воспроизводит; что счастлив тот, кто прячется от него в глуши, и
что, когда он умрет, вселенная радостно скажет: уф!
- Но за что же, за что он против нас? - спросила встревоженно
княгиня.
- Уж сильно его баловали в последнее время, а потом отказали в
сватовстве с великой княжной Екатериной Павловной: вот за что. А
ведь он гений; по приговору газетчиков и стихоплетов - неизбежная
судьба услужливой Европы... Как можно было так поступить с
гением? Вот он теперь и твердит перед громадой Европы: Россия
зазналась; отброшу ее в глубь Азии, дам ей пережить участь
Польши. По совести, впрочем, сказать, я убежден: мы не погибнем.
- Неужели? - обрадованно спросила княгиня. - Утешь меня!
- Вот что, матушка Анна Аркадьевна, скажу я вам, - произнес опять
по-русски Растопчин. - Наша Россия - тот же желудок покойного
Потемкина: она в конце концов, попомните меня, переварит все,
даже и Наполеона...
- Что же, граф, делать нам теперь?
- Что делать? - произнес Растопчин. - Никому я этого, княгиня,
еще не говорил и не скажу, а вам, извольте, открою: скорее и без
замедления уезжайте из Москвы. Сюда французам не дойти, а
все-таки...
- Куда же ехать?
- А хоть бы в вашу коломенскую или, еще лучше, подалее, в
тамбовскую вотчину. Повторяю, французам не дадут, может быть,
перейти и границу, но здесь, княгиня, будет неспокойно, -
вполголоса заключил Растопчин, - не в ваши лета это переносить.
Начнутся вооружения, сбор войск, суета...
Княгиня молитвенно взглянула на белый, мраморный, итальянской
работы, бюст спасителя, стоявший в молельне среди ее семейных,
старых, потемневших образов.
- Не понимаю! - сказала она, разведя руками. - Неужели же в
первопрестольной столице, среди угодников и чудотворцев божьих и
под вашим начальством, граф, мы не будем в безопасности?
"Ишь, храбрая! - подумал Растопчин. - Грозы боится, а Бонапарта
не трусит, даже его шелковый портрет привесила у себя!"
- Как знаете, княгиня, - ответил граф, вставая и откланиваясь, -
мое дело было вас предупредить. Я вам поведал по секрету мое
личное мнение. Дождались наши вольнодумцы с величанием
Бонапарта!.. Злость берет, как подумаешь. На Западе
вольнодумствуют сапожники, стремясь стать богачами, а у нас баре
колобродят и мутят, чтобы во что бы то ни стало стать
сапожниками... И все это - их вожак Сперанский.
- Ну, вы все против Сперанского. Что он вам? - спросила княгиня.
- Что он мне? а вот что... Его хвалили, но это - чиновник
огромного размера, не более, творец всесильной кабинетной
редакции. Канцелярия - его форум, тысячи бумаг - и превредных -
его трубы и литавры. И хорошо, что его упрятали и что он сам
теперь стал сданною в архив бумагою, за номером... Ну, да вы не
согласны со мной, прощайте.
Растопчин поцеловал руку княгини и направился к двери.
- Да, - сказал он, остановясь, - еще слово... Мое утреннее
предсказание о господине Перовском, искателе руки вашей внучки,
сбылось, к сожалению, ранее, чем я ожидал.
- Боже мой, что такое?
- Я застал дома указ - всем штаб- и обер-офицерам, где бы они и
при чем бы ни были, без малейшего замедления отправиться к своим
полкам. Вызываю его на завтра, да пораньше. Могу ему дать, если
попросит, два-три дня для сборов, не более.
Княгиня протянула руку к звонку и, растерявшись, не могла его
найти.
III
Утром следующего дня Перовский узнал о вызове всех офицеров к
полкам.
Не столько разнились между собой оживленная и полная, в
веснушках, с золотистыми локонами и голубыми глазами Ксения и
задумчивая, черноволосая и сухощавая Аврора, сколько были несхожи
видом и нравом близкие друг другу с детства Илья Тропинин и
Базиль Перовский.
