соловьиными свистами, и долгое моление в старом, окуренном
ладаном храме, где усталый Вася, прикорнувшись за колонной,
заснул, - все это ему вспоминалось живо, как и радость матери по
их возвращении домой.
Вскоре после их приезда в Почеп прибыл на летний отдых и граф. На
другой день по его водворении в Почепе Анну Михайловну и ее
сыновей позвали к нему в дом. Мальчиков принарядили и ввели в
графский кабинет. Граф сидел в лиловом бархатном халате,
напудренный, красивый и величавый. Секретарь кончил доклад и
уносил бумаги.
- Молодцы! - сказал граф, посмотрев на черноглазых мальчуганов,
бойко прочитавших ему наизусть оду Державина, и расцеловал их.
Оправив на себе кружевной шарф и манжеты, он дал детям по
кошельку с дукатами и сказал:
- Это вам на орехи, в память вашего покойного отца; он был мне
верным другом и слугою. Я дал ему слово заботиться о вас,
сиротах. Надо учиться более; поедете в Москву.
Дети весело разглядывали кабинет, убранный редкими картинами,
охотничьими приборами, чучелами птиц, вазами и статуями. Стоявшая
у порога их мать отирала радостные слезы. Старшего из сыновей
Анны Михайловны увезли ранее, Васю - несколько позже. К нему
приставили выписанного из чужих краев гувернера и с ним отправили
его в Москву, где сперва поместили в частном пансионе, потом
определили в университет.
Вася еще по девятому году в Почепе, от какого-то пьянчужки,
сельского писаря из семинаристов, узнал, что граф - его отец, но
этого не признает, так как очень знатен, живет возле царя в
Петербурге и занимает там место министра.
- Но разве министрам запрещено иметь детей? - спросил писаря
удивленный Вася.
- Дубина ты, стультус (Глупец (от лат. slultus).), и больше
ничего; значит, что нельзя! - ответил сельский грамотей.
Проболтавшись об этом разговоре матери, Вася от нее услышал, что
граф будет очень гневаться и лишит их всех своих милостей, если
они станут рассказывать о родстве с ним. С той поры на вопросы
товарищей и знакомых, кто его отец, Перовский отвечал:
- Я - сирота с детства; мой отец, украинский хуторянин, служил в
Малороссии управляющим одного графа и давно умер...
Выдержав последний экзамен в университете, Вася написал о том
радостное письмо матери и с нетерпением собирался ехать к ней на
родину, где не был около семи лет. Ему рисовался Почеп, тенистый
сад, дорогой флигель, свобода. Но к нему на квартиру, где он жил
с Ильей Тропининым, явился незнакомый старичок чиновник, в сером
фраке, с сахарною улыбочкой и хохолком на голове, и, поздравив
его от имени графа, объявил, что он, Перовский, милостью высокого
покровителя уже определен на службу в колонновожатые, то есть в
свитские, и что ввиду этого граф советует ему, дабы не потерять
места, без замедления ехать в Петербург. Чиновник вручил ему при
этом нужную сумму на обмундирование и на отъезд к месту служения
и, откланиваясь, спросил, когда же Василий Алексеевич располагает
ехать, так как о том должно дать знать его сиятельству. Базиль
подумал и ответил:
- Через неделю.
