пор и боится. А чего бы, кажется, бояться? Ведь предрек же аббат Сийес в
своем знаменитом памфлете, что буржуа - это вс°." Что такое tiers etat?
Ничего. Чем должно оно быть? Всем". Ну так и случилось, как он сказал. Одни
только эти слова и осуществились из всех слов, сказанных в то время; они
одни и остались. А буржуа все еще как-то не верит, несмотря на то, что все,
что было сказано после слов Сийеса, сбрендило и лопнуло, как мыльный
пузырь. В самом деле: провозгласили вскоре после него: Liberte, egalite,
fraternite. Очень хорошо-с. Что такое liberte? Свобода. Какая свобода?
Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда
можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому
по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть
не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что
угодно. Что ж из этого следует? А следует то, что кроме свободы, есть еще
равенство, и именно равенство перед законом. Про это равенство перед
законом можно только сказать, что в том виде, в каком оно теперь
прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя
обиду. Что ж остается из формулы? Братство. Ну эта статья самая курьезная
и, надо признаться, до cих пор составляет главный камень преткновения на
Западе. Западный человек толкует о братстве как о великой движущей силе
человечества и не догадывается, что негде взять братства, коли его нет в
действительности. Что делать? Надо сделать братство во что бы ни стало. Но
оказывается, что сделать братства нельзя, потому что оно само делается,
дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной,
его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка,
усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем
собственном Я, сопоставления этого Я всей природе и всем остальным людям,
как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему
тому, что есть кроме него. Ну, а из такого самопоставления не могло
произойти братства. Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве, не
отдельная личность, не Я, должна хлопотать а праве своей равноценности и
равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно бы было само
прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без
его просьбы должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, то
есть всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая
и требующая личность прежде всего должна бы была все свое Я, всего себя
пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив,
отдать его обществу без всяких условий. Но западная личность не привыкла к
такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет делиться
- ну и не выходит братства. Конечно, можно переродиться? Но перерождение
это совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в кровь и
плоть войти, чтобы стать действительностью. Что ж, скажете вы мне, надо
быть безличностью, чтоб быть счастливым? Разве в безличности спасение?
Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но
именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та,
которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное,
совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего
себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего ее могущества,
высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно
положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно
только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая
личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за
себя никакого страха, ничего не может сделать другого из своей личности, то
есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все
были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон
природы; к этому тянет нормально человека. Но тут есть один волосок, один
самый тоненький волосок, но который если попадется под машину, то все разом
треснет и разрушится. Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь
самый малейший расчет в пользу собственной выгоды. Например; я приношу и
жертвую всего себя для всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал себя
совсем, окончательно, без мысли о выгоде, отнюдь не думая, что вот я
пожертвую обществу всего себя и за это само общество отдаст мне всего себя.
Надо жертвовать именно так, чтоб отдавать все и даже желать, чтоб тебе
ничего не было выдано за это обратно, чтоб на тебя никто ни в чем не
изубыточился. Как же это сделать? Ведь это все равно, что не вспоминать о
белом медведе. Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом
медведе, и увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться. Как
же сделать? Сделать никак нельзя, а надо, чтоб оно само собой сделалось,
чтоб оно было в натуре, бессознательно в природе всего племени заключалось,
одним словом: чтоб было братское, любящее начало - надо любить. Надо, чтоб
самого инстинктивно тянуло на братство, общину, на согласие, и тянуло,
несмотря на все вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и
невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на
нашествия иноплеменников, - одним словом, чтоб потребность братской общины
была в натуре человека, чтоб он с тем и родился или усвоил себе такую
привычку искони веков. В чем состояло бы это братство, если б переложить
его на разумный, сознательный язык? В том, чтоб каждая отдельная личность
сама, безо всякого принуждения, безо всякой выгоды для себя сказала бы
обществу: "Мы крепки только все вместе, возьмите же меня всего, если вам во
мне надобность, не думайте обо мне, издавая свои законы, не заботьтесь
нисколько, я все свои права вам отдаю, и, пожалуйста, располагайте мною.
Это высшее счастье мое - вам всем пожертвовать и чтоб вам за это не было
никакого ущерба. Уничтожусь, сольюсь с полным безразличием, только бы
ваше-то братство процветало и осталось". А братство, напротив, должно
сказать: "Ты слишком много даешь нам. То, что ты даешь нам, мы не вправе не
принять от тебя, ибо ты сам говоришь, что в этом все твое счастье; но что
же делать, когда у нас беспрестанно болит сердце и за твое счастие. Возьми
же все и от нас. Мы всеми силами будем стараться поминутно, чтоб у тебя
было как можно больше личной свободы, как можно больше самопроявления.
Никаких врагов, ни людей, ни природы теперь не бойся. Мы все за тебя, мы
все гарантируем тебе безопасность, мы неусыпно о тебе стараемся, потому что
мы братья, мы все твои братья, а нас много и мы сильны; будь же вполне
спокоен и бодр, ничего не бойся и надейся на нас".
