чем не считала она себя несправедливою или виноватою. Постоянные и
бесчисленные измены ее мужу нисколько не тяготили ее совести. По сравнению
самого Вельчанинова, она была как "хлыстовская богородица", которая в
высшей степени сама верует в то, что она и в самом деле богородица, - в
высшей степени веровала и Наталья Васильевна в каждый из своих поступков.
Любовнику она была верна - впрочем, только до тех пор, пока он не наскучил.
Она любила мучить любовника, но любила и награждать. Тип был страстный,
жестокий и чувственный. Она ненавидела разврат, осуждала его с неимоверным
ожесточением и - сама была развратна. Никакие факты не могли бы никогда
привести ее к сознанию в своем собственном разврате. "Она, наверно,
искренно не знает об этом", - думал Вельчанинов об ней еще в Т. (Заметим
мимоходом, сам участвуя в ее разврате.) "Это одна из тех женщин, - думал
он, - которые как будто для того и родятся, чтобы быть неверными женами.
Эти женщины никогда не падают в девицах; закон природы их - непременно быть
для этого замужем. Муж - первый любовник, но не иначе, как после венца.
Никто ловче и легче их не выходит замуж. В первом любовнике всегда муж
виноват. И все происходит в высшей степени искренно; они до конца чувствуют
себя в высшей степени справедливыми и, конечно, совершенно невинными".
Вельчанинов был убежден, что действительно существует такой тип таких
женщин; но зато был убежден, что существует и соответственный этим женщинам
тип мужей, которых единое назначение заключается только в том, чтобы
соответствовать этому женскому типу. По его мнению, сущность таких мужей
состоит в том, чтоб быть, так сказать, "вечными мужьями" или, лучше
сказать, быть в жизни только мужьями и более уж ничем. "Такой человек
рождается и развивается единственно для того, чтобы жениться, а женившись,
немедленно обратиться в придаточное своей жены, даже и в том случае, если б
у него случился и свой собственный, неоспоримый характер. Главный признак
такого мужа - известное украшение. Не быть рогоносцем он не может, точно
так же как не может солнце не светить; но он об этом не только никогда не
знает, но даже и никогда не может узнать по самым законам природы".
Вельчанинов глубоко верил, что существуют эти два типа и что Павел Павлович
Трусоцкий в Т. был совершенным представителем одного из них. Вчерашний
Павел Павлович, разумеется, был не тот Павел Павлович, который был ему
известен в Т. Он нашел, что он до невероятности изменился, но Вельчанинов
знал, что он и не мог не измениться и что все это было совершенно
естественно; господин Трусоцкий мог быть всем тем, чем был прежде, только
при жизни жены, а теперь это была только часть целого, выпущенная вдруг на
волю, то есть что-то удивительное и ни на что не похожее.
Что же касается до т-ского Павла Павловича, то вот что упомнил о нем и
припомнил теперь Вельчанинов:
"Конечно, Павел Павлович в Т. был только муж", и ничего более. Если,
например, он был, сверх того, и чиновник, то единственно потому, что для
него и служба обращалась, так сказать, в одну из обязанностей его
супружества; он служил для жены и для ее светского положения в Т., хотя и
сам по себе был весьма усердным чиновником. Ему было тогда тридцать пять
лет и обладал он некоторым состоянием, даже и не совсем маленьким. На
службе особенных способностей не выказывал, но не выказывал и
неспособности. Водился со всем, что было высшего в губернии, и слыл на
прекрасной ноге. Наталью Васильевну в Т. совершенно уважали; она, впрочем,
и не очень это ценила, принимая как должное, но у себя умела всегда принять
превосходно, причем Павел Павлович был так ею вышколен, что мог иметь
облагороженные манеры даже и при приеме самых высших губернских властей.
