поприкопишь деньжонок, так и силу можно
иметь, а то что красноречие-то! Красноречием одним теперь не возьмешь. Но
они в последнем случае, на мой взгляд, немного ошибаются. Конечно,
капитальчик - всеблагое дело, но и красноречием много можно сделать с
французом. Эпузы по преимуществу поддаются отцам-пустынникам, даже теперь
гораздо более, чем замечалось прежде. Есть надежда, что и буржуа на это
поворотит. В процессе изъяснялось, как пустынники долголетним, хитрым, даже
ученым (у них есть для этого наука) тяготеньем отяготели над душой одной
прекрасной и весьма денежной дамы, как они соблазнили ее идти жить к себе в
монастырь, как там пугали ее до болезни, до истерики разными страхами и все
с расчетом, с ученою постепенностью. Как, наконец, довели ее до болезни, до
идиотства, представили ей, наконец, что видеться с родственниками великий
грех перед господом богом, и мало-помалу удалили совершенно родственников.
"Даже ее племянница, эта девственная, младенческая душа, пятнадцатилетний
ангел чистоты и невинности, даже и она не смела войти в келью своей
обожаемой тетки, которая ее любила более всего на свете и которая уже не
могла вследствие коварных ухищрений обнять ее и облобызать ее front
virginal, где восседал белый ангел невинности"... Одним словом, все в этом
роде; было удивительно хорошо. Говоривший адвокат сам, видимо, таял от
радости, что он умеет так хорошо говорить, таял президент, таяла публика.
Отцы-пустынники проиграли сражение единственно вследствие красноречия. Они,
конечно, не унывают. Проиграли одно, выиграют пятнадцать.
- Кто адвокат? - спросил я одного молодого студента, бывшего в числе
благоговевших слушателей. Студентов тут было множество, и все такие
благонравные. Он посмотрел на меня с изумлением.
- Jules Favre! - ответил он наконец с таким презрительным сожалением,
что я, конечно, сконфузился. Таким образом, я имел случай познакомиться с
цветами французского красноречия, так сказать, в самом главном его
источнике.
Но источников этих бездна. Буржуа проеден до конца ногтей
красноречием. Однажды мы вошли в Пантеон поглядеть на великих людей. Время
было неурочное, и с нас спросили два франка. Затем дряхлый и почтенный
инвалид взял ключи и повел нас в церковные склепы. Дорогой он говорил все
еще как человек, немного только шамкая за недостатком зубов. Но, сойдя в
склепы, немедленно запел, только что подвел нас к первой гробнице:
- Сi-git Voltaire, - Вольтер, сей великий гений прекрасной Франции. Он
искоренял предрассудки, уничтожал невежество, боролся с ангелом тьмы и
держал светильник просвещения. В своих трагедиях он достигнул великого,
хотя Франция уже имела Корнеля.
Он говорил, очевидно, по заученному. Кто-нибудь когда-нибудь написал
ему на бумажке рацею, и он ее вытвердил на всю жизнь; даже удовольствие
засияло на его старом добродушном лице, когда он начал перед нами
выкладывать свой высокий слог..
- Сi-git Jean Jacques Rousseau, - продолжал он, подходя к другой
гробнице, - Jean Jасques, l'homme de la nature et de la verite!
Мне стало вдруг смешно. Высоким слогом все можно опошлить. Да и видно
было, что бедный старик, говоря об nature и verite, решительно не понимал,
о чем идет речь.
- Странно! - сказал я ему. - Из этих двух великих людей один всю жизнь
называл другого лгуном и дурным человеком, а другой называл первого просто
дураком. И вот они сошлись здесь почти рядом.
- Мсье, мсье! - заметил было инвалид, желая что-то возразить, но,
однако ж, не возразил и поскорей повел нас еще к гробнице.
- Сi-git Lannes, маршал Ланн, - запел он еще раз, - один из величайших
героев, которыми обладала Франция, столь обильно наделенная героями. Это
был не только великий маршал, искуснейший предводитель войск, исключая
великого императора, но он пользовался еще высшим благополучием. Он был
другом...
- Ну да, это был друг Наполеона, - сказал я, желая сократить речь.
- Мсье! Позвольте говорить мне, - прервал инвалид как будто несколько
обиженным голосом.
- Говорите, говорите, я слушаю.
