они в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-
то странный хаос стал возмущать все существо мое.
Но это духовное насилие не могло и не в силах было
расстроить меня совершенно. Я была слишком мечтательна,
и это спасло меня.
Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние
свидания и длинные разговоры прекратились; нам удавалось
иногда меняться словами, часто пустыми и малозначащими,
но мне любо было давать всему свое
34
значение, свою цену особую, подразумеваемую. Жизнь
моя была полна, я была счастлива, покойно, тихо счастлива.
Так прошло несколько недель...
Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго
с нами болтал, был не по-обыкновенному весел, бодр,
разговорчив; смеялся, острил по-своему и наконец разрешил
загадку своего восторга и объявил нам, что ровно
через неделю будет день рождения Петеньки и что
по сему случаю он непременно придет к сыну; что он
наденет новую жилетку и что жена обещалась купить
ему новые сапоги. Одним словом, старик был счастлив
вполне и болтал обо всем, что ему на ум попадалось.
День его рождения! Этот день рождения не давал
мне покоя ни днем, ни ночью. Я непременно решилась
напомнить о своей дружбе Покровскому и что-нибудь
подарить ему. Но что? Наконец я выдумала подарить
ему книг. Я знала, что ему хотелось иметь полное собрание
сочинений Пушкина, в последнем издании, и я решила
купить Пушкина. У меня своих собственных денег
было рублей гридцать, заработанных рукодельем. Эти
деньги были отложены у меня на новое платье. Тотчас
я послала нашу кухарку, старуху Матрену, узнать, что
стоит весь Пушкин. Беда! Цена всех одиннадцати книг,
присовокупив сюда издержки на переплет, была по
крайней мере рублей шестьдесят. Где взять денег? Я думала-думала
и не знала, на что решиться. У матушки
просить не хотелось. Конечно, матушка мне непременно
бы помогла; но тогда все бы в доме узнали о нашем подарке;
да к тому же этот подарок обратился бы в благодарность,
в плату за целый год трудов Покровского.
Мне хотелось подарить одной, тихонько ог всех. А за
труды его со мною я хотела быть ему навсегда одолженною
без какой бы то ни было уплаты, кроме дружбы
моей. Наконец я выдумала, как выйти из затруднения.
Я знала, что у букинистов в Гостином дворе можно
купить книгу иногда в полцены дешевле, если только
поторговаться, часто малоподержанную и почти совершенно
новую. Я положила непременно отправиться в
Гостиный двор. Так и случилось; назавтра же встретилась
какая-то надобность и у нас и у Анны Федоровны.
Матушке понездоровилось. Аниа Федоровна очень кстати
поленилась, так что пришлось все поручения возложить
на меня, и я отправилась вместе с Матреной.
К моему счастию, я нашла весьма скоро Пушкина,
и в весьма красивом переплете. Я начала торговаться.
2*
35
Сначала запросили дороже, чем в лавках; но потом,
впрочем не без труда, уходя несколько раз, я довела
купца до того, что он сбавил цену и ограничил свои требования
только десятью рублями серебром. Как мне весело
было торговаться!.. Бедная Матрена не понимала,
что со мной делается и зачем я вздумала покупать
столько книг. Но ужас! Весь мой капитал был в тридцать
рублей ассигнациями, а купец никак не соглашался
уступить дешевле. Наконец я начала упрашивать,
просила-просила его, наконец упросила. Он уступил, но
только два с полтиною, и побожился, что и эту уступку
он только ради меня делает, что я такая барышня хорошая,
а что для другого кого он ни за что бы не уступил.
Двух с половиною рублей недоставало! Я готова
была заплакать с досады. Но самое неожиданное обстоятельство
помогло мне в моем горе.