В ранние годы Базиль был увезен из Почепа, украинского поместья
своего отца, в Москву, где под надзором гувернеров и
дядьки-малоросса сперва был помещен в пансион, потом в Московский
университет и, кончив здесь ученье, уехал в Петербург на службу,
которой ревностно и отдался. Хорошо начитанный, он знал в
совершенстве французский и немецкий языки и любил музыку. Будучи
смел и честолюбив и увлекаясь возвышенными военными идеалами, он
питал, как и многие его сослуживцы, тайное благоговение к общему
тогдашнему кумиру, укротителю террора и якобинцев, цезарю-плебею
Наполеону, которого в то время многие прозорливые люди начинали
уже осуждать и бранить.
В числе других истых петербургских "европейцев" Базиль мысленно,
а иногда с оглядкой и вслух, искренне осуждал непринятие нашим
двором сватовства Наполеона, незадолго перед тем искавшего руки
великой княжны Екатерины Павловны, сестры государя Александра
Павловича. Отвергнутый русскою императорскою семьей, Бонапарт, по
мнению Базиля, рано или поздно должен был подумать о возмездии и
так или иначе отплатить грубой, как выражались тогда в
Петербурге, косневшей в предрассудках России за эту несмываемую
тяжелую обиду.
Высокого роста, темноволосый, широкоплечий и с тонким, стройным
военным перехватом, Базиль был всегда заботливо выбрит, надушен и
щегольски одет. С отменно вежливыми, усвоенными в столичной среде
движениями и речью он всех привлекал умным взглядом больших,
карих, мечтательно-задумчивых глаз, ласковою улыбкой и веселою,
своеобразною, остроумною речью. Среди товарищей Перовский слыл
душой-весельчаком, среди женщин - несколько загадочным, у
начальства - подающим надежды молодым офицером. Страстно любя
пение и музыку, он, будучи еще студентом, самоучкою стал
разбирать ноты и недурно играл на клавикордах и пел не только в
кругу товарищей, но и в обществе, на небольших вечерах. Некоторое
время, состоя с другими колонновожатыми в какой-то масонской
ложе, он с ними затеял было даже переселиться на дальний японский
остров Соку, как тогда звали Сахалин, и основать там некую особую
республику. Эта мысль вскоре, впрочем, была брошена за
недостатком денег для такого дальнего вояжа.
Что же до сердечных увлечений Перовского, то никто о них в
Петербурге не слышал. Он сам даже посмеивался над волокитством
столичных фатов. И потому все были крайне удивлены, когда прошла
нежданная весть, что этот юный и, по-видимому, вовсе еще не
думавший о прочной любви и о женитьбе красивый и всегда беспечно
веселый гвардеец, так же лихо гарцевавший на петербургских
маневрах и смотрах, как и ловко скользивший на столичных
паркетах, влюбился и готовился посвататься. О происхождении
Перовского в его служебной среде и в обществе еще мало кто знал.
Его звали просто "наш красавец малоросс".
Базиль живо представлял себе последний, памятный, вторничный
вечер у Нелединских-Мелецких, в их доме на Мясницкой, куда его
привез университетский его товарищ, Илья Тропинин. Здесь было так
весело и шумно. Старики в кабинете и в цветочной сидели за
картами; молодежь в гостиной играла в фанты и в буриме, а в зале
шли танцы. На этом вечере блистало столько роскошных, выписанных
из Парижа нарядов и чуть охваченных краем платьев обнаженных
дамских и девичьих шей и плеч. Шел бесконечный котильон, о
котором тогда выражались поэты:
- Cette image mobile De l'immobile eternite.
(Этот подвижной образ неподвижной вечности.)
Базиль с другими танцевал до упаду. Здесь-то, среди цветущих
лилий и роз, под гром оркестра Санти, он впервые увидел сухощавую
и стройную, незнакомую ему брюнетку, сидевшую в стороне от
танцующих. Возле нее стоял, пожирая ее глазами и тщетно стараясь
ее занять, известный москвичам любитель пения и живописи, длинный
и мрачный эмигрант Жерамб, всех уверявший, что он офицер тогда
возникавшего таинственного легиона hussards de la mort" ("гусаров
смерти"), почему он носил черный доломан с изображениями на
серебряных пуговицах мертвой головы, так шедший к его исхудалому
и желтому лицу. При взгляде на незнакомку в мыслях Перовского
мелькнуло: "Так себе, какая-то худашка". Но когда он ближе
разглядел ее черные, спокойно на всех смотревшие глаза, несколько
смуглое лицо, пышную косу, небрежным жгутом положенную на голове,
и ее скромное белое платье с пучком алого мака у корсажа, - он
почувствовал, что эта девушка властительно войдет в его душу и
останется в ней навсегда. Его поражала ее строгая, суровая и как
бы скучающая красота. Она почти не улыбалась, а когда ей было
весело, это показывали только ее глаза да нос, слегка морщившийся
и поднимавший ее верхнюю, смеющуюся губу.
