монографию, но ощущения на проспекте он испытал бы не менее сильные, чем
социолог; и, что немаловажно, в случае чего не смог бы документально
подтвердить, что "проводит социологический эксперимент". Возможно,
эксперимент такого рода, пусть даже мысленный, натолкнул бы Игоря
Васильевича на вопрос, почему молодежь, вместо того, чтобы "расти
духовно, выполняя общественные поручения" (здесь я цитирую другого
крупного специалиста, С.М.Ковалева)*, обращается к столь накладным формам
самоутверждения. Да и вообще -- самоутверждение ли это?
---------------------------------------------------------------------------
* См.: Ковалев С.М. Воспитание и самовоспитание. М., 1986, с.17
Нежелание исследователей "опускаться" до уровня исследуемого объекта
оборачивается притягиванием его к себе за волосы, то есть наделением
"контркультурной" молодежи качествами зрелой личности и реконструкцией
движущий ею мотивов в соответствии с логикой взрослого человека. Подобное
отношение к молодежи напоминает средневековое отношение к детям: в те
времена полагали, что дети отличаются от взрослых только ростом. Ныне
склонны полагать, что молодой человек, достигший юридического
"совершеннолетия", отличается от взрослого в основном только знаниями и
умениями, что он воспринимает себя и других как взрослый, и что в своих
поступках он преследует вполне взрослые цели. Иными словами, различия в
поведении молодых и более зрелых людей склонны объяснять различием
средств, а не различием целей, -- склонны объяснять недостаточной
"вооруженностью" молодого человека. "Зачем ты носишь серьгу?" --
спрашивает у него социолог. -- "Чтобы не быть похожим на других!" --
"Понятно", -- улыбается социолог, соображая, что надеть серьгу быстрее,
чем... чем все остальное.
Между тем молодой человек "самоутверждается" столь непрестижным и
дурацким, с точки зрения взрослого человека, способом далеко не случайно.
Юродствуя, он как бы вызывает огонь на себя и в то же время дает фору,
"тянет крыло", предлагая желающим продемонстрировать их силу и ловкость,
ощутить превосходство, "самоутвердиться" за его счет: вот он я, налетай!
Стоит лишь тетиву натянуть... Пожилые любители легкой наживы с
готовностью ловятся на эту удочку, позволяя молодым "самоутверждаться" за
свой счет: "Ага, дядя не рубит. И чему его в школе учили?" Однако сия
нехитрая диалектика не отражает существа происходящего. Существо
происходящего ускользает от сознания обеих сторон.
Зачем молодому человеку быть "непохожим на других"? Чтобы тем самым
"самоутвердиться"? Но чтобы утверждать себя, надо себя знать, а молодой
человек как раз тем и отличается от взрослого, что не знает себя. Он не
знает, на что способен, а на что не способен, не знает, умен или глуп,
красив или уродлив, хорош или плох. Он рабски зависим от случайных
внешних оценок и болезненно на них реагирует. Он готов буквально с
оружием в руках защищать некий фантастический "образ себя", -- будучи же
побежден, готов принять другой, не менее фантастический "образ". Он не
знает своей подлинной цены, не знает своего места в системе "взрослых"
координат.
Самоутверждение молодого человека неразрывно связано с его
самоопределением. Но самоопределиться, то есть определить, кто он есть,
сам он не может. Ведь он действительно "рождается не фихтеанским
философом с зеркалом в руках", -- зеркалом для него служат другие люди.
Он узнает себя, узнавая их, -- сопоставляя себя с ними; он узнает себя и
в их реакциях на свои проявления. Короче говоря, он может
самоопределиться, найти себя лишь во взаимодействии с другими людьми.