Недалеко от меня, у другого стола с книгами, я увидала
старика Покровского. Вокруг него столпились четверо
или пятеро букинистов; они его сбили с последнего
толку, затормошили совсем. Всякий из них предлагал
ему свой товар, и чего-чего не предлагали они ему,
и чего-чего не хотел он купить! Бедный старик стоял
посреди их, как будто забитый какой-нибудь, и не знал,
за что взяться из того, что ему предлагали. Я подошла
к нему и спросила - что он здесь делает? Старик мне
очень обрадовался; он любил меня без памяти, может
быть, не менее Петеньки. <Да вот книжки покупаю,
Варвара Алексеевна,- отвечал он мне,- Петеньке покупаю
книжки. Вот его день рождения скоро будет, а он
любит книжки, так вот я и покупаю их для него...> Старик
и всегда смешно изъяснялся, а теперь вдобавок был
в ужаснейшем замешательстве. К чему ни приценится,
все рубль серебром, два рубля, три рубля серебром; уж
он к большим книгам и не приценивался, а так только
завистливо на них посматривал, перебирал пальцами
листочки, вертел в руках и опять их ставил на место.
<Нет, нет, это дорого,- говорил он вполголоса,- а вот
разве отсюдова что-нибудь>,- и тут он начинал перебирать
тоненькие тетрадки, песенники, альманахи; это
все было очень дешево. <Да зачем вы это все покупаете,-
спросила я его,- это все ужасные пустяки>.- <Ах,
нет,- отвечал он,- нет, вы посмотрите только, какие
здесь есть хорошие книжки; очень, очень хорошие есть
книжки!> И последние слова он так жалобно протянул
нараспев, что мне показалось, что он заплакать готов
36
от досады, зачем книжки хорошие дороги, и что вот сейчас
капнет слезинка с его бледных щек на красный нос.
Я спросила, много ли у него денег? <Да вот,- тут бедненький
вынул все свои деньги, завернутые в засаленную
газетную бумажку,- вот полтинничек, двугривеиничек,
меди копеек на двадцать>. Я его тотчас потащила
к моему букинисту. <Вот целых одиннадцать книг стоит
всего-то тридцать два рубля с полтиною; у меня есть
тридцать; приложите два с полтиною, и мы купим все
эти книги и подарим вместе>. Старик обезумел от радости,
высыпал все свои деньги, и букинист навьючил
на него всю нашу общую библиотеку. Мой старичок наложил
книг во все карманы, набрал в обе руки, под
мышки и унес все к себе, дав мае слово принести все
книги на другой день тихонько ко мне.
На другой день старик пришел к сыну, с часочек посидел
у него по обыкновению, потом зашел к нам и подсел
ко мне с прекомическим таинственным видом. Сначала
с улыбкой, потирая руки от гордого удовольствия
владеть какой-нибудь тайной, он объявил мне, что книжки
все пренезаметно перенесены к нам и стоят в уголку,
в кухне, под покровительством Матрены. Потом разговор
естественно перешел на ожидаемый праздник; потом
старик распространился о том, как мы будем дарить,
и чем далее углублялся он в свой предмет, чем
более о нем говорил, тем приметнее мне становилось,
что у него есть что-то на душе, о чем он не может, не
смеет, даже боится выразиться. Я все ждала и молчала.
Тайная радость, тайное удовольствие, что я легко читала
доселе в его странных ухватках, гримасничанье, подмигиванье
левым глазком, исчезли. Он делался поминутно
все беспокойнее и тоскливее; наконец он не вы-
держал.
- Послушайте,- начал он робко, вполголоса,- послушайте,
Варвара Алексеевна... знаете ли что, Варвара
Алексеевна?..- Старик был в ужасном замешательстве.-
Видите: вы, как придет день его рождения, возьмите
десять книжек и подарите их ему сами, то есть от
себя, с своей стороны; я же возьму тогда одну одиннадцатую
и уж тоже подарю от себя, то есть собственно
с своей стороны. Так вот, видите ли - и у вас будет что-
нибудь подарить и у меня будет что-нибудь подарить;
у нас обоих будет что-нибудь подарить.- Тут старик
смешался и замолчал. Я взглянула на него; он с робким
ожиданием ожидал моего приговора. <Да зачем же вы
37
хотите, чтоб мы не вместе дарили, Захар Петрович?> -
<Да так, Варвара Алексеевна, уж это так... я ведь, оно,
того...> - одним словом, старик замешался, покраснел,
завяз в своей фразе и не мог сдвинуться с места.
