придумала, нянечка... Где батюшка? Уж, видно, не видаться мне с
ним... Где Ильюша и что Аврора Валерьяновна, невеста Перовского?
- Батюшка в Саратовской губернии, у родных, а Илья Борисович,
слышно, в Москве. Из Любанова же сказали, что он эти дни
собирался туда - распорядиться тамошним добром. Ведь тамотка
какая усадьба - дворец, а всякого устройства, припасов и вещей
сколько! Да слышно, что и барышня Аврора Валерьяновна собиралась
с ним туда же. А Ксения Валерьяновна с дитей в Паншине.
- Ах, няня, голубушка, пошли, - заговорил Митя, - в ночь
сегодня... недалеко ведь; повидать бы... Видишь ли, отца нету, я
попросил бы у нее благословения... Ведь это помогает... она же
такая богомольная, добрая... а я, няня, надо тебе сказать... то
есть признаться... ведь еще ранее Перовского ее так полюбил...
- Что ты, что ты, голубчик! Господь тебя спаси! вот дела! -
воскликнула, крестясь, Арина. - А в Любаново, отчего ж, можно
послать, с охотой... Арина, отирая слезы, вышла. Послали за сыном
ключницы, Фролкой. Тот вскочил на водовозку.
- Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, - наставлял его Корней, -
барский ведь конь, а темень какая.
Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила
свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его
изголовья всю ночь. Перед рассветом раненый стал метаться.
- Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?
- На батарею!.. Целься прямо... идут! - говорил Митя в бреду. -
Вон, с конскими хвостами на касках...
Няня перекрестила его и тронула за голову и руки. Больной был в
сильном жару. После боя и выстрелов ему пригрезился весенний
вечер в поле. Он с Авророй мчался куда-то на лихом аргамаке и все
стремился ее обнять. Она ускользала. Он шептал: "Аврора, Аврора,
это я, посмотри!" Ефимовна, видя метание больного, разбудила
фельдшера, спавшего на стульях за дверью.
- Что с ним? - спросила она шепотом, глядя на осунувшиеся,
покрытые багровыми пятнами щеки Мити. Фельдшер, подойдя к
больному на цыпочках, посмотрел на него и молча махнул рукой, как
бы говоря: "Ничего, оставьте его; все идет как следует; я тут
останусь и досмотрю". Успокоенная Ефимовна перекрестила Митю и
вышла. Близился рассвет. Фролка возвратился из Любанова. Илью
Борисовича и барышню Аврору Валерьяновну там ждали на другой день
к вечеру. Арина решилась обрадовать этим Митю, когда наступит
утро. "Пусть спит, сердечный, во сне полегчает , даст бог! -
думала она. - Напьется опять утром чаю, покушает, а там подъедут
и из Любанова". Натоптавшись с вечера и ночью в кладовых, в
погребе и в амбаре, Ефимовна прикорнула где-то в сенях и уснула.
На заре она вошла в дом. В комнатах было тихо. Старуху удивило,
что фельдшер, вопреки его словам, находился не в спальне при
больном, а в девичьей. В окно брезжил рассвет. Приготовленные к
перевязке бинты и корпия лежали здесь нетронутыми. Фельдшер,
боком прислонясь к окну, как бы что-то рассматривал в
посветлевшем дворе. "Вот странно! - тревожно подумала Арина,
заметив, что плечи фельдшера вздрагивали. - Не то он плачет, не
то... неужто спозаранку выпил?" Она даже покосилась на шкаф с
бутылками настоек и наливок: дверки шкафа были заперты. Няня, в
раздумье, направилась в комнату Мити.
- Не ходите! - как-то странно шепнул сзади ее фельдшер. - Или
нет, все равно, идите...
Арина с необъяснимым страхом вошла в гостиную. Митя тихо лежал
здесь, закинув руку за красивую в светло-русых кудрях голову. Его
странно заострившееся миловидное лицо, с чуть видными усиками и
пробивающеюся бородкой, точно улыбалось, а полуоткрытые голубые
глаза пристально и строго глядели куда-то далеко-далеко, где,
очевидно, было столько нездешнего, чуждого людям счастья.
