Григорий Петрович Данилевский (1829 - 1890)
Сожженная Москва
исторический роман
ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть первая
Часть вторая
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НАШЕСТВИЕ НАПОЛЕОНА
- Вот башни полудикие Москвы Перед тобой, в венцах из злата,
Горят на солнце... Но, увы... То - солнце твоего заката!
Байрон. "Бронзовый век"
I
Никогда в Москве и в ее окрестностях так не веселились, как перед
грозным и мрачным двенадцатым годом.
Балы в городе и в подмосковных поместьях сменялись балами,
катаньями, концертами и маскарадами. Над Москвой, этой пристанью
и затишьем для многих потерпевших крушение, именитых пловцов,
какими были Орловы, Зубовы и другие, в то время носилось как бы
веяние крылатого Амура. Немало любовных приключений, с увозами,
бегством из родительских домов и дуэлями, разыгралось в высшем и
среднем обществе, где блистало в те годы столько замечательных,
прославленных поэтами красавиц. Москвичи восторгались ими на
четвергах у Разумовских, на вторниках у Нелединских-Мелецких и в
Благородном дворянском собрании, по воскресеньям - у Архаровых, в
остальные дни - у Апраксиных, Бутурлиных и других. Был конец мая
1812 года. Несмотря на недавнюю комету и на тревожные и
настойчивые слухи о вероятии разрыва с Наполеоном и о возможности
скорой войны, - этой войны не ожидали, и в обществе никто о ней
особенно не помышлял.
В богатом московском доме шестидесятилетней бригадирши, княгини
Анны Аркадьевны Шелешпанской, у Патриарших прудов, был
многолюдный съезд столичных и окрестных гостей. Праздновались
крестины первого правнука Шелешпанской. Прабабку и родителей
новорожденного приветствовали обильными здравицами и пожеланиями
всяких благ.
За год перед тем, в такой же светлый день апреля, в селе
Любанове, подмосковной княгини, состоялась свадьба ее старшей
внучки, веселой и живой Ксении Валерьяновны Крамалиной, с
секретарем московского сената, служившим и при дирекции театров,
Ильей Борисовичем Тропининым. Торжественно празднуя крестины
правнука, княгиня имела и другую причину радости и веселью: ее
вторая внучка, степенная и гордая Аврора Крамалина, также,
по-видимому, наконец вняла голосу сердца. В доме княгини со дня
на день ожидали ее помолвки с гостившим в отпуску в Москве
"колонновожатым" (т. е. свитским) Васильем Алексеевичем
Перовским, который сильно ухаживал за Авророй и был угоден
княгине. Базиль Перовский был представлен Авроре - на последнем
из зимних московских балов у Нелединских - мужем ее сестры, Ильей
Тропининым, своим давним приятелем, товарищем по пансиону и по
университету.
Гости княгини начинали разъезжаться. Уехал шестериком, цугом,
старец Мордвинов, с распущенными по плечам пушистыми сединами;
уехал в желтой венской коляске веселый князь Долгорукий, "prince
Calembour"("Князь Каламбур" (франц.).), как его звали; в
английском тильбюри, в шорах, - виновник встречи жениха и
невесты, Нелединский-Мелецкий; на скромных городских дрожках -
издатель "Русского Вестника" Сергей Глинка и другие. Приемные и
обширный, обсаженный липами двор княгини опустели. Остались ее
родные и несколько близких знакомых, в том числе почтивший
княгиню заездом и особым вниманием старинный приятель ее
покойного мужа, новый московский главнокомандующий граф
Растопчин. Это был высокий ростом, еще крепкий на вид мужчина лет
пятидесяти, с оживленными, умными черными глазами, узенькими
бакенбардами, большим открытым лбом и громкою, подчас крикливою
речью. Он ранее других гостей узнал от княгини, что поклонник ее
второй внучки - тайный сын украинского магната, тогдашнего
министра просвещения. Другим княгиня до времени об этом
умалчивала.
Прощаясь с хозяйкой, Растопчин с улыбкой указал ей на Перовского,
в новеньком стянутом мундире почтительно стоявшего в стороне, и
вполголоса заметил:
- Напрасно, однако, княгиня, ваша внучка медлит; женишок хоть
куда: кончили бы, да тогда ему, с богом, хоть и к месту служения.
