же время Багговуту, к счастью его отряда, было ведено сделать
фланговое движение, в подкрепление нашего левого крыла. Багговут
повел свои колонны проселочною дорогой, вдоль Хоромовского ручья,
между Князьковом и Михайлов-скою мызой. Французские ядра
перелетали через головы этого отряда, попадая в лес за
Князьковом. Багговут, подозвав Перовского, приказал ему
отправиться к этому лесу и вывести из него расположенные там
перевязочные пункты - далее к Михайловской мызе и к Татаринову .
Перовский поднялся от Хоромовской ложбины и открытым косогором
поскакал к лесу. Грохот адской пальбы стоял в его ушах. Несколько
раз слыша над собою полет ядер, он ожидал мгновения, когда одно
из них настигнет его и убьет наповал. "Был Перовский - и нет
Перовского", - мыслил он. Шпоря с нервным трепетом коня, Базиль
домчался к опушке леса, где увидел ближний перевязочный пункт.
Отдав приказание сниматься, он было направился далее, но на
несколько мгновений замедлил. Перед ним были две тропинки, налево
и направо, и он искал глазами кого-нибудь, чтобы спросить, как
ближе проехать к перевязочному пункту доктора Гиршфельдта. У
входа в одну из операционных палаток он узнал стоявшего перед
нею, в окровавленном фартуке, Миртова. Усталый и потный, с
растрепанными волосами, но, как всегда, веселый и в духе, доктор,
очевидно, только что кончил трудную операцию и вышел на мгновение
покурить и подышать свежим воздухом.
- Вам к Гиршфельдту? - спросил Миртов, увидя Перовского.
- Да-с, к нему, - ответил, подбирая повод, Базиль, - как туда
проехать?
Доктор, продолжая курить, подошел к чьей-то рослой и красивой
гнедой лошади, стоявшей в седле невдали от палатки, погладил ее
красною от крови рукой и этою же испачканною рукою указал
Перовскому направо.
- Счастливого пути! - сказал он. - Что же до нас, будьте
спокойны, мигом снимемся и все перейдем... Видите, уже вьючат
фуры. А эта, - указал он Базилю на лошадь, - потеряла, голубушка,
хозяина; сейчас вынули у него осколок гранаты из спины; вряд ли
останется жив. Еще, извините, слово... Федору Богдановичу
скажите, чтобы воротил мой запасной инструмент, - оказывается,
нужен. А мы с вами, не забудьте, через двадцать лет в московском
клубе, если вас не подцепит пуля того вашего француза, Жерамба...
"Удивительное спокойствие! Шутит среди такого ада!" - подумал
Перовский, отъезжая под гул и грохот выстрелов, несшихся теперь
через отбитую нами курганную батарею. Перевязочный пункт
снимался. Солдаты и фельдшера вьючили телеги, двигались фуры с
перевязанными ранеными. Вдруг над опушкой что-то зазвенело, гулко
и грозно сверля воздух. Перовский невольно вздрогнул и склонился,
ухватясь за шею коня. В нескольких десятках шагов, сзади него,
раздался страшный треск и взрыв. Послышались крики ужаса. Базиль
оглянулся. Густой столб дыма и песку поднимался над мостом, где
он за мгновение назад стоял. Операционная палатка Миртова была
разметана в клочки. Ее сменила какая-то безобразно-желтая
дымившаяся яма. Рослый гнедой конь, стоявший у палатки, был
опрокинут и судорожно бился, дергая в воздухе ногами. А под ним
громко стонало, придавленное им к земле, что-то жалкое и
беспомощное. Несколько обожженных взрывом и осыпанных песком
солдат испуганно усиливались приподнять лошадь, чтоб освободить
из-под нее придавленного человека. Базиль подъехал ближе и увидел
разорванную одежду и белое, торчавшее из-за солдатских сапог
колено, из которого фонтаном била кровь. Он бросился на помощь
солдатам. Те в это время придерживали верхнюю часть туловища
раненого, вытащенного ими из-под лошади. Перовский узнал Миртова.
- Голубчики, голубчики, - путавшимся языком твердил
мертвенно-бледный доктор, с ужасом глядя красивыми, потухавшими
глазами на окровавленные клочья, бывшие на месте его ног, -
бинтов... Егоров... перевязку...
Миртов, не договорив, упал в обморок. Подбежавший фельдшер
Егоров, присев к земле, перевязывал ему дрожащими руками вскрытые
артерии.
