шарик, наш шофер подобрал его и, обменявшись с одним из игроков неловкими
ударами, вернулся к нам.
-Надо торопиться,-сказал он. -По радио сообщили, что в Кампанисе
провозгласили Каталонскую республику и на улицах Барселоны уже сражаются.
Оркестр под тентом завел "Голубой Дунай" в третий раз. Все вокруг казалось
спокойным и привычным, кроме вооруженной группы людей, которые стояли рядом с
нашим автомобилем и громко, чтобы мы их слышали, обсуждали вопрос, стоит нас
расстреливать или нет. Во всяком случае, они сочли вызывающим качество наших
с Гала чемоданов. Но наш шофер, устав дожидаться решения, разразился такими
проклятиями, что они уважительно удалились.
На другой день мы проснулись в маленьком отеле приграничного вокзала
Сербер во Франции. Газеты извещали, что мятеж подавлен, а его предводители
убиты или взяты в плен. Каталонская республика продержалась всего несколько
часов. Мы только что пережили историческую ночь 6 октября - и с тех пор я
представляю историческую ночь не иначе как нелепую, когда вас могут
расстрелять из-за одного "да" или "нет", когда играют в пинг-понг и кабацкий
оркестр наяривает "Голубой Дунай". Далмо написал нам в Париж, что наш шофер,
возвращаясь, был убит пулеметной очередью в окрестностях Барселоны.
У меня решительно не было исторической жилки, исторического духа. Чем
дальше развивались события, тем больше я чувствовал себя аполитичным
противником Истории. Я был впереди и слишком позади, но никак не
современником игроков в пинг-понг. Меня преследовало предчувствие гражданской
войны. Вернувшись, я написал картину под названием "Предчувствие гражданской
войны", в которой изобразил огромное человеческое тело, с множеством рук и
ног, душащих друг друга в бреду.
Первое известие о гражданской войне застигло меня в Лондоне на ужине в
"Савойе". Я заказал крутые яйца, напомнившие мне шарики пинг-понга в деревуш-
ке на побережье. Игроки и их шарики не переставали занимать меня. Я сказал
моему соседу Игорю Марковичу: сколь плачевно было бы играть в пинг-понг
крутыми яйцами, даже хуже, нежели играть в теннис мертвыми птицами. Яйца мне
отомстили: они скрипели на зубах, будто были приправлены песком. Повар "Саво-
йи" был ни при чем. Это африканский песок мятежной Испании взметнулся у меня
во рту. Было лишь одно средство избавиться от него - залить его шампанским!
Однако я не выпил ни капли. У меня начался период строгости и аскетизма,
которому предстояло стать доминантой в моем стиле, моем разуме и моей неурав-
новешенной жизни. Пламя Испании озарит драму эстетического Возрождения. Она
станет жертвой послевоенной Европы, терзаемой идейными драмами, нравственными
и художественными невзгодами. Испанские анархисты бросались в огонь под
стягом: "Viva la muerte!" - "Да здравствует смерть!", тогда как их противники
держались традиционного флага, на котором нужно было только изобразить две
буквы: FE(Вера.). С первого взгляда из середины испанского трупа бросался в
глаза наполовину изъеденный паразитами и идейными червями иберийский член в
эрекции, огромный, как собор, наполненный белыми динамитом ненависти,
происходящей от непрерывных закапываний и откапываний. Зарыть и отрыть! Чтобы
снова зарыть и отрыть!
Таким было плотское желание гражданской войны в нетерпеливой Испании.
Предстояло увидеть, как она станет страдать, заставит страдать, закапывать и
откапывать, убивать и вызывать сострадание. Надо было грызть землю, чтобы от-
рыть традицию и все клады, спрятанные в недрах страны. Отрывая любовников Те-
руэля, воскрешали бы плоть, и любили бы, убивая друг друга. Однажды ополченец
войдет в кафе, неся мощи монахини XII века. Он не захочет бросить их и унесет
с собой в окопы. Один из моих старых друзей видел отрытое тело Гауди - его
обвязали веревкой за шею и волочили по барселонским улицам, притом, добавлял
мой друг, тело издавало довольно приятный запах и хорошо сохранилось, хотя,
тем не менее, попало в печальную переделку. В этом, в сущности, нет ничего
удивительного: ведь Гауди был мертв уже двадцать лет. В Виче солдаты полдня
играли головой архиепископа...
Из растерзанной Испании исходил запах дыма, сожженного мяса кюре,
разодранной разумной плоти, смешиваясь с крепким запахом пота толпы,
развращенной самой собой и Смертью. Анархисты переживали мечту, в которую они
никогда бы не поверили. Они входили в контору нотариуса и испражнялись на
стол. Во многих селениях установили анархический коммунизм и сожгли
банковские счета.
Гражданская война не изменила ни хода моих мыслей, ни состояния духа. Она
лишь вбила в меня еще сильнее страх любой революции. Мне не хотелось быть и
"реакционером", ибо я реагировал иначе, чем инертная масса. Мне хотелось
оставаться Дали. Вокруг завывала гиена общественного мнения и требовала,
чтобы я высказался: гитлерист я или сталинист? Нет, тысячу раз нет, я был
далинистом и ничем кроме далиниста. До самой смерти! Я не верил ни в какую
революцию. Я верил лишь в высочайшую традицию. Если революция зачем-то нужна,
то лишь для того, чтобы после ее конвульсий заново обрести утраченные
элементы традиции. Нужно было пройти через гражданскую войну, чтобы вновь
обрести католическую традицию, свойственную Испании. Все сражались отважно,
воодушевленные Верой, - и атеисты, и верующие, и святые, и преступники, и
отрыватели, и зарыватели, и палачи, и мученики. Ибо все они были испанцами,
этой расой аристократов среди других народов(Лишь одни профессиональные
политики были выше всего. Предав самих себя, они предали и дело демократии. С
самого начала они стали рабами революции, и их слабость и малодушие служили
лишь тому, чтобы придать преступлениям видимость законности в глазах
международных правозащитников, нередко крайне наивных.).