В то время за Авророй, кроме "гусара смерти" Жерамба, тщетно
ухаживали еще несколько светских женихов: Митя Усов, двое
Голицыных и другие. В числе последних был, между прочим,
известный богатством, высокий, пожилой и умный красавец вдовец,
некогда раненный турками в глаз еще при Суворове, премьер-майор
Усланов. Он везде, на балах и гуляньях, подобно влюбленному
Жерамбу, молча преследовал недоступную красавицу. Остряки так и
звали их: "Нимфа Галатея и циклоп Полифем".
Все поклонники новой Галатеи, однако, остались за флагом.
Победителя предвидели: то был Перовский. Дальнейшее знакомство,
через Тропинина, сблизило его с домом княгини. Он даже чуть было
не посватался. Это случилось после пасхальной обедни, которую
княгиня слушала в церкви Ермолая. Аврора приняла его в пальмовой
гостиной бабки, присела с ним у клавикордов, и он, под вальс
Ромберга, уже готовился было сделать ей предложение. Но Аврора
играла с таким увлечением, а он так робел перед этою гордою,
строгою красавицей, что слова не срывались с его языка, и он
уехал молчаливый, растерянный.
Илья Борисович Тропинин давно угадывал настроение своего друга.
Неразговорчивый, близорукий и длинный, с серыми, добрыми,
постоянно восторженными глазами, Илья Тропинин был родом из
старинной служилой семьи небогатых дворян-москвичей. Сирота с
отроческих лет, он, как и Базиль, был рано увезен из родного
дома. Помещенный опекуном в пансион, он здесь, а потом в
Московском университете близко сошелся с Перовским как по
сходству юношески-мечтательного нрава, так и потому, что охотнее
других товарищей внимательно выслушивал пылкие грезы Базиля о их
собственной военной славе, которая, почем знать, могла сравняться
со славою божества тогдашней молодежи - Бонапарта. Тулон,
пирамиды и Маренго не покидали мыслей и разговоров молодых
друзей.
Они зачитывались любимыми современными писателями, причем,
однако, Базиль отдавал предпочтение свободомыслящим французским
романистам, а Илья, хотя также жадно-мечтательно упивался их
страстными образами, подчас по уши краснел от их смелых, грубо
обольстительных подробностей и, впадая потом в раскаяние, налагал
на себя даже особую епитимью. Базиль нередко, после такого
чтения, под подушкой Тропинина находил либо тетрадь старинной
печати церковных проповедей, или полупонятные отвлеченные
размышления отечественных мистиков. В свободные часы Тропинин
занимался рисованием. Он очень живо схватывал и набрасывал на
бумагу портреты и чертил забавные карикатуры знакомых, в
особенности театралов.
- Нет, боюсь женщин! - смущенно говорил в такие мгновения Илья,
мучительно ероша свои русые волосы, в беспорядке падавшие на
глаза. - Так, голубчик Вася, боюсь, что, по всей вероятности,
никогда не решусь жениться, пойду в монастырь.
Когда друзья были еще в пансионе, Тропинина там называли
"схимником", уверяя, что в его классном ящике устроено из
образков подобие иконостаса, перед которым он будто бы,
прикрываясь крышкой, изредка даже служил молебны.
Университет еще более сблизил Перовского и Тропинина. Они
восторгались патриотическими лекциями профессоров и пользовались
особым расположением ректора Антона Антоновича
Прокоповича-Антонского, о котором шутники, их товарищи, сложили
куплет:
Тремя помноженный Антон,
А на придачу Прокопович...
Ректор, любивший поболтать с молодежью, расставаясь с Перовским и
Тропининым, сказал первому: "Ты будешь фельдмаршалом!" - а
второму: "Ты же - счастливым отцом многочисленной семьи!" Ни раз
впоследствии, под иными впечатлениями, приятели вспоминали эти