XIII
Комнаты огласились плачем. Митя Усов скончался. В зале, на том же
столе, где с вечера гостеприимно пыхтел самовар и пахло калуфером
и смолкой, лежал в мундире покойник. Плотники в сарае ладили
гроб. Ожидали из Бородина старика священника, который крестил
Митю и подарил ему голубей. Покойника уложили в гроб; в головах
зажгли свечи. Ефимовна, впереди крестьян, с горьким плачем
молилась, простираясь перед гробом. Заходившее солнце косыми
лучами светило в окна залы. Русые и черные головы бородатых и
безбородых крестьян усердно кланялись в молитве. "Соколик ты мой,
не пожил, - думала Арина. - И ружье по твоему заказу наладили, и
пистолеты... Вырыли яму тебе в саду, где ты ребенком бегал, тут
же, невдали от дома, на холму... далеко с него будет видна твоя
могилка..." Нанятый фельдшером до Москвы возница во дворе ладил
обратно свою телегу. Фельдшер рассчитывал добраться к ночи до
Колоцкого монастыря, чтобы оттуда возвратиться к наступавшей
армии. Подъехал священник. Начали служить панихиду. За деревьями,
у мельницы, в это время показались какие-то всадники. Мелькали
лошади, пики, кивера.
- Батюшки светы, французы! - крикнул кто-то во весь голос у
сарая. Поднялась суета. Дали знать в дом. Крестьяне, выбежавшие
оттуда на крыльцо, увидели во дворе кучку военных. То были
казаки. Впереди их ехал усатый, седой и плотный, с черными
бровями, саперный офицер.
- Кто здесь хозяева? - окликнул офицер мужиков. - Доложите
господам.
- Старик хозяин, ваша милость, за Волгой, а молодого привезли
раненого из армии... утречком кончился здесь! - ответил Клим с
поклоном. - Это служим панихиду...
Офицер набожно перекрестился.
- Ишь крестится, - шептали мужики, - не француз, нашей веры.
Офицер слез с коня и с казачьим урядником вошел в дом. По
окончании панихиды он отозвал Клима в сторону.
- Ты староста?
- Так точно-с, - ответил, гордо выпрямляясь, Клим.
- Ну, вот тебе, староста, приказание, - негромко объявил офицер.
- Скоро, может быть, даже завтра... здесь, в окрестностях, явится
вся наша армия... будет большое сражение. Клим побледнел и
понурил голову.
- Усадьба ваших господ не на месте, - продолжал офицер, - ее
велено снести... Да ты слушай и со образи - велено немедленно...
сегодня же... На том вон холме, у Горок, поставятся пушки, будет
батарея, может, и большой редут... а дом и усадьба ваших господ -
под выстрелами, будут мешать... понял?
- Не на месте! Под выстрелами! - удивленно, топчась ногами,
проговорил сильно озадаченный Клим. - Но куда же снести и легкое
ли это дело?
- А вот увидишь, - строго проговорил сапер, сдвигая черные
кустоватые брови.
- Наши же хибарочки, избы? Всего семь дворов... куда их? Экий
разор!
- Ваши внизу, под горой: посмотрим, может, еще и останутся.
- А покойник? - спросил, озираясь, Клим.
- Отпеть, да с богом и хоронить. Только живее! смеркает! -
торопливо заключил, не глядя на него, офицер. - Прежде же всего
удали баб... этого вою чтоб поменьше... Клим объявил приказ
Арине. Убитая горем, растерянная старуха остолбенела.
- Батюшка, ваше благородие, - вскрикнула она, падая в ноги
офицеру, - не разоряй! Мне заказан господский дом; может, они,
лиходеи, и так еще уйдут... Куда вынести, где спрятать экое
господское добро? Сколько накоплено, нажито! Отцы ихние, матери
хлопотали...
Офицер, с досадой подергивая усы, отозвал в конец залы священника
и фельдшера. Размахивая руками и сердито смотря куда-то в
сторону, как бы грозя там кому-то, он переговорил с ними и вышел.
Священник велел дьячку опять зажечь свечи и облачился. Началось
отпевание. Покойника наскоро вынесли и опустили в могилу. Пока
его зарывали, велели запрячь старую господскую бричку, одели
обеспамятевшую Арину в шубейку, посадили ее в бричку с Феней и с
фельдшером и отправили в Любаново. Близился вечер.
- Там тебе, бабушка, будет спокойнее, - утешал ее фельдшер, - с
богом! Я вас туда провожу. Господа сберегут вас, а то село,
слышно, в стороне, не под пушками...
- Жгите, голубчики, жгите, коли на то воля господня! -
причитывала, уезжая, Арина. - Не один усовский дом погибнет; всем
нам гибель и смерть... Бричка и телега спустились в околицу.
