хитро, как показалось Вельчанинову, засматривая ему в глаза.
- Почему? Почему невозможно?
- Да как же-с, отпустить так ребенка, и вдруг-с - положим, с таким
искренним благоприятелем, как вы, я не про то-с, но все-таки в дом
незнакомый, и такого уж высшего общества-с, где я еще и не знаю, как
примут.
- Да я же сказал вам, что я у них как родной, - почти в гневе закричал
Вельчанинов. - Клавдия Петровна за счастье почтет по одному моему слову.
Как бы мою дочь... да черт возьми, ведь вы сами же знаете, что вы только
так, чтобы болтать... чего же уж тут говорить!
Он даже топнул ногой.
- Я к тому, что не странно ли очень уж будет-с? Все-таки надо бы и мне
хоть раз-другой к ней наведаться, а то как же совсем без отца-то-с?
хе-хе... и в такой важный дом-с.
- Да это простейший дом, а вовсе не "важный"! - кричал Вельчанинов, -
говорю вам, там детей много. Она там воскреснет, все для этого... А вас я
сам завтра же отрекомендую, коли хотите. Да и непременно даже нужно будет
вам съездить поблагодарить; каждый день будем ездить, если хотите...
- Все как-то-с...
- Вздор! Главное в том, что вы сами это знаете! Слушайте, заходите ко
мне сегодня с вечера и ночуйте, пожалуй, а поутру пораньше и поедем, чтобы
в двенадцать там быть.
- Благодетель вы мой! Даже и ночевать у вас... - с умилением
согласился вдруг Павел Павлович, - подлинно благодеяние оказываете... а где
ихняя дача-с?
- Дача их в Лесном.
- Только вот как же ее костюм-с? Потому-с в такой знатный дом, да еще
на даче-с, сами знаете... Сердце отца-с!
- А какой ее костюм? Она в трауре. Разве может быть у ней другой
костюм? Самый приличный, какой только можно вообразить! Только вот белье бы
почище, косыночку... (Косыночка и выглядывавшее белье были действительно
очень грязны.)
- Сейчас же, непременно переодеться, - захлопотал Павел Павлович, - а
прочее необходимое белье мы ей тоже сейчас соберем; оно у Марьи Сысоевны в
стирке-с.
- Так велеть бы послать за коляской, - перебил Вельчанинов, - и
скорей, если б возможно.
Но оказалось препятствие: Лиза решительно воспротивилась, все время
она со страхом прислушивалась, и если бы Вельчанинов, уговаривая Павла
Павловича, имел время пристально к ней приглядеться, то увидел бы
совершенное отчаяние на ее личике.
- Я не поеду, - сказала она твердо и тихо.
- Вот, вот видите-с, вся в мамашу!
- Я не в мамашу, я не в мамашу! - выкрикивала Лиза, в отчаянии ломая
свои маленькие руки и как бы оправдываясь перед отцом в страшном упреке,
что она в мамашу. - Папаша, папаша, если вы меня кинете...
Она вдруг накинулась на испугавшегося Вельчанинова.
- Если вы возьмете меня, так я...
Но она не успела ничего выговорить далее; Павел Павлович схватил ее за
руку, чуть не за шиворот, и уже с нескрываемым озлоблением потащил ее в
маленькую комнатку. Там опять несколько минут происходило шептанье,
слышался заглушенный плач. Вельчанинов хотел было уже идти туда сам, но
Павел Павлович вышел к нему и с искривленной улыбкой объявил, что сейчас
она выйдет-с. Вельчанинов старался не глядеть на него и смотрел в сторону.
Явилась и Марья Сысоевна, та самая баба, которую встретил он, входя
давеча в коридор, и стала укладывать в хорошенький маленький сак,
принадлежавший Лизе, принесенное для нее белье.
- Вы, что ли, батюшка, девочку-то отвезете? - обратилась она к
Вельчанинову, - семейство, что ли, у вас? Хорошо, батюшка, сделаете:
ребенок смирный, от содома избавите.
- Уж вы, Марья Сысоевна, - пробормотал было Павел Павлович.
- Что Марья Сысоевна! Меня и все так величают. Аль у тебя не содом?
Прилично ли робеночку с понятием на такой срам смотреть? Коляску-то привели
вам, батюшка, - до Лесного, что ли?
- Да, да.
- Ну и в добрый час!