- Что вы, граф! Из-за чего же торопиться? - ответила княгиня. -
Aurore (Аврора (франц.).) так еще молода; ведь ей невступно
восемнадцать: не перестарок еще, в девках не засидится... Все,
мой хороший, в руках божиих. Да на днях уж и пост, и отпуск этого
молодца на исходе. Обещает снова приехать после успенья, в конце
августа, коли будем живы... Тогда сватовство; тогда, если
суждено, сыграем и свадьбу.
- Зовите, княгиня, мы - ваши гости! - сказал Растопчин. - Только
не затянулось бы дело для счастливцев... Слышали, чай, толки о
войне?
- Э, батюшка граф, где еще тот Наполеон! - ответила княгиня. - До
нас ему далеко... надеемся же мы больше на московских чудотворцев
да на ваше искусство, граф.
Растопчин озабоченно оглянулся на присутствующих, надел перчатки
и уже хотел откланяться, но, нахмурясь, опять сел возле княгини.
- Разве что знаешь нового? - тихо спросила Анна Аркадьевна.
Растопчин молча кивнул ей головой. Княгиня обмерла. - Да говори
же, дорогой, говори! - прошептала она, растерянно ища в ридикюле
флакон со спиртом и поднося его к своему носу.
- Здесь не место, - ответил ей граф, - заеду завтра. - Нет,
родной, сегодня вечером; не мори ты меня, дуру попову; ведь
знаешь - я трусиха.
- Но у вас гости, наверное, будет бостон, а я, вы знаете, до карт
не охотник.
- Ах, не нападай ты на карты, говорю тебе; помни слова Талейрана:
кто не привык играть в карты в молодости, готовит себе печальную
старость. Итак, до вечера; приму тебя одна. - Постараюсь.
II
Граф Растопчин сдержал слово. В тот же вечер княгиня приняла его
в своей молельне. Эта комната, как знал граф от других, служила
ей запасною спальней и, вместе, убежищем во время летних гроз.
Растопчин с любопытством окинул взглядом убранство этой комнаты.
Оконные занавески в ней, обивка мебели, полог, одеяло, подушки и
простыня на кровати были из шелковой ткани, а кровать -
стеклянная и на стеклянных ножках. Даже вывезенный княгинею из
Парижа и здесь висевший портрет Наполеона был выткан в Лионе на
шелковом платке. Растопчин застал княгиню на кровати. Две
горничные держали перед нею собачку Тутика, на которого третья
примеряла вышитую гарусом попонку. Взяв Тутика и отпустив
горничных, Шелешпанская указала графу кресло.
Высокая, в пудреных буклях и белая, точно выточенная из слоновой
кости, княгиня Анна Аркадьевна была представительницей
старинного, угасавшего в то время княжеского рода, в котором не
она одна славилась смелым умом и властною красотой. Матери,
указывая на нее дочерям на балах, обыкновенно говорили: "Заметила
ты, ma chere (Дорогая (франц.).), эту высокую, худую старуху? Она
недавно из Парижа. Будешь идти мимо, присядь, а не то и ручку
поцелуй. Пригодится".
Растопчин в молодости видел и на опыте узнал обольстительное
владычество знатных барынь XVIII века, в том числе и княгини, за
которою на его глазах все так ухаживали. Его тогда не удивляло
общее сознательное и благоговейное покорство этим
законодательницам моды. Теперь он над ними, в том числе и над
княгинею Шелешпанскою, в душе посмеивался.
Он трунил над тем, что княгиня, жившая долго в Париже. доныне
пудрилась "a" la neige"(До белизны снега (франц.).),
причесывалась "a trois marteaux" (В три локона (франц.).) и
носила платья модных цветов - "couleur saumon" (Светло-розового
цвета (франц.).) и "hanneton" (Цвета майского жука (франц.).).
Граф по поводу некогда пылкой, но стойкой и чопорной княгини даже
выразился однажды, что у Данте в его "Аду" забыто одно важное
отделение, где светские грешницы ежечасно мучатся не сознанием
своих грехов, а воспоминанием того, как в жизни не раз они могли
негласно и незаметно согрешить и не согрешили - из трусости,
гордости или простоты.