- Кончился? - спросил вполголоса Перовский, нагнувшись к нему.
- Какое, промучится еще, сердечный... а уж где жить! Носилки! -
обратился фельдшер к солдатам. Перовский поскакал к другому
перевязочному пункту. Была снова атакована батарея Раевского.
Наполеон двинул на нее молодую гвардию и резервы. Нападение
Уварова на левое крыло французов остановило было эти атаки. Но к
французам подходили новые и новые подкрепления. Курганная батарея
была опять занята французами. "Смотрите, смотрите, - сказал
кто-то возле Перовского, указывая с высоты, где стояли колонны
Багговута, - это Наполеон!" Базиль направил туда подзорную трубу
и впервые в жизни увидел Наполеона, скакавшего, с огромною
свитой, на белом коне, от Семеновского к занятому французами
редуту Раевского. Все ждали грозного наступления старой
французской гвардии. Наполеон на это не решился.
К шести часам вечера бой стал затихать на всех позициях и
кончился. К светлейшему в Горки, где он был во время боя,
прискакал, как узнали в войсках, флигель-адъютант Вольцоген с
донесением, что неприятель занял все главные пункты нашей позиции
и что наши войска в совершенном расстройстве.
- Это неправда, - громко, при всех, возразил ему светлейший, -
ход сражения известен мне одному в точности. Неприятель отражен
на всех пунктах, и завтра мы его погоним обратно из священной
Русской земли.
Стемнело. Кутузов к ночи переехал в дом Михайловской мызы. Окна
этого дома были снова ярко освещены. В них виднелись денщики,
разносившие чай, и лица адъютантов. В полночь к князю собрались
оставшиеся в живых командиры частей, расположившихся невдали от
мызы. Здесь был, с двумя-тремя из своих штабных, и генерал
Багговут. Взвод кавалергардов охранял двор и усадьбу. Адъютанты и
ординарцы фельдмаршала, беседуя с подъезжавшими офицерами,
толпились у крыльца. Разложенный на площадке перед домом костер
освещал старые липы и березы вокруг двора, ягодный сад, пруд
невдали от дома, готовую фельдъегерскую тройку за двором и
невысокое крылечко с входившими и сходившими по нем. Стоя с
другими у этого крыльца, Перовский видел бледное и хмурое лицо
графа Толя, медленно, нервною поступью поднявшегося по крыльцу
после вечернего объезда наших линий. Он разглядел и черную,
курчавую голову героя дня, Ермолова, который после доклада Толя с
досадой крикнул в окно: "Фельдъегеря!" Тройка подъехала. Из
сеней, с сумкой через плечо, вышел сгорбленный, пожилой офицер.
Базиль обрадовался, увидя его; то был Синтянин.
- Куда, куда? - заговорили офицеры.
- В Петербург, - ответил, крестясь, Синтянин, - с донесением.
Тогда же все узнали, что князь Кутузов, выслушав графа Толя, дал
предписание русской армии отступать за Можайск, к Москве. Наутро
Перовский получил приказание состоять при Милорадовиче.
XV
Было тридцать первое августа. В этот день, с утра, у княгини Анны
Аркадьевны все, наконец, было готово к отъезду в тамбовское
поместье Паншино. Во дворе, у флигеля, стояло несколько последних
нагруженных подвод, которые было решено, с необходимою прислугой,
отослать вперед. На возах - с кадками, птичьими клетками,
сундуками, посудой и перинами - сидели в дорожных платках, кофтах
и кацавейках, щелкая орехи и посмеиваясь, красавицы Луша, Дуняша,
Стеша и семь прочих подручных горничных княгини, прачки,
кружевницы и судомойки. Повар и поварчонки посадили туда же и
слепого гуслиста Ермила, а сами за недостатком места собирались
при подводах идти пешком. В особой открытой линейке вперед
выехали главный дворецкий буфетчик, кондитер и парикмахер
княгини. К одной из телег, с запасом сена и овса, был привязан
верховой конь Авроры Барс, к другой - княгинина любимая
холмогорская корова Молодка и бодавший прохожих старый конюшенный
козел Васька. Экономка Маремьяша предназначила себе и привезенным
из Новоселовки Ефимовне и Фене особую, крытую кожей и запряженную
тройкой пего-чалых, бричку. Туда, на предварительно втиснутую и
прикрытую ковриком перину, одетый в синюю куртку и алую феску
арапчонок Варлашка бережно поставил клетку с попугаем и в корзине
с пуховою подушечкой двух комнатных болонок княгини Лимку и
Тимку. Сама Маремьяша давно все уладила; но, простясь с княгиней,
еще ходила из комнаты в комнату, охая, всех торопя и не решаясь
выйти. Наконец и она, в дорожном чепце, с Ефимовной и внучкой
последней, держа какие-то узлы и горшочки с жасмином и геранью,
показалась на девичьем крыльце. Все стали креститься. Обоз, к
которому присоединили еще на особой подводе походную палатку,
окончательно двинулся в полдень. Аврора утром того дня съездила в
Никитский монастырь, где отслужила панихиду по Мите.
