в свете мы теперь, не в великосветском блистательном обществе! Мы - два
бывшие искреннейшие и стариннейшие приятеля и, так сказать, в полнейшей
искренности сошлись и вспоминаем обоюдно ту драгоценную связь, в которой
покойница составляла такое драгоценнейшее звено нашей дружбы!
И он как бы до того увлекся восторгом своих чувств, что склонил опять,
по-давешнему, голову, лицо же закрыл теперь шляпой. Вельчанинов с
отвращением и с беспокойством приглядывался.
"А что, если это просто шут? - мелькнуло в его голове. - Но н-нет,
н-нет! кажется, он не пьян, - впрочем, может быть, и пьян; красное лицо. Да
хотя бы и пьян, - все на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется
этой каналье?"
- Помните, помните, - выкрикивал Павел Павлович, помаленьку отнимая
шляпу и как бы все сильнее и сильнее увлекаясь воспоминаниями, - помните ли
вы наши загородные поездки, наши вечера и вечеринки с танцами и невинными
играми у его превосходительства гостеприимнейшего Семена Семеновича? А наши
вечерние чтения втроем? А наше первое с вами знакомство, когда вы вошли ко
мне утром, для справок по вашему делу, и стали даже кричать-с, и вдруг
вышла Наталья Васильевна, и через десять минут вы уже стали нашим
искреннейшим другом дома ровно на целый год-с - точь-в-точь как в
"Провинциалке", пиесе господина Тургенева...
Вельчанинов медленно прохаживался, смотрел в землю, слушал с
нетерпением и отвращением, но - сильно слушал.
- Мне и в голову не приходила "Провинциалка", - перебил он, несколько
теряясь, - и никогда вы прежде не говорили таким пискливым голосом и
таким... не своим слогом. К чему это?
- Я действительно прежде больше молчал-с, то есть был молчаливее-с, -
поспешно подхватил Павел Павлович, - вы знаете, я прежде больше любил
слушать, когда заговаривала покойница. Вы помните, как она разговаривала, с
каким остроумием-с... А насчет "Провинциалки" и собственно насчет
Ступендьева, - то вы и тут правы, потому что мы это сами потом, с бесценной
покойницей в иные тихие минуты вспоминая о вас-с, когда вы уже уехали, -
приравнивали к этой театральной пиесе нашу первую встречу... потому что
ведь и в самом деле было похоже-с. А собственно уж насчет Ступендьева...
- Какого это Ступендьева, черт возьми! - закричал Вельчанинов и даже
топнул ногой, совершенно уже смутившись при слове "Ступендьев", по поводу
некоторого беспокойного воспоминания, замелькавшего в нем при этом слове.
- А Ступендьев - это роль-с, театральная роль, роль мужа в пиесе
"Провинциалка", - пропищал сладчайшим голоском Павел Павлович, - но это уже
относится к другому разряду дорогих и прекрасных наших воспоминаний, уже
после вашего отъезда, когда Степан Михайлович Багаутов подарил нас своею
дружбою, совершенно как вы-с, и уже на целых пять лет.
- Багаутов? Что такое? Какой Багаутов? - как вкопанный остановился
вдруг Вельчанинов.
- Багаутов, Степан Михайлович, подаривший нас своею дружбою ровно
через год после вас и... подобно вам-с.
- Ах, боже мой, ведь я же это знаю! - вскричал Вельчанинов, сообразив
наконец. - Багаутов! да ведь он же служил у вас...
- Служил, служил! при губернаторе! Из Петербурга, самого высшего
общества изящнейший молодой человек! - в решительном восторге выкрикивал
Павел Павлович.
- Да-да-да! Что ж я! ведь и он тоже...
- И он тоже, и он тоже! - в том же восторге вторил Павел Павлович,
подхватив неосторожное словцо хозяина, - и он тоже! И вот тут-то мы и
играли "Провинциалку", на домашнем театре, у его превосходительства
гостеприимнейшего Семена Семеновича, - Степан Михайлович - графа, я - мужа,
а покойница - провинциалку, - но только у меня отняли роль мужа по
настоянию покойницы, так что я и не играл мужа, будто бы по
неспособности-с...