Инстинктивно чувствуя свое положение, молодой человек стремится любыми
средствами интенсифицировать процесс взаимодействия, создать максимальное
число ситуаций, способных разрушить окружающую его стену безразличия
(равно как и потакания, которое есть обратная сторона безразличия) и
обеспечить многогранность самооценки, а тем самым и надежность,
"подлинность" образа себя, его независимость от непостоянства внешних
оценок. Причем каждому новому поколению приходится изобретать все более
экзотические формы борьбы с равнодушием, способные возмутить все более
искушенных предшественников, вывести их из покоящегося, самозацикленного
состояния; даже в рамках "молодежной культуры" каждое новое поколение
становится своеобразным антиподом предшествующего.
Молодой человек хочет быть "непохожим на других", чтобы на него обратили
внимание: подобно малому ребенку он попросту пытается привлечь к себе
взоры окружающих. Но если малое дитя достигает этого криком, то молодой
человек действует более разнообразными средствами. Важно и то, что он
стремится привлечь внимание не столько "мудрых наставников", сколько всей
жизни во всей ее немудреной полноте, которая отнюдь не исчерпывается
прекрасным, добрым, вечным. Он хочет, чтобы что-то произошло, --
безразлично что, -- ведь любое событие принесет ему весть о нем самом.
При этом "провоцируемая" сторона не сознает, что она предоставляет
провоцирующей стороне обратную связь, а провоцирующая сторона не сознает,
что спровоцированная ею реакция есть обратная связь; средства
"контркультурной" интенсификации лишь незначительно увеличивают к.п.д.
этого по существу непроизвольного развивающего взаимодействия. Игорь
Васильевич может в какой-то степени прочувствовать сложности приема
стихийно предоставляемой обратной связи, -- моя неакадемическая реакция
на блеск его профессионального апломба в чем-то напоминает реакцию
ветерана на блеск заклепок металлиста. Но "контркультурная" молодежь
получает обратную связь, как правило, в гораздо менее конструктивных
формах: она сталкивается с полным отсутствием логической аргументации,
чудовищными обвинениями, грубыми оскорблениями, издевательствами и
рукоприкладством.
В целом же ситуация молодого человека подобна положению лягушки, попавшей
в кувшин со сметаной: чтобы не остаться здесь навеки, чтобы обрести опору
для прыжка, она должна взбить из сметаны масло. Подобно лягушке, молодой
человек не знает, что его метания могут принести какой-то результат.
Такова одна из обратных сторон "контркультурного" эпатажа. И если бы
стремление к объективности не заставляло социолога подражать физику,
имеющему дело со своим предметом лишь по следам на фотоматериале и
статистическим выкладкам; если бы социолог не обманывался наличием у
своего предмета дара речи и не требовал от молодых людей объективной
самооценки; если бы социолог рискнул вчувствоваться в свой предмет,
отождествиться со своим предметом и пережить это беспросветное состояние
лягушки в сметане, он наверняка бы воскликнул, -- подобно одному
инспектору милиции, пожелавшему "лучше узнать врага", и о этой целью
испытавшему на себе действие молодежной психоделической химии, -- "Бедные
дети!" Ибо не в наших силах помочь им взбить масло: это их труд.
Единственное, что может помочь измениться лягушке, -- наша любовь, любовь
"глупая", безусловная, как в сказке.
А пока что Игорь Васильевич мудро призывает молодых людей "посмотреть на
себя со стороны", устыдиться своих нелепых прыжков и впредь их не
совершать, вести себя достойно. Непонимание происходящего ученый
компенсирует традиционной самоутвержденческой формулой "взрослого"
человека: "Перебесятся!" Подергаются и перестанут. Мы, мол, выше этого.
Только выше ли? Не свидетельствует ли наше непонимание об обратном, -- о
том, что мы в свое время не взбили масла и пошли по линии наименьшего
сопротивления? О том, что в нашем жизненном опыте отсутствует реальная
перспектива, исходя из которой мы могли бы дать осмысленную оценку
"контркультурному" этапу становления личности? О том, что в наше время
стать "взрослым" было проще?
