Москве. Но как бы мне хотелось, чтобы бабушка отпустила с ним в
Любаново и меня! В два дня на подставных можно легко
возвратиться. Зато, если там услышу, что и твой отряд близится к
Москве, кажется, не утерплю и без спроса, хоть верхом, брошусь
встретить тебя и, если суждено, умереть за родину вместе с тобой.
Голубчик Барс, отчего ты не в Любанове?
Ну прощай, прощай... О, когда же наконец настанет час нашего
свидания? Когда увижу тебя, мой дорогой, милый воин, когда
налюбуюсь тобой? Береги себя для отечества и для любящей тебя
Авроры".
Накануне успеньева дня, вечером, в глубине двора княгини
Шелешпанской экономка Маремьяша разговорилась с старым
камердинером Власом. Они стояли у двери каменной кладовой,
отделявшей часть сада от двора.
- Дожили мы до пределов божьего гнева! - произнес Влас Сысоич,
заглядывая в дверь, которую почему-то придерживала экономка. -
Служи, а тут и твоя худобишка в прах пропадет.
- А ты где был?
- Известно где, безотлучно-с в передней!.. Не уложил ни алой
позументной ливреи, ни выездной шубы... ничего!
- Тебе бы, аспид, только лежать да нюхать свой табачище, мы же
вон сбились с ног... Заделывай, Ванюша! - крикнула кому-то
экономка в дверь. - Вот скажу княгине, что лезешь; снимет она с
ножки башмачок и отшлепает тебя... незнакомо, что ли?
В сарае с минувшего дня укрывались от посторонних два нанятых
каменщика. Они, тайно от посторонних, под надзором дворника
Карпа, вывели поперек кладовой, от пола до крыши, новую, глухую
кирпичную перегородку. За эту перегородку Маремьяша с надежными
из дворни успела, с разрешения княгини, спрятать из более дорогой
и громоздкой рухляди то, чего не увезли первые подводы.
- Маремьяна Дмитревна, уж уважьте, - не переставал упрашивать
Влас, повертывая в руках объемистый узел.
- Что тебе? Говори...
- На смерть себе готовил... демикатоновый редингот, опять же
новые сапоги, камзол, ну... и, как следует, чистую пару белья.
- Так вот твои холопские лохмотья и буду класть поверх
барышниного приданого! На то, видно, его копили и хранили.
- Растащут, изверги, как придут; дайте по-христиански помереть.
Княгиня не верила, все толковала: болтовня! А я сколько
уговаривала, да и вы тоже.
- Уговаривал! Все вы теперь такие. А по-моему, не спрятал, не
спас, - лучше сжечь, чем им, проклятым, доставаться. Ну, старый
сластун, давай...
Экономка небрежно бросила каменщикам узел Власа.
- И наше, Маремьянушка, светик! - прошамкал у двери
восьмидесятилетний слепой гуслист Ермил, живший здесь при дворне
и давно уже не сходивший с печи.
- И наше! и мы! - отозвались голоса подоспевших к кладовой
главных горничных, Дуняши, Стеши и Луши, и состоявшего в штате
княгини крещеного арапчонка Варлашки.
- Эк их! Ну, куда мне с вами теперь? Еще кто? Давайте! - с
досадою крикнула Маремьяша, успев-шая между тем ранее других
припрятать все свои нужные вещи. - Сами кладите, да скорее. А вы,
ребятушки, - обратилась она к каменщикам, - так замуруйте, чтоб и
виду не было свежей кладки! Спереди навалим мешков с мукою и
овсом; сена и соломы, коли надо. А стенку ведите до крыши, под
самый конек.
Маремьяша не удовольствовалась тайником в кладовой. Длинный и
сгорбленный, вечно кашлявший дворник Карп, с бледным, покрытым
пегими пятнами лицом и с такими же пегими руками, следующею
ночью, по ее указанию, вырыл с садовником еще огромную яму в
саду, за овощным погребом, между лип, натаскал туда новые вороха
барского и людского добра, застлал яму досками и прикрыл ее
сверху землей и дерном. Садовнику было ведено ежедневно, во время
поливки цветов, поливать и этот дерн, чтобы трава не завяла и не
выдала ямы, устроенной под ней.