- Да какой черт вы Ступендьев! Вы прежде всего Павел Павлович
Трусоцкий, а не Ступендьев! - грубо, не церемонясь и чуть не дрожа от
раздражения, проговорил Вельчанинов. - Только позвольте: этот Багаутов
здесь, в Петербурге; я сам его видел, весной видел! Что ж вы к нему-то тоже
не идете?
- Каждый божий день захожу, вот уже три недели-с. Не принимают! Болен,
не может принять! И представьте, из первейших источников узнал, что ведь и
вправду чрезвычайно опасно болен! Этакой-то шестилетний друг! Ах, Алексей
Иванович, говорю же вам и повторяю, что в таком настроении иногда
провалиться сквозь землю желаешь, даже взаправду-с; а в другую минуту так
бы, кажется, взял да и обнял, и именно кого-нибудь вот из прежних-то этих,
так сказать, очевидцев и соучастников, и единственно для того только, чтоб
заплакать, то есть совершенно больше ни для чего, как чтоб только
заплакать!..
- Ну, однако же, довольно с вас на сегодня, ведь так? - резко
проговорил Вельчанинов.
- Слишком, слишком довольно! - тотчас же поднялся с места Павел
Павлович. - Четыре часа, и, главное, я вас так эгоистически потревожил...
- Слушайте же: я к вам сам зайду, непременно, и тогда уж надеюсь...
Скажите мне прямо, откровенно скажите: вы не пьяны сегодня?
- Пьян? Ни в одном глазу...
- Не пили перед приходом или раньше?
- Знаете, Алексей Иванович, у вас совершенная лихорадка-с.
- Завтра же зайду, утром, до часу...
- И давно уже замечаю, что вы почти как в бреду-с, - с наслаждением
перебивал и налегал на эту тему Павел Павлович. - Мне так, право, совестно,
что я моею неловкостию... но иду, иду! А вы лягте-ка и засните-ка!
- А что ж вы не сказали, где живете? - спохватился и закричал ему
вдогонку Вельчанинов.
- А разве не сказал-с? в Покровской гостинице...
- В какой еще Покровской гостинице?
- Да у самого Покрова, тут, в переулке-с, - вот забыл, в каком
переулке, да и номер забыл, только близ самого Покрова...
- Отыщу!
- Милости просим дорогого гостя.
Он уже выходил на лестницу.
- Стойте! - крикнул опять Вельчанинов. - Вы не удерете?
- То есть как "удерете"? - вытаращил глаза Павел Павлович,
поворачиваясь и улыбаясь с третьей ступеньки.
Вместо ответа Вельчанинов шумно захлопнул дверь, тщательно запер ее и
насадил в петлю крюк. Воротясь в комнату, он плюнул, как бы чем-нибудь
опоганившись.
Простояв минут пять неподвижно среди комнаты, он бросился на постель,
совсем уже не раздеваясь, и в один миг заснул. Забытая свечка так и
догорела до конца на столе.
IV
ЖЕНА, МУЖ И ЛЮБОВНИК
Он спал очень крепко и проснулся ровно в половине десятого; мигом
приподнялся, сел на постель и тотчас же начал думать о смерти "этой
женщины".
Потрясающее вчерашнее впечатление при внезапном известии об этой
смерти оставило в нем какое-то смятение и даже боль. Это смятение и боль
были только заглушены в нем на время одной странной идеей вчера, при Павле
Павловиче. Но теперь, при пробуждении, все, что было девять лет назад,
предстало вдруг перед ним с чрезвычайною яркостью.