- Но он пользовался еще высшим благополучием. Он был другом великого
императора. Никто другой из всех его маршалов не имел счастья сделаться
другом великого человека. Один маршал Ланн удостоился сей великой чести.
Когда он умирал на поле сражения за свое отечество...
- Ну да, ему оторвало ядром обе ноги.
- Мсье, мсье! позвольте же мне самому говорить, - вскричал инвалид
почти жалобным голосом. - Вы, может быть, и знаете это все... Но позвольте
и мне рассказать!
Чудаку ужасно хотелось самому рассказать, хотя бы мы все это и прежде
знали.
- Когда он умирал, - подхватил он снова, - на поле сражения за свое
отечество, тогда император, пораженный в самое сердце и оплакивая великую
потерю...
- Пришел к нему проститься, - дернуло меня прервать его снова, и я
тотчас почувствовал, что я дурно сделал; мне даже сделалось стыдно.
- Мсье, мсье! - сказал старик, с жалобным укором смотря мне в глаза и
качая седой головой, - мсье! я знаю, я уверен, что вы вс° это знаете, может
быть, лучше меня. Но ведь вы сами взяли меня вам показывать: позвольте ж
мне говорить самому. Теперь уж немного осталось...
- Тогда император, пораженный в самое сердце и оплакивая (увы,
бесполезно) великую потерю, которую понесли он, армия и вся Франция,
приблизился к его смертной постели и последним прощанием своим смягчил
жестокие страдания умершего почти на глазах его полководца. - C'est fini,
monsieur, - прибавил он, с упреком посмотрев на меня, и пошел далее.
- А вот здесь тоже гробница; ну это... quelques senateurs, - прибавил
он равнодушно и небрежно кивнул головою еще на несколько гробниц, стоявших
неподалеку. Все его красноречие истратилось на Вольтера, Жан-Жака и маршала
Ланна. Это уже был непосредственный, так сказать, народный пример любви к
красноречию. Неужели ж все эти речи ораторов национального собрания,
конвента и клубов, в которых народ принимал почти непосредственное участие
и на которых он перевоспитался, оставили в нем только один след - любовь к
красноречию для красноречия?
Глава VIII
Брибри и мабишь
А что ж эпузы? Эпузы благоденствуют, уже сказано. Кстати: почему,
спросите вы, пишу я эпузы вместо жены? Высокий слог, господа, вот почему.
Буржуа, если заговорит высоким слогом, говорит всегда: mon epouse. И хоть в
других слоях общества и говорят просто, как и везде: ma femme - моя жена,
но уж лучше последовать национальному духу большинства и высокого
изложения. Оно характернее. К тому же есть и другие наименования. Когда
буржуа расчувствуется или захочет обмануть жену, он всегда называет ее: ma
biche. И обратно, любящая жена в припадке грациозной игривости называет
своего милого буржуа: bribri, чем буржуа, с своей стороны, очень доволен.
Брибри и мабишь постоянно процветают, а теперь более, чем когда-нибудь.
Кроме того, что так уж условлено (и почти без всякого разговору), что
мабишь и брибри должны в наше хлопотливое время служить моделью
добродетели, согласия и райского состояния общества в упрек гнусным бредням
нелепых бродяг-коммунистов, кроме того, брибри с каждым годом становится
все сговорчивее и сговорчивее в супружеском отношении. Он понимает, что как
ни говори, как ни устроивай, а мабишь нельзя удержать, что парижанка
создана для любовника, что мужу почти невозможно обойтись без прически, он
и молчит, разумеется, покамест у него еще мало прикоплено денег и не
заведено еще много вещей. Когда же то и другое выполнится, брибри
становится вообще требовательнее, потому что начинает ужасно уважать себя.
Ну тут уже и на Гюстава он начинает смотреть иначе, особенно если тот
вдобавок и оборванец и не имеет много вещей. Вообще парижанин, чуть-чуть с
деньжонками, желая жениться, и выбирает невесту с деньжонками. Мало того:
предварительно сосчитываются, и если окажется, что франки и вещи с той и
другой стороны одинаковы, то и совокупляются. Это и везде так происходит,
но тут уж в особенный обычай вошел закон равенства карманов. Если,
например, у невесты хоть копейкой больше денег, то ее уж и не отдадут
такому искателю, у которого меньше, а ищут брибри получше. Кроме того,
браки по любви становятся все более и более невозможными и считаются почти