Последнее из писем Перовского к Авроре, от двадцатого августа, с
бивака у Колоцкого монастыря, доставил адъютант Кутузова,
приезжавший в Москву за скорейшею присылкою врачей. Базиль
извещал невесту, что армии приказано наконец становиться на
позицию перед Можайском и что все этому сильно рады, так как
теперь уже несомненно ждут генеральной баталии. "Но приготовься,
- писал Базиль, - услышать горестную весть, которая меня как гром
сразила. Бедный Митя Усов, как я сейчас узнал, опасно ранен
осколком бомбы в ногу в деле на реке Осме. По слухам, его
отправили с фельдшером, в коляске раненого князя Тенншева, в
Москву. Сообщи это скорее Илье; встретьте бедного, пригласите
заранее Карла Ивановича, если и его с другими врачами не взяли у
вас из Москвы. Друг души моей! Отрада моей жизни! Увидимся ли мы
с тобою, увидимся ли с ним еще на этом свете? Наш Митя Усов
ранен! Этот румяный, кудрявый мальчик! Не верится... Вот оно,
начинается!.. Спаси тебя, его и всех вас господь! Твой В.
Перовский".
Это письмо уже не застало Авроры в Москве. Она за сутки перед тем
уехала с Тропининым в Любаново. Арапчонок Варлашка подал княгине
на подносе письмо Перовского.
- Мать пресвятая богородица! Французы у Можайска! - вскрикнула
Анна Аркадьевна, пробежав письмо и роняя его с очками на пол. - А
она, безумица, поблизости к врагам, в Любанове... Ранен Митенька!
Маремьяша, Влас! Где мои очки? Кучеров сюда! спешите!.. спасайте!
барышню в полон возьмут!..
XII
Через неделю после успения няня Арина с внучкой Феней поздно
вечером сидела на крылечке новоселовского дома Усовых. Староста
Клим и кое-кто из стариков и молодых парней мелкопоместной
деревушки сидели тут же, на ступеньках. Убирая свой и господский
хлеб, крестьяне замешкались и, ввиду противоречивых слухов, не
решались уходить вслед за другими. Сидя здесь, они толковали, что
вести идут нехорошие, что битвы, по молве, происходят где-то уже
недалеко и как бы враги вскорости не нагрянули и в Новоселовку.
Кто-то, проезжавший в тот день из окрестностей Вязьмы, сообщил,
что там недавно уже слышали громкую, хотя еще отдаленную пушечную
пальбу.
- Ведь вот барина старого нет, он за Волгой. Что делать? -
толковали крестьяне. - Приказу от начальства уходить тоже нету;
как тут беречь господское и свое добро?
- Да и куда и с чем уходить? - сказал кто-то. - Татариновцы
двинулись, а их свои же в лесу, за Можайском, и ограбили.
- Надо ждать, ох, господи, - объявил Клим, - без начальства и
уряда не будет; объявятся, подождем.
В тот день Арина что поценнее перенесла в амбары и в кладовые.
Часть вещей, которых она пока не успела спрятать, лежала у
ближней кладовой, на траве. Давно стемнело. Месяц еще не всходил.
- А что, бабушка Ефимовна, скажу я тебе слово! - прокашливаясь,
отозвался с нижней ступеньки подвижной и еще не старый, хотя
совершенно лысый мужичонка Корней, ходивший по оброку не только в
Москву, но и в Казань и даже в Петербург. - Не обидитесь?
- Говори, коли не глупо и к месту, - с достоинствам ответила
Арина.
- Слыхать, бабушка, - начал Корней, - быдто Бонапарт так только
Бонапартом прозывается, а что он - потайной сын покойной царицы
Екатерины; ему матерью было отказано полцарства, и он это пришел
ныне судить за своего брата Павла, царевого отца.
- Толкуй, дурачина, пока не урезали языка, - притворно зевнув,
возразил староста Клим. - Статочное ли дело? Эка брешут, собачьи
сыны!
- Право слова, дяденька... и быдто того Бонапарта бояре, до
случного часа, прятали, держали в чужих землях, а ноне и
выпустили... он всему свету и объявился... идет за брата судить.
- Эй, не ври! - важно поглаживая бороду и взглянув на Арину,
сурово перебил Клим. - Кругом такая смута, врага ждут, а они...
- На что же его выпустили? - с некоторою тревогой спросила
Ефимовна.
- Отдай, мол, мою половину царства, - продолжал рассказчик, - а
тебе будет другая; и я, мол, в своей освобожу мужиков... отдам им
всю землю и все как есть вотчины... и быдто станем мы не царскими
слугами, а Бонапартовыми... вот убей, толкуют!