Эту женщину, покойную Наталью Васильевну, жену "этого Трусоцкого", он
любил и был ее любовником, когда по своему делу (и тоже по поводу процесса
об одном наследстве) он оставался в Т. целый год, - хотя собственно дело и
не требовало такого долгого срока его присутствия; настоящей же причиной
была эта связь. Связь и любовь эта до того сильно владели им, что он был
как бы в рабстве у Натальи Васильевны и, наверно, решился бы тотчас на
что-нибудь даже из самого чудовищного и бессмысленного, если б этого
потребовал один только малейший каприз этой женщины. Ни прежде, ни потом
никогда не было с ним ничего подобного. В конце года, когда разлука была
уже неминуема, Вельчанинов был в таком отчаянии при приближении рокового
срока, - в отчаянии, несмотря на то что разлука предполагалась на самое
короткое время, - что предложил Наталье Васильевне похитить ее, увезти от
мужа, бросить все и уехать с ним за границу навсегда. Только насмешки и
твердая настойчивость этой дамы (вполне одобрявшей этот проект вначале, но,
вероятно, только от скуки или чтобы посмеяться) могли остановить его и
понудить уехать одного. И что же? Не прошло еще двух месяцев после разлуки,
как он в Петербурге уже задавал себе тот вопрос, который так и остался для
него навсегда не разрешенным: любил ли в самом деле он эту женщину, или все
это было только одним "наваждением"? И вовсе не от легкомыслия или под
влиянием начавшейся в нем новой страсти зародился в нем этот вопрос: в эти
первые два месяца в Петербурге он был в каком-то исступлении и вряд ли
заметил хоть одну женщину, хотя тотчас же пристал к прежнему обществу и
успел увидеть сотню женщин. Впрочем, он отлично хорошо знал, что очутись он
тотчас опять в Т., то немедленно подпадет снова под все гнетущее обаяние
этой женщины, несмотря на все зародившиеся вопросы. Даже пять лет спустя он
был в том же самом убеждении. Но пять лет спустя он уже признавался в этом
себе с негодованием и даже об самой "женщине этой" вспоминал с ненавистью.
Он стыдился своего т-ского года; он не мог понять даже возможности такой
"глупой" страсти для него, Вельчанинова! Все воспоминания об этой страсти
обратились для него в позор; он краснел до слез и мучился угрызениями.
Правда, еще через несколько лет он уже несколько успел себя успокоить; он
постарался все это забыть - и почти успел. И вот вдруг, девять лет спустя,
все это так внезапно и странно воскресает перед ним опять после вчерашнего
известия о смерти Натальи Васильевны.
Теперь, сидя на своей постели, с смутными мыслями, беспорядочно
толпившимися в его голове, он чувствовал и сознавал ясно только одно, -
что, несмотря на все вчерашнее "потрясающее впечатление" при этом известии,
он все-таки очень спокоен насчет того, что она умерла. "Неужели я о ней
даже и не пожалею?" - спрашивал он себя. Правда, он уже не ощущал к ней
теперь ненависти и мог беспристрастнее, справедливее судить о ней. По его
мнению, уже давно, впрочем, сформировавшемуся в этот девятилетний срок
разлуки, Наталья Васильевна принадлежала к числу самых обыкновенных
провинциальных дам из "хорошего" провинциального общества, и - "кто знает,
может, так оно и было, и только я один составил из нее такую фантазию?" Он,
впрочем, всегда подозревал, что в этом мнении могла быть и ошибка;
почувствовал это и теперь. Да и факты противоречили; этот Багаутов был
несколько лет тоже с нею в связи и, кажется, тоже "под всем обаянием".
Багаутов, действительно, был молодой человек из лучшего петербургского
общества и, так как он "человек пустейший" (говорил об нем Вельчанинов),
то, стало быть, мог сделать свою карьеру только в одном Петербурге. Но вот,
однако же, он пренебрег Петербургом, то есть главнейшею своею выгодою, и
потерял же пять лет в Т. единственно для этой женщины! Да и воротился
наконец в Петербург, может, потому только, что и его тоже выбросили, как
"старый, изношенный башмак". Значит, было же в этой женщине что-то такое
необыкновенное - дар привлечения, порабощения и владычества!
А между тем, казалось бы, она и средств не имела, чтобы привлекать и
порабощать: "собой была даже и не так чтобы хороша; а может быть, и просто
нехороша". Вельчанинов застал ее уже двадцати восьми лет. Не совсем
красивое ее лицо могло иногда приятно оживляться, но глаза были нехороши:
какая-то излишняя твердость была в ее взгляде. Она была очень худа.
Умственное образование ее было слабое; ум был бесспорный и проницательный,
но почти всегда односторонний. Манеры светской провинциальной дамы и при
этом, правда, много такту; изящный вкус, но преимущественно в одном только
уменье одеться. Характер решительный и владычествующий; примирения
наполовину с нею быть не могло ни в чем: "или все, или ничего". В делах
затруднительных твердость и стойкость удивительные. Дар великодушия и почти
всегда с ним же рядом - безмерная несправедливость. Спорить с этой барыней
было невозможно: дважды два для нее никогда ничего не значили. Никогда ни в
