потребуется, и даже больше. Понимаете. А если не хватит и
этого, я сам что-нибудь придумаю. Конечно, если бы вы не
приехали сюда из другой страны, совершенно одинокий, я бы не
стал взваливать на себя подобные хлопоты, но вы производите
впечатление порядочного человека. Я даже думаю, что человек
вашего склада мог бы преуспеть в нашей профессии, а с моей
точки зрения это комплимент. Вы -- джентльмен. И если вы, когда
все закончится, захотите еще раз заглянуть к нам и побеседовать
со мной я буду рад. Здесь для вас всегда найдется место,
помните об этом. Если вы примете такое решение, я сочту его
честью для себя. И давайте на этом закончим, мистер Кристиан.
Вы готовы.
-- Вполне.
-- Вы могли бы подождать с шофером.
-- О'кей.
-- Мы позаботимся о вас, Кристиан, помните, это не смерть.
Все это жизнь.
Выхожу в холл. И сквозь завешенные двери. Поднять воротник
пальто. Шофер курит сигарету. Одна серая прядь свисает,
загибаясь, влезая в ухо. Кристиан коротко кашляет. Шофер
вылезает, чтобы открыть дверцу. Мелькают желтые в белую полоску
носки.
Машина вытянулась поперек дороги. Перед Похоронным бюро
Вайна застыл катафалк. Выходят трое мужчин, потирая руки в
зеленых перчатках, притоптывая по затвердевшему снегу. В конце
улицы по железной своей эстакаде с ревом проносится поезд.
Мусоровоз, нагруженный снегом, уехал. Шофер выпускает колечко
дыма. И оборачивается.
-- Не хотите одеяло, мистер Кристиан. Обернете ноги, если
станете замерзать. За городом всегда на несколько градусов
холоднее.
-- Благодарю.
-- Вон, уже выходят, мистер Кристиан.
Мистер Вайн, стоя в сторонке, придерживает дверь. Гроб на
четырех плечах. Как у слона, четыре черных ноги. Вайн
встряхивает головой, склоняет ухо к плечу, потирает. Снова
уходит внутрь. Выходит в черном пальто, листок бумаги в руке,
без шляпы, глаза сияют. Переходит улицу. Осторожно переступая
черными мерцающими ботинками через хребтики снега. Наклоняясь к
водительскому окну.
-- Чтобы не терять времени, Чарльз, мы отправимся по
ВестСайд-драйв. Поедете к Парку и пересечете город по Пятьдесят
Седьмой. С вами все в порядке, мистер Кристиан.
-- Да.
Мимо, прерывая Вайна, пролетает машина. Мир представляется
ему чем-то таким, что он похоронит, не сегодня так завтра.
Военными маневрами под шелест песка и гравия. Полагаю, именно
этим мы все и кончим. Сопротивляться бессмысленно. Он лишь
старается оказать нам любезность. Впервые в жизни человек мне
предложили работу.
Катафалк отчаливает. Вайн машет рукой. Мы едем следом. До
конца улицы. Еще один поезд. Разбудит Элен. В здешних окнах
полным-полно холодильников. Говорят, отдают задаром. Почти.
Только сунься вовнутрь и совершишь такую покупку, что после сам
в нее не поверишь. Мне начинает казаться, что мир вокруг меня
опустел. Скоростное шоссе идет по скругленью земли. Все вокруг
понимают, почему я еду в этой машине, а Элен едет в своей.
Два черных экипажа несутся по Пятьдесят Седьмой улице.
Мимо Оперного театра на углу. Мимо людей, в ожидании автобуса
сбившихся в кучку под полотняным навесом. Там, где кончается
город и протекает Гудзон, распахивается небо. Вверх по пандусу,
вливаясь в поток машин на ровной белизне скоростного шоссе.
Взлетая на мост через реку Гарлем. Дальше, дальше, вот и
красные черепичные крыши домов за безлиственными деревьями.
Там, у самой кромки воды, живут богачи.
Дорога, изгибаясь, уходит в пригородный лес. Бежит сквозь
него, играя, точно козленок. И заслышав ее, неподвижно замирает
олень. Чтобы избегнуть вражеских глаз. И бурундуки в рыжих
полосках бегают вверх и вниз по стволам. Некогда по этой
булыжной дороге шли трамвайные рельсы. Не говори никому ничего.
Ты же не хочешь, чтобы мир был посвящен в твою жизнь. Или даже
то озеро, что мы оставили в долине вместе с болотом и площадкой
для гольфа. Громоздкие цепи от столба до столба. Высокие
железные ворота. За ними гробницы с витражными окнами.
Некоторые еще и со шпилями. Тебя заносят вовнутрь и оставляют
лежать. В этот холодный день. Мерзнут костяшки. Покоятся груди.
Которых уже не вкусит никакая любовь. Не усладит и не унежит.
Приветственно машет человек в мягкой серой форме. Мистер
Вайн соступает в снег. И поднимается по ступеням в серый
каменный дом. В тонких венах плюща. Возвращается, чтобы
сказать.
-- Несколько минут задержки. Простая формальность. Чарльз,
подайте машину вперед, прямо ко входу и подождите нас.
Шофер разворачивается, лед хрустит под колесами.
-- Это пустяки, мистер Кристиан. Обычное установление
личности. Они обязаны знать кого хоронят.