Может быть (казалось Вельчанинову), у него был и ум; но так как Наталья
Васильевна не очень любила, когда супруг ее много говорил, то ума и нельзя
было очень заметить. Может быть, он имел много прирожденных хороших
качеств, равно как и дурных. Но хорошие качества были как бы под чехлом, а
дурные поползновения были заглушены почти окончательно. Вельчанинов помнил,
например, что у господина Трусоцкого рождалось иногда поползновение
посмеяться над своим ближним; но это было ему строго запрещено. Любил он
тоже иногда что-нибудь рассказать; но и над этим наблюдалось: рассказать
позволялось только что-нибудь понезначительнее и покороче. Он склонен был к
приятельскому кружку вне дома и даже - выпить с приятелем; но последнее
даже в корень было истреблено. И при этом черта: взглянув снаружи, никто не
мог бы сказать, что это муж под башмаком; Наталья Васильевна казалась
совершенно послушною женой и даже, может быть, сама была в этом уверена.
Могло быть, что Павел Павлович любил Наталью Васильевну без памяти; но
заметить этого не мог никто, и даже было невозможно, вероятно, тоже по
домашнему распоряжению самой Натальи Васильевны. Несколько раз в
продолжение своей т-ской жизни спрашивал себя Вельчанинов: подозревает ли
его этот муж хоть сколько-нибудь в связи с своей женой? Несколько раз он
спрашивал об этом серьезно Наталью Васильевну и всегда получал в ответ,
высказанный с некоторой досадой, что муж ничего не знает, и никогда ничего
не может узнать, и что "все, что есть - совсем не его дело". Еще черта с ее
стороны: над Павлом Павловичем она никогда не смеялась и ни в чем не
находила его ни смешным, ни очень дурным, и даже очень бы заступилась за
него, если бы кто осмелился оказать ему какую-нибудь неучтивость. Не имея
детей, она, естественно, должна была обратиться преимущественно в светскую
женщину; но и свой дом был ей необходим. Светские удовольствия никогда не
царили над нею вполне, и дома она очень любила заниматься хозяйством и
рукодельями. Павел Павлович вспомнил вчера об их семейных чтениях в Т. по
вечерам; это бывало: читал Вельчанинов, читал и Павел Павлович; к удивлению
Вельчанинова, он очень хорошо умел читать вслух. Наталья Васильевна при
этом что-нибудь вышивала и выслушивала чтение всегда спокойно и ровно.
Читались романы Диккенса, что-нибудь из русских журналов, а иногда
что-нибудь и из "серьезного". Наталья Васильевна высоко ценила
образованность Вельчанинова, но молчаливо, как дело поконченное и решенное,
о котором уже нечего больше и говорить; вообще же ко всему книжному и
ученому относилась равнодушно, как совершенно к чему-то постороннему, хотя,
может быть, и полезному; Павел же Павлович иногда с некоторым жаром.
Т-ская связь порвалась вдруг, достигнув со стороны Вельчанинова самого
полного верха и даже почти безумия. Его просто и вдруг прогнали, хотя все
устроилось так, что он уехал совершенно не ведая, что уже выброшен, "как
старый, негодный башмак". Тут в Т., месяца за полтора до его отбытия,
появился один молоденький артиллерийский офицерик, только что выпущенный из
корпуса, и повадился ездить к Трусоцким; вместо троих очутилось четверо.
Наталья Васильевна принимала мальчика благосклонно, но обращалась с ним как
с мальчиком. Вельчанинову было решительно ничего невдомек, да и не до того
ему было тогда, так как ему вдруг объявили о необходимости разлуки. Одною
из сотни причин для непременного и скорейшего его отъезда, выставленных
Натальей Васильевной, была и та, что ей показалось, будто она беременна; а
потому и естественно, что ему надо непременно и сейчас же скрыться хоть
месяца на три или на четыре, чтобы через девять месяцев мужу труднее было в
чем-нибудь усумниться, если б и вышла потом какая-нибудь клевета. Аргумент
был довольно натянутый. После бурного предложения Вельчанинова бежать в
Париж или в Америку он уехал один в Петербург, "без сомнения, на одну
только минутку", то есть не более как на три месяца, иначе он не уехал бы
ни за что, несмотря ни на какие причины и аргументы. Ровно через два месяца
он получил в Петербурге от Натальи Васильевны письмо с просьбою не
приезжать никогда, потому что она уже любила другого; про беременность же
свою уведомляла, что она ошиблась. Уведомление об ошибке было лишнее, ему
все уже было ясно: он вспомнил про офицерика. Тем дело и кончилось
навсегда. Слышал как-то он потом, уже несколько лет спустя, что там
очутился Багаутов и пробыл целые пять лет. Такую безмерную
продолжительность связи он объяснил себе, между прочим, и тем, что Наталья
Васильевна, верно, уже сильно постарела, а потому и сама стала привязчивее.