Лиза вышла бледненькая, с потупленными глазками, и взяла сак. Ни
одного взгляда в сторону Вельчанинова; она сдержала себя и не бросилась,
как давеча, обнимать отца, даже при прощанье; видимо, даже не хотела
поглядеть на него. Отец прилично поцеловал ее в головку и погладил; у ней
закривилась при этом губка и задрожал подбородок, но глаз она на отца
все-таки не подняла. Павел Павлович был как будто бледен, и руки у него
дрожали - это ясно заметил Вельчанинов, хотя всеми силами старался не
смотреть на него. Одного ему хотелось: поскорей уж уехать. "А там что ж,
чем же я виноват? - думал он. - Так должно было быть". Сошли вниз, тут
расцеловалась с Лизой Марья Сысоевна, и, только уже усевшись в коляску,
Лиза подняла глаза на отца - и вдруг всплеснула руками и вскрикнула; еще
миг, и она бы бросилась к нему из коляски, но лошади уже тронулись.
VI
НОВАЯ ФАНТАЗИЯ ПРАЗДНОГО ЧЕЛОВЕКА
- Уж не дурно ли вам? - испугался Вельчанинов. - Я велю остановить, я
велю вынести воды...
Она вскинула на него глазами и горячо, укорительно поглядела.
- Куда вы меня везете? - проговорила она резко и отрывисто.
- Это прекрасный дом, Лиза. Они теперь на прекрасной даче; там много
детей, они вас там будут любить, они добрые... Не сердитесь на меня, Лиза,
я вам добра хочу...
Странен бы показался он в эту минуту кому-нибудь из знавших его, если
бы кто из них мог его видеть.
- Как вы, - как вы, - как вы... у, какие вы злые! - сказала Лиза,
задыхаясь от подавляемых слез и засверкав на него озлобленными прекрасными
глазами.
- Лиза, я...
- Вы злые, злые, злые! - Она ломала свои руки.
Вельчанинов совсем потерялся.
- Лиза, милая, если б вы знали, в какое отчаяние вы меня вводите!
- Это правда, что он завтра приедет? Правда? - спросила она
повелительно.
- Правда, правда! Я его сам привезу; я его возьму и привезу.
- Он обманет, - прошептала Лиза, опуская глаза в землю.
- Разве он вас не любит, Лиза?
- Не любит.
- Он вас обижал? Обижал?
Лиза мрачно посмотрела на него и промолчала. Она опять отвернулась от
него и сидела, упорно потупившись. Он начал ее уговаривать, он говорил ей с
жаром, он был сам в лихорадке. Лиза слушала недоверчиво, враждебно, но
слушала. Внимание ее обрадовало его чрезвычайно: он даже стал объяснять ей,
что такое пьющий человек. Он говорил, что сам ее любит и будет наблюдать за
отцом. Лиза подняла наконец глаза и пристально на него поглядела. Он стал
рассказывать, как он знал еще ее мамашу, и видел, что завлекает ее
рассказами. Мало-помалу она начала понемногу отвечать на его вопросы, - но
осторожно и односложно, с упорством. На главные вопросы она все-таки ничего
не ответила: она упорно молчала обо всем, что касалось прежних ее отношений
к отцу. Говоря с нею, Вельчанинов взял ее ручку в свою, как давеча, и не
выпускал ее; она не отнимала. Девочка, впрочем, не все молчала; она
все-таки проговорилась в неясных ответах, что отца она больше любила, чем
мамашу, потому что он всегда прежде ее больше любил, а мамаша прежде ее
меньше любила; но что когда мамаша умирала, то очень ее целовала и плакала,
когда все вышли из комнаты и они остались вдвоем... и что она теперь ее
больше всех любит, больше всех, всех на свете, и каждую ночь больше всех
любит ее. Но девочка была действительно гордая: спохватившись о том, что
она проговорилась, она вдруг опять замкнулась и примолкла; даже с
ненавистью взглянула на Вельчанинова, заставившего ее проговориться. Под
конец пути истерическое состояние ее почти прошло, но она стала ужасно
задумчива и смотрела как дикарка, угрюмо, с мрачным, предрешенным
упорством. Что же касается до того, что ее везут теперь в незнакомый дом, в
котором она никогда не бывала, то это, кажется, мало ее покамест смущало.
Мучило ее другое, это видел Вельчанинов; он угадывал, что ей стыдно его,
что ей именно стыдно того, что отец так легко ее с ним отпустил, как будто
бросил ее ему на руки.