Как ни уговаривал его Илья Тропинин обождать, еще повеселиться,
где-то охотиться и притом, в компании других кончивших ученье
студентов, варить жженку, Базиль в назначенное время оставил
Москву. Он сгорал нетерпением увидать Петербург и отца. "Теперь
граф, наверное, признает меня! - в трепетном восторге мыслил
Базиль. - Я уже более не почепский хуторянин, а получивший высшее
образование офицер! Отец с гордостью, если не даст еще мне своего
имени и графского титула, о чем я, разумеется, и не мечтаю,
назовет меня, хоть наедине, хотя глаз на глаз, своим сыном... и у
меня будет отец... да какой еще отец! Как все хвалят высокие его
дарования, любовь к наукам и искусствам, честь и ум! Он снимет с
меня запрет - хоть для наших личных сношений... Я поселюсь у
него, буду близко ежедневно видеть замечательного
государственного деятеля; я брошусь к нему, он прижмет меня к
своей груди!" Ожидания Базиля сбылись. Но граф-отец, вероятно,
избегая до времени превратной огласки и пересудов, не нашел еще
возможным поселить у себя сына в Петербурге. К Базилю в
гостиницу, после первого радостного его свидания с отцом, когда
он, весь возбужденный, был наверху блаженства, явился тот же
бывший в Москве старичок чиновник, оказавшийся одним из служащих
в домовой канцелярии графа, ласково расспросил его, где он думает
найти квартиру, доволен ли службой и начальством и не нуждается
ли еще в чем-либо приватном. Но тут же дал Базилю понять, что
недалекое, более утешительное будущее вполне зависит от двух
предметов: от его скромности вообще и от умолчания в особенности
насчет каких-либо его отношений к графу-министру. Базиль с болью
в сердце объявил, что беспрекословно преклоняется перед волею
графа-отца. Его, по письму Ильи Тропиннна, отыскал в Петербурге
незадолго перед тем выпущенный из московских кадет также в
колонновожатые, двоюродный брат Ильи Дмитрий Николаевич Усов,
которого он изредка видел еще в Москве. Базиль сошелся с ним,
полюбил его, как и его родича Тропинина, и почти с ним не
расставался. Когда минувшею весной Перовский в Москве, на балу у
Нелединских, увидел Аврору и первому Мите высказал наполнившее
его чувство к ней, Митя побледнел, потом вспыхнул и крепко пожал
ему руку.
- Слушай, Перовский! - сказал он ему. - Это такая девушка,
такая... если бы брат Илюша не был женат на ее родной сестре,
понимаешь ли?.. она была бы... я все отдал бы, все... Отец Ильи
крестил меня, мы - братья и по кресту... Еще на его свадьбе, год
назад, я сообразил и все терзался... А теперь охотно уступаю этот
клад, это сокровище тебе... Илья тоже тебе поможет!
- Да с чего же ты взял, что это серьезно? - удивился, также
краснея, Базиль. - И что такое бальная встреча? Мало ли кого мы
встречаем...
- А вот увидишь, - произнес Митя, - я убежден, попомни мое слово,
- Аврора будет твоя.
Предсказание Мити сбылось. Базиль ехал в армию счастливым женихом
Авроры.
Из Можайска Базиль должен был взять почтовых и оттуда ехать в
главную квартиру Первой армии, в Вильну. Рассчитывая время, он
боялся, что Барклай-де-Толли мог уже оттуда двинуться к западной
границе. Он вошел на станцию, отыскал комнату смотрителя и,
вручив последнему свою курьерскую подорожную, потребовал лошадей.
Смотритель вышел и опять возвратился.
- Лошади будут сейчас готовы, - сказал он как-то смущенно, -
только вас здесь спрашивают какие-то господа... они только что
приехали.
- Кто? где они?
Смотритель указал на общую станционную комнату. Базиль вошел
туда. Освещенный тусклым огарком, с дивана встал высокий, тощий и
желтолицый господин в черной венгерке с серебряными пуговицами,
Базиль отступил: перед ним стоял "гусар смерти", эмигрант Жерамб.
Сзади него виднелись двое незнакомых штатских: юноша - в модном
рединготе и пожилой - во фраке.
- Вы удивлены? - произнес по-французски Жерамб, - я сам крайне
смущен этою неожиданною встречей... Ехал вот с этими господами в
поместье одного из них, но узнал, что вы здесь... и потому...
- Что же вам нужно? - сухо спросил Базиль.
- Господин Перовский, вы понимаете, - продолжал с дрожью в голосе
Жерамб, - мы шли по одной дороге к честной, надеюсь, цели...
- О чести на этот счет предоставьте судить мне.
- Согласен... вы имели более успеха, я преклонился, был готов
отступить, даже отступил...
- Далее, далее! - вскрикнул, теряя терпение, Базиль. Жерамб на
миг остановился. Его впалые глаза сверкали, нижняя челюсть
вздрагивала, руки судорожно сжимались. Штатские молча поглядывали
на пего.
- Вы понимаете, господин Перовский, - произнес он, - два дня
назад я вас видел рано утром с одною дамой... она еще не ваша, но
вы ее преследуете, ходите с нею наедине...
- Я не подозревал, что у нее такие добровольные, непрошенные
соглядатаи.
- Что вы этим хотите сказать? Я... требую...
Базиль смерил Жерамба глазами.
- Удовлетворения? - спросил он. - Дуэль?