Он просидел на своей кровати почти час; наконец опомнился, позвонил
Мавру с кофеем, выпил наскоро, оделся и ровно в одиннадцать часов
отправился к Покрову отыскивать Покровскую гостиницу. Насчет собственно
Покровской гостиницы в нем сформировалось теперь особое, уже утрешнее
впечатление. Между прочим, ему было даже несколько совестно за вчерашнее
свое обращение с Павлом Павловичем, и это надо было теперь разрешить.
Всю вчерашнюю фантасмагорию с замком у дверей он объяснял
случайностию, пьяным видом Павла Павловича и, пожалуй, еще кое-чем, но, в
сущности, не совсем точно знал, зачем он идет теперь завязывать какие-то
новые отношения с прежним мужем, тогда как все так естественно и само собою
между ними покончилось. Его что-то влекло; было тут какое-то особое
впечатление, и вследствие этого впечатления его влекло...
V
ЛИЗА
Павел Павлович "удирать" и не думал, да и бог знает для чего
Вельчанинов ему сделал вчера этот вопрос; подлинно сам был в затмении. По
первому спросу в мелочной лавочке у Покрова ему указали Покровскую
гостиницу, в двух шагах в переулке. В гостинице объяснили, что господин
Трусоцкий "стали" теперь тут же на дворе, во флигеле, в меблированных
комнатах у Марьи Сысоевны. Поднимаясь по узкой, залитой и очень нечистой
каменной лестнице флигеля во второй этаж, где были эти комнаты, он вдруг
услышал плач. Плакал как будто ребенок, лет семи-восьми; плач был тяжелый,
слышались заглушаемые, но прорывающиеся рыдания, а вместе с ними топанье
ногами и тоже как бы заглушаемые, но яростные окрики, какой-то сиплой
фистулой, но уже взрослого человека. Этот взрослый человек, казалось,
унимал ребенка и очень не желал, чтобы плач слышали, но шумел больше его.
Окрики были безжалостные, а ребенок точно как бы умолял о прощении. Вступив
в небольшой коридор, по обеим сторонам которого было по две двери,
Вельчанинов встретил одну очень толстую и рослую бабу, растрепанную
по-домашнему, и спросил ее о Павле Павловиче. Она ткнула пальцем на дверь,
из-за которой слышен был плач. Толстое и багровое лицо этой сорокалетней
бабы было в некотором негодовании.
- Вишь, ведь потеха ему! - пробасила она вполголоса и прошла на
лестницу. Вельчанинов хотел было постучаться, но раздумал и прямо отворил
дверь к Павлу Павловичу. В небольшой комнате, грубо, но обильно
меблированной простой крашеной мебелью, посредине стоял Павел Павлович,
одетый лишь до половины, без сюртука и без жилета, и с раздраженным красным
лицом унимал криком, жестами, а может быть (показалось Вельчанинову) и
пинками, маленькую девочку, лет восьми, одетую бедно, хотя и барышней, в
черном шерстяном коротеньком платьице. Она, казалось, была в настоящей
истерике, истерически всхлипывала и тянулась руками к Павлу Павловичу, как
бы желая охватить его, обнять его, умолить и упросить о чем-то. В одно
мгновение все изменилось: увидев гостя, девочка вскрикнула и стрельнула в
соседнюю крошечную комнатку, а Павел Павлович, на мгновение озадаченный,
тотчас же весь растаял в улыбке, точь-в-точь как вчера, когда Вельчанинов
вдруг отворил дверь к нему на лестницу.
- Алексей Иванович! - вскричал он в решительном удивлении. - Никоим
образом не мог ожидать... но вот сюда, сюда! Вот здесь, на диван, или сюда,
в кресла, а я... - И он бросился одевать сюртук, забыв надеть жилет.
- Не церемоньтесь, оставайтесь в чем вы есть, - Вельчанинов уселся на
стул.
- Нет, уж позвольте-с поцеремониться; вот я теперь и поприличнее. Да