"Она больна, - думал он, - может быть, очень; ее измучили... О пьяная,
подлая тварь! Я теперь понимаю его!" Он торопил кучера; он надеялся на
дачу, на воздух, на сад, на детей, на новую, незнакомую ей жизнь, а там,
потом... Но в том, что будет после, он уже не сомневался нисколько; там
были полные, ясные надежды. Об одном только он знал совершенно: что никогда
еще он не испытывал того, что ощущает теперь, и что это останется при нем
на всю его жизнь! "Вот цель, вот жизнь!" - думал он восторженно.
Много мелькало в нем теперь мыслей, но он не останавливался на них и
упорно избегал подробностей: без подробностей все становилось ясно, все
было нерушимо. Главный план его сложился сам собою: "Можно будет
подействовать на этого мерзавца, - мечтал он, - соединенными силами, и он
оставит в Петербурге у Погорельцевых Лизу, хотя сначала только на время, на
срок, и уедет один; а Лиза останется мне; вот и все, чего же тут более?
И... и, конечно, он сам этого желает; иначе зачем бы ему ее мучить".
Наконец приехали. Дача Погорельцевых была действительно прелестное
местечко; встретила их прежде всех шумная ватага детей, высыпавшая на
крыльцо дачи. Вельчанинов уже слишком давно тут не был, и радость детей
была неистовая: его любили. Постарше тотчас же закричали ему, прежде чем он
вышел из коляски:
- А что процесс, что ваш процесс? - Это подхватили и самые маленькие и
со смехом визжали вслед за старшими. Его здесь дразнили процессом. Но,
увидев Лизу, тотчас же окружили ее и стали ее рассматривать с молчаливым и
пристальным детским любопытством. Вышла Клавдия Петровна, а за нею ее муж.
И она и муж ее тоже начали, с первого слова и смеясь, вопросом о процессе.
Клавдия Петровна была дама лет тридцати семи, полная и еще красивая
брюнетка, с свежим и румяным лицом. Муж ее был лет пятидесяти пяти, человек
умный и хитрый, но добряк прежде всего. Их дом был в полном смысле "родной
угол" для Вельчанинова, как сам он выражался. Но тут скрывалось еще особое
обстоятельство: лет двадцать назад эта Клавдия Петровна чуть было не вышла
замуж за Вельчанинова, тогда еще почти мальчика, еще студента. Любовь была
первая, пылкая, смешная и прекрасная. Кончилось, однако же, тем, что она
вышла за Погорельцева. Лет через пять опять встретились, и все кончилось
ясной и тихою дружбой. Осталась навсегда какая-то теплота в их отношениях,
какой-то особенный свет, озарявший эти отношения. Тут все было чисто и
безупречно в воспоминаниях Вельчанинова и тем дороже для него, что, может
быть, единственно только тут это и было. Здесь, в этой семье, он был прост,
наивен, добр, нянчил детей, не ломался никогда, сознавался во всем и
исповедовался во всем. Он клялся не раз Погорельцевым, что поживет еще
немного в свете, а там переедет к ним совсем и станет жить с ними, уже не
разлучаясь. Про себя он думал об этом намерении вовсе не шутя.
Он довольно подробно изложил им о Лизе все, что было надо; но
достаточно было одной его просьбы, безо всяких особенных изложений. Клавдия
Петровна расцеловала "сиротку" и обещала сделать все с своей стороны. Дети
подхватили Лизу и увели играть в сад. Через полчаса живого разговора
Вельчанинов встал и стал прощаться. Он был в таком нетерпении, что всем это
стало заметно. Все удивились; не был три недели и теперь уезжает через
полчаса. Он смеялся и клялся, что приедет завтра. Ему заметили, что он в
слишком сильном волнении; он вдруг взял за руки Клавдию Петровну и под
предлогом, что забыл сказать что-то очень важное, отвел ее в другую
комнату.
- Помните вы, что я вам говорил, - вам одной, и чего даже муж ваш не
знает, - о т-ском годе моей жизни?
- Слишком помню; вы часто об этом говорили.
- Я не говорил, а я исповедовался, и вам одной, вам одной! Я никогда
не называл вам фамилии этой женщины; она - Трусоцкая, жена этого
Трусоцкого. Это она умерла, а Лиза, ее дочь, - моя дочь!
- Это наверно? Вы не ошибаетесь? - спросила Клавдия Петровна с