Усложнение мира человека естественно повлекло за собой усложнение
"механизма" производства человека как творца этого мира. Так, вторая
половина XX в. отмечена становлением качественно нового элемента
указанного "механизма" -- своеобразного "тренажера личности", условно
именуемого ныне "молодежной культурой". Выше я коснулся некоторых ее
функций: функции развития элементарного чувства социальной компетентности
(через освоение моды), ограждения от обезличивающего действия
отечественной массовой культуры (через освоение инокультурного и
продуцирование "контркультурного" материала), а также интенсификации
развивающего взаимодействия с миром (через эпатаж). Можно упомянуть и
такую очевидную функцию "молодежной культуры", как развитие элементарного
чувства социальной принадлежности ("мы"-чувства): ясно, что если бы в
предложенном мною эксперименте Игорь Васильевич вышел на проспект с
командой ряженых докторов наук, то извлек бы из ситуации качественно иной
опыт, чем если бы был один.
Комплекс перечисленных (и многих других) функций, по отдельности
выделяемых лишь в абстракции, представляется непосвященным внешним
наблюдателям каким-то бессмысленным нагромождением болезненных
случайностей, неким возрастным "бешенством", которое нужно поскорее
перерасти и забыть; топать ногами да брызгать слюной -- вот и все
фактически, чем могут помочь целители несчастным, пораженным этим
загадочным недугом. Хотелось бы надеяться, что картина станет менее
безотрадной, если теоретическое зрение исследователей будет сфокусировано
следующим объяснительным принципом: "контркультурная" самодеятельность
молодели есть первичная самореализация, деятельное формирование
самосознания личности как субъекта культуры. Иными словами,
"контркультурная" самодеятельность есть свободный процесс личного поиска
своего места в социальном "механизме" производства человека --
"механизме" культуры, в котором нет лишних "деталей" и каждому найдется
дело. Эта идея безотходности человеческого производства также могла бы
способствовать обострению теоретического видения исследователей.
Вспомним, что одними из наилучших наших учителей были учителя никуда не
годные: ведь именно они зажгли в нас искру решимости никогда им не
уподобляться.
* * *
Проблема "молодежной культуры" не входит в сферу моих профессиональных
интересов: настоящий текст явился конкретной реакцией на конкретное
выступление и обусловлен кругом вопросов, затронутых данным выступлением.
Вместе с тем в ходе "погружения в тему" предо мной возник целостный образ
"молодежной культуры", -- образ, на мой взгляд, достойный внимания всех
заинтересованных лиц.
Предо мной возник образ Нерукотворного Храма. Как известно, храм
представляет собой пространство, организованное для посвящения неофитов в
некие таинства. Этот храм возник сам, его никто не создавал; он повсюду,
хотя никто не знает о его существовании. Однако многие уже побывали в
нем, получив посвящение в таинства жизни.
Прообразом организации этого храма служит устройство легендарных храмов
древности, состоявших из анфилады помещений, двери их открывались
неофитом по мере того, как он обретал необходимый для этого опыт. В
каждой из комнат он находил все новые надписи и предметы, постижение
смысла и назначения которых позволяло ему открыть следующую дверь.
Немногие достигали последней комнаты, хранящей тайну высочайшего
посвящения. Разгадав немыслимые загадки и одолев хитроумные запоры,
посвящаемый преступал порог и обнаруживал, что последняя комната храма
пуста.
Эх, дурят жрецы народ почем зря! -- для некоторых этим постижением
высочайшее посвящение исчерпывалось. Но, подобно самой пустоте,
постижения пустой комнаты неисчерпаемы; просто каждый получает здесь то,
к чему он испытывает действительную глубинную предрасположенность. В
частности, пустота таит возможность постичь, что последняя комната храма
не пуста, -- что в ней нахожусь я сам.
"А что мы будем сегодня делать?" -- с ужасом спрашивают друг друга хиппи,
просыпаясь в пять часов вечера в жуткой пустоте, многократно умноженной
медикаментозной абстиненцией. Ничего себе "храм", не так ли? Но
использование неконвенциональных средств как раз традиционно для практики
храмового посвящения, -- практики закрытой не в последнюю очередь по той