Гроб на четырех плечах скрывается под навесом, а там и
внутри приземистого строения, приткнувшегося к склону холма.
Опять ее станут разглядывать. Разве они нас оставят в покое.
Так и будут орать на меня, будто я неодушевленный предмет. Если
у тебя есть птичка, и она от тебя улетает, ты выбегаешь из
дому, чтобы поведать всем на свете об этой беде. А тебе
говорят: заткнись, нарушитель спокойствия.
Выходят. Вставляют его обратно и вкатывают. Урчат
двигатели, мы трогаемся с места. Сколько извилистых дорог и
деревьев. Люди под камнем. Все белое, белое. Замерзшие
серебристые ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах.
В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то работал
здесь, подстригая траву. Летняя молния в небе. Вплавленная в
дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном
и рука у щеки. Не подпускает внешний мир к богатым костям
внутри. Мужчина и женщина из белого мрамора стоят на своей
скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И люди
уходят под холодную воду. Следующая ты.
Здесь деревьев нет. Четверка мужчин стоит у палатки.
Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс Вайн
приближается к нашей машине.
-- Мистер Кристиан. Я подумал, что поскольку у вас нет
религиозных предпочтений, мне следует самому прочитать
что-нибудь над могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу,
чтобы он дал могильщикам несколько долларов, стандартные
чаевые.
-- Да.
-- Тогда пойдемте.
Полого всходящий холм. На мили и мили за ним лежит снег.
Выцветая под окоченевшими темными деревьями. Высокое серое
небо. Помнящее девушек, которых ты любил. Отнимают от губ
сигарету, целуют. Танцевальные оркестры играют. Копятся
любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на
Рождество. В которые замирает весь год. Эти польские работяги,
вынимавшие лопатами грязную землю. В день получки они
облизывают губы и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино.
На самом краю города. Там где однажды полиция забрала чью-то
жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что
пришлось посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что
она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить. Стирая и
стряпая. Штопая и ожидая. Каждой жилочкой тела, пока та не
лопнет.
-- Вы просто постойте вот тут, мистер Кристиан, а я
прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который
держит наотлет клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются
обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
-- Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу
неведомого нам человека. Птицы, цветы, деревья, все они --
жизнь, и все, что мы видим вокруг, возродится весною. И
погребение это -- тоже жизнь, и для нас, для живых, оно хранит
в себе красоту, способную облагородить наше существование,
наградив нас поцелуем нежности, умеряющей его муку. Мы
собрались, чтобы увидеть, как земля упокоит одну из нас, ту,
которую все мы будем любить и помнить вовеки. Предадим же ее
ныне в руки Божии. Давай, мужики.
И млечная
Жизнь
Заживо
Тонет
В бурой
Грязи
4
Холодно просыпаться в такие утра. Промозглый ветерок
сочится в чуть приоткрытое окно. Лежишь, глядя в потолок с
розетками и гипсовыми листочками. Внизу на улице клацают
мусорные ведра и крышки контейнеров. Мусорщики приехали. И весь
день воздух продирает ропот и рев, гудок океанского лайнера.
Новый мир. Осевшая наземь сажа марает мои подошвы.
Новорожденные тараканы норовят украдкой протыриться за
умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа
в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла. Ошметки
длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не
выйдешь, чтобы купить три булочки в сладко пахнущей маленькой
пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице. Каждое утро
приносишь ее к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали.
Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь
блистательно неизвестный. Выпьешь чашку, полезет какашка.
Сегодня в одиннадцать тридцать. Кристиан минует темную
прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное дерево, и по
ступеням выходит из пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее,
что у меня есть. Каждый день пересчитываю оставшиеся доллары.
Их сорок семь, лежат, пока я сплю, на каминной полке, в
коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий
у меня из пальцев. Забираемый рукой, испытывающей большую
радость, чем моя. Вталкиваемый в турникет. Или в щель, под
которой распахивается окошко, а в нем ломоть ржаного хлеба с
ветчиной и листом салата.
Жду автобуса у белого каменного здания. Внутри которого
тебе расскажут всю историю Нью-Йорка. Выцветшие страницы
зеленых книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел
мастеров, живших сто лет назад. Когда на месте парка грудами
лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все
прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что
будет рад меня видеть.
Автобус застревает на углах. За улицей видна средь
деревьев низкая крыша заведения, называемого "Таверна на
Лужку". Люди лезут в автобус. Щелкает турникет. Сыплются
монетки. Затем, как из маслобойки, белая струйка билетов.
Глаза, единожды скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только
что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди такого множества
ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь
на части. Придется прикрывать локтем свисающую нитку. Вайн
скажет, приятно увидеться с вами. Господи, как замечательно,
что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все
силы духа. И держи их покрепче, чтобы не просочились сквозь
пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я сделал, когда снова
вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
Автобус с грохотом проносится мимо пьедестала с мужской
фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его и
поставили здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут
клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В
автобус влезает человек в серой шапчонке. Улыбка раздвигает
просторные, утыканные щетиной толстые щеки. Идет по проходу,
радостно приветствуя пассажиров. И садится в печальном
молчании, потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на
улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в
желтом доме все любезны друг с другом.
Шагаю по городу на восток. Ветер кусается и взвивает в
воздух песок и обрывки бумаги. Далеко впереди, где-то над