Она была в черном шерстяном платье и в белой косыночке на голове.
Войдя с заплаканными глазами в опустелый дом бабки и узнав, что у
княгини сидит доктор, она прошла наверх в свою любимую комнату и
принялась укладывать последние вещи, еще во множестве
разбросанные по стульям, окнам и столам. Что было нужно в дороге,
она успела сдать на подводы; остальное заперла в ящики шкафов и
комодов, положила ключи на стол и задумалась. "Брать ли ключи с
собой? Какая я смешная: не все ли равно? - мыслила она,
поглядывая на бумажки и сено, валявшиеся по комнате. - Если
неприятелю суждено быть в Москве, все эти шкафы, комоды и столы
будут разбиты, и грубые вражеские руки коснутся этих вещей". На
окне валялись театральные афиши. Аврора бессознательно взяла их,
стала просматривать и бросила на пол. Афиши гласили, что в
московском театре несколько дней назад был исполнен
анакреонтический балет "Брак Зефира", а чуть не накануне того дня
шла драма "Наталья боярская дочь" и после спектакля был
"маскарад". Эти же афиши спокойно объявляли открытие абонемента
на двести новых спектаклей с наступавшего сентября, "Театр
веселости, - с горьким вздохом подумала Аврора, - в такое время!
Где совесть, где сердце у этих людей?" Она заметила на небольшом,
с бронзовою отделкой столике у изголовья ее кровати забытую ею
тетрадь любимых нот в красном сафьянном переплете. Аврора
раскрыла ноты и со слезами упала на них головой. "Видишь ли ты
меня, мой далекий? - думала она, рыдая. - Где в эти мгновения ты
и что с тобой?" Ей вспомнилась поездка с женихом на Поклонную
гору, последнее свидание с Базилем, вид пылавшей Новоселовки и
пушечная пальба под Можайском. "Чем кончилась грозная битва? -
думала она. - Кто победил и кто жив?"
- Барышня, ее сиятельство готовы, ждут вас! - раздался в комнате
голос. Aврора оглянулась. У дверей, в смятой, давно не надеванной
дорожной ливрее с гербовыми бронзовыми пуговицами и множеством
воротников, стоял выбритый, раскрасневшийся и недовольный сборами
слуга княгини Влас. Его седые брови были важно подняты.
- Иди, голубчик, я тоже готова, сию минуту! - ответила Аврора,
закрывая ноты. Она схватила клочок бумаги, набросала на нем
несколько строк и, сложив написанное, подумала: "Отдам дворнику;
Базиль, если господь его спас - о, я надеюсь на это! - вступив с
отрядом в Москву, поспешит сюда, получит записку от дворника и
будет утешен хоть этими строками". На клочке бумаги было
написано:
"31 августа 1812 года. - Мы едем, дорогой, сейчас в Паншино. До
свидания. О смерти Мити ты, верно, знаешь. Я сегодня молилась о
нем и поклялась... Если буду жива, если потребуются жертвы, ты
увидишь, русская женщина, русская патриотка сумеет исполнить свой
долг. Не забывай любящей тебя Авроры".
Надев соломенную шляпку и мантилью, Аврора спустилась с лестницы,
заглянула в молельню бабки, взяла забытый здесь кружевной чепец
княгини с зелеными лентами, приготовленный Маремьяшей барыне на
дорогу, и медленно, через пальмовую гостиную, так памятную Авроре
по первым, робким беседам с Базилем, вышла в залу, в последний
раз оглядывая покидаемый дом. В зале, среди всякого сора, стояла
сдвинутая с места мебель, и стены были обнажены от зеркал и
картин. Куранты столовых часов, не снятых в суете со стены, как и
многое другое в доме, в это время, тихо позванивая, играли песню