- Видите ли,- объяснился он наконец.- Я, Варвара
Алексеевна, балуюсъ подчас... то есть я хочу доложить
вам, что я почти и все балуюсь и всегда балуюсь... Придерживаюсъ
того, что нехорошо... то есть, знаете, этак на
дворе такие холода бывают, также иногда неприятности
бывают разные, или там как-нибудь грустно сделается,
или что-нибудь из нехорошего случится, так я и не удержусь
подчас, и забалуюсь, и выпъю иногда лишнее. Петруше
это очень неприятно. Он вот, видите ли, Варвара
Алексеевна, сердится, бранит меня и мне морали разные
читает. Так вот бы мне и хотелось теперь самому доказать
ему подарком моим, что я исправляюсь и начинаю
вести себя хорошо. Что вот я копил, чтобы книжку купить,
долго копил, потому что у меня и денег-то почти
никогда не бывает, разве, случится, Петруша кое-когда
даст. Он это знает. Следователъно, вот он увидит употребление
денег моих и узнает, что все это я для него одного
делаю.
Мне стало ужасно жаль старика. Я думала недолго.
Старик смотрел на меня с беспокойством. <Да слушайте,
Захар Петрович,- сказала я,- вы подарите их ему
все!>-<Как все? то есть книжки все?..>-<Ну да, книжки
все>.- <И от себя?> - <От себя>.- <От одного себя?
то есть от своего имени?>-<Ну да, от своего имени...> Я,
кажется, очень ясно толковала, но старик очень долго не
мог понять меня.
<Ну да,- говорил он, задумавшись,- да! это будет
очень хорошо, это было бы весьма хорошо, только вы-то
как же, Варвара Алексеевна?> - <Ну, да я ничего не подарю>.-
<Как!- закричал старик, почти испугавшись,-
так вы ничего Петеньке не подарите, так вы ему ничего
дарить не хотите?" Старик испугался; в эту минуту он, кажется,
готов был отказаться от своего предложения затем,
чтобы и я могла чем-нибудь подаритъ его сына. Добряк
был этот старик! Я уверила его, что я бы рада была
подарить что-нибудь, да только у него не хочу отнимать
удовольствия. <Если сын ваш будет доволен,- прибавила
я,- и вы будете рады, то и я буду рада, потому что втайне-то,
в сердце-то моем, буду чувствовать, как будто и
на самом деле я подарила>. Этим старик совершенно успокоился.
Он пробыл у нас еще два часа, но все это вре-
38
мя на месте не мог усидеть, вставал, возился, шумел, шалил
с Сашей, целовал меня украдкой, щипал меня за руку
и делал тихонько гримасы Анне Федоровне. Анна Федоровна
прогнала его наконец из дома. Одним словом,
старик от восторга так расходился, как, может быть, никогда
еще не бывало с ним.
В торжественный день он явился ровно в одиннадцать
часов, прямо от обедни, во фраке, прилично заштопанном,
и действительно в новом жилете и в новых сапогах.
В обеих руках было у него по связке книг. Мы все сидели
тогда в зале у Анны Федоровны и пили кофе (было
воскресенье). Старик начал, кажется, с того, что Пушкин
был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь и мешаясь,
перешел вдруг на то, что нужно вести себя хорошо
и что если человек не ведет себя хорошо, то значит, что
он балуется; что дурные наклонности губят и уничтожают
человека; исчислил даже несколько пагубных примеров
невоздержания и заключил тем, что он с некоторого
времени совершенно исправился и что теперь ведет себя
примерно хорошо. Что он и прежде чувствовал справедливость
сыновних наставлений, что он все это давно чувствовал
и все на сердце слагал, но теперь и на деле стал
удерживаться. В доказательство чего дарит книги на
скопленные им, в продолжение долгого времени, деньги.
Я не могла удержаться от слез и смеха, слушая бедного
старика; ведь умел же налгать, когда нужда пришла!
Книги были перенесены в комнату Покровского и
поставлены на полку. Покровский тотчас угадал истину.
Старика пригласили обедать. Этот день мы все были так
веселы. После обеда играли в фанты, в карты; Саша резвилась,
я от нее не отставала. Покровский был ко мне
внимателен и все искал случая поговорить со мною наедине,
но я не давалась. Это был лучший день в целые
четыре года моей жизни.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания;
начнется повесть о моих черных днях. Вот отчего, может
быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как буд-
то отказывается писать далее. Вот отчего, может быть,
я с таким увлечением и с такою любовью переходила в
памяти моей малейшие подробности моего маленького