Некогда поклонница Вольтера, Дидро и мадам Ролан, княгиня теперь,
на старости лет, заслышав над домом даже слабый удар грома, без
памяти спешила в свою молельню, зажигала у образов лампады и
свечи, наскоро надевала на себя все шелковое и ложилась под
шелковое одеяло, на шелковую постель. Не помня себя от ужаса, она
кричала на главную свою экономку, горничных и приживалок, чтоб
запирали все ставни и двери, приказывала им опускать на окна
шелковые гардины и, лежа с закрытыми глазами, то и дело
вздрагивая, повторяла: "Свят, свят! Осанна в вышних!" - пока
кончались последние раскаты грозы.
"Любит, старая, жизнь, - подумал, усевшись против княгини,
Растопчин, - да как ее и не любить! Пожила когда-то. Теперь она
одна, состояния много... А тут надвигается гроза! Нет, матушка,
не спасут, видно, никакие стеклянные кровати и никакие шелки".
- Что же, дорогой граф, - держа на коленях собачку, встревоженно,
по-французски, обратилась к гостю Шелешпанская, - неужели правда
быть войне?
По-русски княгиня, как и все тогдашнее общество, только молилась,
шутила либо бранилась с прислугой.
- Мы с вами, Анна Аркадьевна, наедине, - начал граф, - как старый
приятель вашего мужа и ваш, смею повторить, всегдашний поклонник,
скажу вам откровенно, дела наши нехороши... Бонапарт покинул
Сен-Клу и прибыл по соседству к нам, в Дрезден; его, как
удостоверяет "Гамбургский курьер", окружают герцоги, короли и
несметное войско.
- Да ведь он только и делает, что воюет; в том его забава! -
возразила княгиня. - Может быть, это еще и не против нас...
- Увы! государь Александр Павлович также оставил Петербург и
поспешил в Вильну. Глаза и помыслы всех теперь на берегах
Двины...
- Но это, граф, может быть диверсия против наших соседей? Все не
верится.
- Таких сил Бонапарт не собрал бы против других. У него под
рукой, - газеты все уже высчитали, - свыше полумиллиона войска и
более тысячи двухсот пушек; один обоз в шесть тысяч подвод.
Княгиня понюхала из флакона и переложила на коленях спавшую
собачку.
- И вы думаете, граф? - спросила она со вздохом. Граф Федор
Васильевич скрестил руки на груди и приготовился сказать то, о
чем он давно думал.
- Огненный метеор промчался по Европе, - произнес он, - долетит и
в Россию. Я не раз предсказывал... Мало останавливали венчанного
раба, когда он, без объявления войны, брал другие государства и
столицы; увидим его и мы, русские, если не вблизи, то на западной
границе наверное.
- Кто же виноват?
Растопчин промолчал.
- Но наше войско, - сказала княгиня, - одних казаков сколько!
- Благочестивая-то, "не бреемая" рать, бородачи? - произнес
Растопчин по-русски. - Полноте, матушка княгиня, не вам это
говорить: вы так долго жили в Европе, столько видели и слышали.
Польщенная княгиня забыла страх. Ей вспомнился Париж, тамошние
знаменитости, запросто бывавшие у нее.
- Моя парижская знакомая, мадам де Сталь, представьте, граф, -
произнесла она, - уверяет, будто Бонапарт - полный невежда,
грубиян и отъявленный лжец. Не чересчур ли это? Я не так
начитанна, как вы, что вы на это скажете?
- Сущая правда, - ответил, склонясь, Растопчин. - Наполеон и
Меттерниха считает великим государственным человеком только
потому, что тот лжет ловко и хорошо. Я давно твержу, но со мной
не соглашаются, Бонапарт - низменная, завистливая душонка, ни
тени величия. По воспитанию - капрал; настоящее образование почти
не коснулось его. Он ругается, как площадная торговка, как
солдат; ничего дельного и изящного не читал и даже не любит
читать.
- Но мадам Ремюза, я у нее видела его... она хоть пренапыщенная,
а умница и в восторге от него...
- Еще бы, дочь его министра! О, это новый Тамерлан... Ему чужды
высокие движения сердца и узы крови, а вечная привычка
притворствовать и рисоваться вытравила в нем и остатки правды. Да
что? По его собственному признанию, обычная мораль и всеми
принятые приличия - не для него! А недавно он выразился, что он -
олицетворение французской революции, что он носит ее в себе и