- Ну, а теперь ты, староста, и вы, ребята, слушать! - обратился
офицер еще строже к Климу и мужикам. - За работу, да живее...
выносите, прячьте, куда знаете, добро вашего господина, да и
ваше... сроку вам час, много два... а там соломы, огня!
- Родимые, да что же это, - заголосил кто-то из толпы мужиков, -
толковали о врагах, а тут свои...
- Бунтовать? - крикнул офицер. - Против воли начальства? А
виселица? Ларионов, вяжи его!..
Казаки и саперы рассыпались по двору. Мужики бегали, не помня
себя от страха, и выносили разную кладь. Сверкнул огонь. Кто-то с
пучком пылающей соломы побежал в сенник. Загорелся скотный двор.
Дым укрыл взгорье. Бабы и дети неистово голосили.
Становилось темно. От Любанова лесистым косогором к Новоселовке в
это время мчалась на ямских небольшая городская карета. В ней
сидели Илья Тропинин и Аврора. Дорогу и ближайшие окрестности еще
было видно. Оба путника молчали. Им попадались навстречу одинокие
и кучками казаки, осматривавшие окрестность. До Новоселовки
оставалось версты три. Еще ее не было видно за густым лесом.
Илья, не обращая внимания на казаков, думал о раненом Мите,
Аврора спрашивала себя: "Если Митя так опасно ранен, что с
Базилем? Он так стремился; уже начались сражения..."
- Что это, будто зарево впереди? - вдруг спросила Аврора. Илья
выглянул из кареты.
- Так и есть! Ямщик, - крикнул он в окно, - где это горит? Не в
стороне ли Новоселовки?
- Должно, там... захотелось, видно, бабам свежего хлебушка, ну,
овин... и не убереглись.
Лошади пробежали еще несколько минут. Лес кончился. За ним
открылась зеленая, пересеченная холмами долина; за долиною синели
новые леса и холмы. На одном из пригорков широким пламенем,
далеко распростирая зарево, пылало несколько зданий. Крылатая
мельница, еще не вполне охваченная пламенем, чернела среди клубов
дыма и огненных полос. Над нею в искрах метались и вились тучи
голубей. Снизу из долины послышался стук колес; на дороге, между
кустов, показался экипаж.
- Ох, ох! соколики! - жалобно причитывал женский голос. - Родимые
решилися... конец свету...
То были Ефимовна и Феня с фельдшером. Их остановили, осыпали
расспросами. Илья был поражен, едва стоял на ногах. Учившийся под
его наблюдением, его любимый крестный брат и друг так нежданно
скончался. Слезы катились из его глаз. Он то крестился, то
извергал проклятия на французов.
- Вот она, вот... я всегда предрекал, роковая необходимость! -
проговорил он, сжимая кулаки. - Цивилизованные варвары,
узаконенный разбой!
Аврора усадила Арину с собой, Феню на козлы с кучером, а
фельдшера на запятки и еще раз взглянула на пылавшую
новоселовскую усадьбу. "Необходимость, - мыслила она, содрогаясь,
- уставы, законы войны... Но кому было нужно и чем вознаградят,
искупят смерть этого молодого, прекрасного, над кем теперь это
зарево? Проклятия злодею, измыслившему эту войну! И неужели на
него, как на его предшественника Марата, не найдется новой смелой
Немезиды, новой Шарлотты Корде?" Карета помчалась обратно по
полю, к которому в наступившую ночь, по обеим сторонам старой
Смоленской дороги, уже надвигалась и становилась на позиции вся
русская армия. Платя без счета вольным и почтовым ямщикам,
Тропинин к обеду следующего дня добрался с Авророй, Ефимовной,
Феней и фельдшером до Москвы. Едва войдя к княгине, он объявил,
что долее медлить невозможно. Подъезжая к Москве, он и Аврора со
стороны Можайска уже слышали за собой раскаты сильной пушечной
пальбы. Анна Аркадьевна, выслушав рассказ Мавры, стала было опять
под разными предлогами медлить.
- Ну что же, французов разобьют, прогонят! - говорила она.
Илья вышел из себя.
- Это безрассудно! - вскрикнул он. - Умоляю вас, grand'maman
(Бабушка (франц.).), немедленно уезжайте, иначе будет поздно, вас
прямо захватят в плен, ограбят, напугают, убьют.
- Ax, mon cher (Мой дорогой (франц.).), - ответила с
недовольством княгиня Шелешпанская, - уж и в плен! Меня-то,
старуху? Впрочем, хороший мой, зови священника, будем служить