- Именно... вы понимаете, между честными людьми...
- Где, здесь?
- Теперь же, без отлагательства.
- Но вы, полагаю, поймете: теперь война; притом у меня здесь нет
секундантов.
- Один из этих господ, - Жерамб указал на юношу, - может быть в
этом случае в вашем распоряжении.
- К незнакомым не обращаются с такими предложениями, - ответил
Базиль, - наконец, знайте: то моя невеста.
Жерамб захохотал. Базиль бросился к нему. Дверь отворилась. В
комнату вошли двое других проезжих: пожилой пехотный офицер и
средних лет военный доктор Миртов, знавший Базиля по Петербургу.
Они также ехали в Первую армию. Предупрежденные смотрителем, они
вмешались в ссору и прекратили ее. Базиль повторил Жерамбу, что
он к его услугам. Дав ему свой адрес, он уплатил смотрителю
прогоны, поклонился и вышел на крыльцо. Красивый, полный и всегда
веселый доктор Миртов, уладив столкновение, старался успокоить
взволнованного Перовского.
- Охота вам расходовать силы и храбрость на этого воплощенного
мертвеца! - сказал он. - Впереди у нас столько живых врагов.
Базиль, пожав ему руку, сел в тележку.
- Не забудьте же, после войны! - крикнул ему с крыльца все еще
кипятившийся Жерамб.
- К вашим услугам, - ответил, кланяясь ему и Миртову, Перовский.
Телега помчалась. Прислушиваясь к колокольчику, Базиль с
замиранием сердца вспоминал свой отъезд из Москвы и прощание с
Авророй. "А этот, этот! - не унимался он. - Вздумал напугать,
отнять ее у меня! Нет, никто теперь нас не разлучит, никто".
Х
Прибыв в штаб Первой армии, Перовский уведомил невесту, что
доехал благополучно, что все говорят о неизбежной войне, - войска
в движении, - но что еще ничего верного не известно. Москва между
тем начинала сильно смущаться. Газеты, в особенности "Устье
Эльбы" и "Гамбургский курьер", приносили тревожные известия.
Война становилась очевидною и близкою. Все знали, что государь
Александр Павлович, быстро покинув Петербург, более месяца уже
находился при Первой армии Барклая-де-Толли, в Вильне. Но все эти
толки были еще шатки, неопределенны. Вдруг прошла потрясающая
молва. Стало известно, что после майского призыва к полкам всех
отпускных офицеров из Вильны к графу Растопчнну примчался с
важными депешами фальдъегерь. Сперва по секрету, потом громко,
наконец, заговорили, что Наполеон за несколько дней перед тем без
объявления войны с громадными полчищами нежданно вторгся в
пределы России и уже без боя занял Вильну. Шестого июля, с новым
государевым посланцем, Растопчину было доставлено воззвание
императора к Москве и манифест об ополчении, причем стал известен
обет государя "не вкладывать меча в ножны, пока хоть единый
неприятельский воин будет на Русской земле". Вспоминали при этом
слова императора, сказанные по-французки за год перед тем о
Наполеоне: "Il n'y a pas de place pour nous deux en Europe; tot
ou tard, l'un ou l'autre doit se retirer!" ("Нет места для для
нас обоих в Европе; рано или поздно, один из нас должен будет
удалиться!")
Шестнадцатого июля и сам государь Александр Павлович явился
наконец среди встревоженной и восторженно встречавшей его Москвы.
Государь, приняв дворянство и купечество, оставался здесь не
более двух дней и поспешил обратно в Петербург, откуда, по
слухам, уже снаряжали к вывозу в Ярославль и в Кострому главные
ценности и архивы. Москва заволновалась, как старый улей пчел, по
которому ударили обухом. Чернь толпилась на базарах и у кабаков.
Москвичи заговорили о народной самообороне. Началось формирование
ополчений. Первые московские баре и богачи, графы Мамонов и
Салтыков, объявили о снаряжении на свой счет двух полков.
Тверской, Никитский и другие бульвары по вечерам наполнялись
толпами любопытных. Здесь оживленно передавались новости из
Петербурга и с театра войны. Дамы и девицы приветливо оглядывали
красивые и новенькие наряды мамоновских казаков. Победа у Клястиц
охранителя путей к Петербургу, графа Витгенштейна, в конце июля
вызвала взрыз общих, шумных ликований. Белые и черные султаны