После этого, разумеется, уж нечего делиться, тут уж все само собою
разделится. Любите друг друга, и все сие вам приложится.
Эка ведь в самом деле утопия, господа! Все основано на чувстве, на
натуре, а не на разуме. Ведь это даже как будто унижение для разума. Как вы
думаете? Утопия это или нет?
Но опять-таки что же делать социалисту, если в западном человеке нет
братского начала, а, напротив, начало единичное, личное, беспрерывно
ослабляющееся, требующее с мечом в руке своих прав. Социалист, видя, что
нет братства, начинает уговаривать на братство. За неимением братства он
хочет сделать, составить братство. Чтоб сделать рагу из зайца, надо прежде
всего зайца. Но зайца не имеется, то есть не имеется натуры, способной к
братству, натуры, верующей в братство, которую само собою тянет на
братство. В отчаянии социалист начинает делать, определять будущее
братство, рассчитывает на вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит,
рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придется, кто сколько
выиграет, определяет, чем каждая личность смотрит, насколько тяготеет и
определяет заранее расчет благ земных; насколько кто их заслужит и сколько
каждый за них должен добровольно внести в ущерб своей личности в общину. А
уж какое тут братство, когда заране делятся и определяют, кто сколько
заслужил и что каждому надо делать? Впрочем, провозглашена была формула:
"Каждый для всех и все для каждого". Уж лучше этого, разумеется, ничего
нельзя было выдумать, тем более что вся формула целиком взята из одной всем
известной книжки. Но вот начали прикладывать эту формулу к делу, и через
шесть месяцев братья потянули основателя братства Кабета к суду.
Фурьеристы, говорят, взяли свои последние девятьсот тысяч франков из своего
капитала, а все еще пробуют, как бы устроить братство. Ничего не выходит.
Конечно, есть великая приманка жить хоть не на братском, а чисто на
разумном основании, то есть хорошо, когда тебя все гарантируют и требуют от
тебя только работы и согласия. Но тут опять выходит загадка: кажется, уж
совершенно гарантируют человека, обещаются кормить, поить его, работу ему
доставить и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы
для общего блага, самую, самую капельку. Нет, не хочет жить человек и на
этих расчетах, ему и капелька тяжела. Ему все кажется сдуру, что это острог
и что самому по себе лучше, потому - полная воля. И ведь на воле бьют его,
работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет
же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше. Разумеется, социалисту
приходится плюнуть и сказать ему, что он дурак, не дорос, не созрел и не
понимает своей собственной выгоды; что муравей, какой-нибудь бессловесный,
ничтожный муравей, его умнее, потому что в муравейнике все так хорошо, все
так разлиновано, все сыты, счастливы, каждый знает свое дело, одним словом:
далеко еще человеку до муравейника!
Другими словами: хоть и возможен социализм, да только где-нибудь не во
Франции.
И вот в самом последнем отчаянии социалист провозглашает наконец:
Liberte, egalite, fraternite ou la mort Ну, уж тут нечего говорить, и
буржуа окончательно торжествует.
А если буржуа торжествует, так, стало быть, и сбылась формула Сийеса,
буквально и в последней точности. Итак, буржуа все, отчего же он
конфузится, отчего ежится, чего боится? Все сбрендили, все перед ним
оказались несостоятельными. Прежде, при Луи-Филиппе например, буржуа вовсе
не так конфузился и боялся, а ведь он и тогда царил. Да, но он тогда еще
боролся, предчувствовал, что ему есть враги и, последний раз разделался с
ними на июньских баррикадах ружьем и штыком. Но бой кончился, и вдруг
буржуа увидел, что он один на земле, что лучше его и нет ничего, что он
идеал и что ему осталось теперь не то чтоб, как прежде, уверять весь свет,
что он идеал, а просто спокойно и величаво позировать всему свету в виде
последней красоты и всевозможных совершенств человеческих. Положение, как
хотите, конфузное. Выручил Наполеон III. Он как с неба им упал, как
единственный выход из затруднения, как единственная тогдашняя возможность.
С тех самых пор буржуа благоденствует, за благоденствие свое платит ужасно
и всего боится, именно потому, что всего достиг. Когда всего достигаешь,
тяжело становится все потерять. Из этого прямо выходит, друзья мои, что кто
наиболее боится, значит тот наиболее благоденствует. Не смейтесь,
пожалуйста. Ведь что же такое теперь буржуа?
Глава VII
Продолжение предыдущего
И почему между буржуа столько лакеев, да еще при такой благородной
наружности? Пожалуйста, не обвиняйте меня, не кричите, что я преувеличиваю,
клевещу, что во мне говорит ненависть. К чему? к кому? зачем ненависть?
Просто много лакеев, и это так. Лакейство въедается в натуру буржуа все
более и более и все более и более считается добродетелью. Так и должно быть
при теперешнем порядке вещей. Естественное следствие. А главное, главное -
натура помогает. Я уж не говорю, например, что в буржуа много прирожденного
шпионства. Мое мнение именно в том состоит, что необычайное развитие