- Ну, влепят тебе, Корнюшка, исправник, как наедет, и я скажу! -
произнесла, вставая и оправляя на себе платок, Арина. - Вот
так-то, прослышав, наспеет невзначай, да и гаркнет: "А где тут
Бонапартовы подданные? Давай их сюда!" Ну, тебя первого под ответ
и возьмет. Мужики, почесываясь, замолчали. Слышались только
вздохи да движение на ступенях стоптанных лаптей.
- А постой, дяденька, постой, - отозвался кто-то, - из-за
мельницы, - бабушка быдто колеса... чуть не на лесорах... Все
замерли, вглядываясь в темноту. Стали действительно слышны звуки
колес, медленно подъезжавших к двору.
- Феня, свечку! - крикнула Арина, бросаясь в дом. - Клим Потапыч,
отворяй ворота... так и есть, наш исправник... Не то телега, не
то, кажись, его бричка...
Когда Ефимовна и Феня со свечами снова явились на пороге, у
крыльца стояла сильно запыленная крытая телега. Мужики, в
почтительном молчании, без шапок, окружали кого-то бледного,
неподвижно лежавшего на соломе, в телеге. Клим, жалобно
всхлипывая, целовал чью-то исхудалую руку, упавшую с соломы.
Арина поднесла свечу к лицу подъехавшего и, ахнув, чуть не упала.
- Митенька, родной ты мой! - вскрикнула она, глядя на лежавшего в
телеге.
- Узнала, голубушка, - раздался чуть слышный, детски кроткий
голос, - ну, вот и довезли... Слава богу, дома! А уж я просил,
боялся, не доеду... Воды бы, чайку!.. Жажда томит...
В телеге был раненый Митя Усов. Мужики, пошептавшись с Климом,
бережно внесли его в комнаты. Более же всех суетился и старался,
неся молодого барина, говоривший о Бонапарте лысый Корней.
- Так это - Митрий Миколаич? Бедный! Ну, точно с креста снятый! -
говорил он, выйдя в девичью и утирая слезы.
- Мы двух везли, - толковал здесь Климу фельдшер, умываясь, -
подполковника тоже, князя Тенишева; сперва ехали в князевой
коляске...
- Где же князь-то? - спросил Клим.
- Сложили в Гжатске, помер... ваш про то и не знает, думает, что
того велено сдать в госпиталь... коляска же обломалась, насилу
нанял мужичка довезти.
- А наш ангел будет ли жив? - несмело спросила Ефимовна. -
Молодой такой, красавчик, мой выходимец! Вот нежданное горе, вот
беда! И за что погубили дите?
- Будет жив, - ответил фельдшер, как-то смущенно глянув в сторону
красными от бессонницы и пыли глазами. - Рана тяжела, ну да
господь поможет... добраться бы только до Москвы: там больницы,
лекаря.
Арина, глянув на образ, перекрестилась, крикнула еще кое-кого из
дворовых баб и с засученными рукавами принялась за дело. Комнаты
были освещены. На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала
из кладовой и взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору
подушек, велела внести кровать в гостиную, накрыла постель белою
простыней и тонким марселевым одеялом, освежила комнату и
покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и
уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал
перевязку и надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее
калуфером и мятой белье. Митя все время, пока готовили ему
комнату и делали перевязку, был в лихорадочном полузабытьи и
слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего, душистого чаю и
жадно потребовал другой с "кисленьким" и когда раскрасневшаяся
седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого
барбарисового варенья, глаза Мити засветились улыбкой
бесконечного блаженства. Он дал знак рукой, чтоб остальные, кроме
няни, вышли.
- Голубушка моя, нянечка! - произнес он, хватая и целуя ее
загорелую, черствую руку. - Смолка, калуфер... и барбарис!.. Я
опять в родном гнезде... Боже! как я боялся и как счастлив...
удостоился! Теперь буду жить, непременно буду... Где он? Где,
скажи, Вася Перовский?
- Известно где: в походе, родимый, там же, где был и ты, -
ответила, вглядываясь в своего питомца, Арина, - как уехал с
тобой, два месяца о вас слуху не было, спаси вас матерь божия!
- Два месяца! - удивленно воскликнул Митя. - Кажется, было вчера.
Он закрыл глаза и помолчал. - Еще, няня, чайку... Вот, думали мы
с Перовским, поживем здесь осенью, - произнес Митя, окидывая
глазами окружающее. - Ах, это кровать мамы!.. Хорошо ты