В самом начале войны мой большой друг поэт "la mala muerte" Федерико
Гарсиа Лорка погиб, расстрелянный в оккупированной франкистами Гранаде.
Красные тут же жадно ухватились за это ужасное событие, чтобы использовать
его в спекулятивных целях. Какой позор! Лорка, потрясающий поэт, был самым
аполитичным на земле. Он погиб - и это символично - как искупительная жертва
революционной неразберихи. Эти три года убивали не из-за идей. Убивали по
личным причинам - по причинам личности. Как и я, Лорка был известен всем и
каждому, и этого было достаточно, чтобы любой испанец расстрелял его раньше
всех остальных.
Его смерть и отзвуки гражданской войны, докатившиеся до Парижа, заставили
меня на время уехать из Франции. Я уехал в Италию, и пока моя партия расспра-
шивала о смерти и разрушениях, я вопрошал сфинкса грядущего, сфинкса
Возрождения.
Мое путешествие в Италию было нелепо расценено в моем кругу как пример
легкомыслия. Лишь несколько ближайших друзей догадались, что во время этого
путешествия мой дух был занят самыми трудными и решающими битвами. Я бродил
по Риму с книгой Стендаля в руке, возмущаясь вместе со Стендалем той
заурядностью современного Рима, в какую выродился город Цезаря.
Урбанистичекие потребности нового города уничтожали святой миф Рима всех
времен, живого и естественного. Недавно открыли длинный современный проспект
к Ватикану. И вместо того, чтобы пройти лабиринтом тихих улочек и выйти прямо
к его внушительным пропорциям, поражающим сердце, сейчас его можно было
увидеть за четверть часа, как будто он был замыслен жалким умишком
архитектора международной выставки.
В Риме я провел длительный сезон, приглашенный к поэту Эдварду Джеймсу,
рядом с садом, в котором, кажется, Вагнер и был вдохновлен своим
"Парсифалем". Я же думал о моем призрачном "Безумном Тристане". Затем я
переехал на Римский Форум к лорду Барнерсу, где провел два месяца и написал
"Африканские впечатления" - о короткой поездке в Сицилию, которая немного
напоминала мне мою Каталонию и Африку. В Риме я вел совершенно не светскую
жизнь. Мы с Гала почти все время были одни. Я виделся только с немногими
английскими друзьями. В это время по Италии путешествовала Грета Гарбо в
сопровождении Леопольда Стоковского, и однажды вечером я встретил ее одну в
этрусском музее на вилле папы Джулио. Меня поразила ее неэлегантность, а
измятое манто говорило о полном отсутствии кокетства. Мы не были с ней
знакомы, и я не поздоровался с ней. Как вдруг она первая так приветливо
улыбнулась мне, что я поклонился, а потом продолжил осматривать музей. Едва
выйдя оттуда, я заметил, что она следует за мной. Я нарочно прибегнул к
двум-трем хитрым уловкам и снова заметил ее в нескольких шагах от себя.
Невероятность ситуации показалась мне крайне комичной. Убегать от нее или
догонять ее? В это время толпа устремилась к площади Венеции, где произносил
речь Муссолини. Окруженные людским водоворотом, мы вскоре не могли двинуться
ни вперед, ни назад. Дуче на балконе заканчивал речь, и толпа устроила ему
овацию. Меня чрезвычайно удивило, с каким энтузиазмом Гарбо вскидывает руку в
фашистском приветствии. Она посмотрела на меня с упреком: почему я не
вскидываю руку и не делаю фотографии. Наконец в толпе образовалось место, и
она подошла ко мне на расстояние в метр, остановленная цепью пузатых римлян.
Гарбо сделала мне знак, значения которого я не понял, вынула открытки и
показала их мне в протянутых руках. В этом было что-то ненормальное и
страшное. Открытки были с классическими видами Рима. Держа их веером, она
показывала их мне одну за другой. И вдруг... Я был потрясен. Среди видов
вечного города я заметил порнографический снимок. Затем другой... И вот она
уже закрыла пачку элегантным и стыдливым жестом с видом невинного
притворства. Невозможно в это поверить! Я пристально посмотрел ей в глаза и
все вдруг понял. Грета Гарбо существовала лишь в моем воображении. Я был
введен в заблуждение. И даже физическое сходство со звездой было весьма
отдаленным. Эта женщина была натурщицей, приятельницей одной из моих моделей.
Она слышала от подруги, что я коллекционирую эротические рисунки(В Таормине я
приобрел набор прекрасных фотографий, которые развесил по стенам
мастерской.). Затем встретив меня в музее и узнав, она решила предложить мне
свою коллекцию и последовала за мной.
Как можно было так ошибиться? Это меня насторожило. Что-то не ладится у
меня в голове. В последнее время я делаю ошибку за ошибкой. Гала считала, что
я живу слишком замкнуто, и увезла меня в горы, в отель Тре Крочи, неподалеку
от Кортина, рядом с австрийской границей. Оттуда на две недели она
отправилась в Париж и оставила меня одного.
Там я получил плохие новости из Кадакеса. Анархисты расстреляли человек
тридцать моих друзей и среди них трех рыбаков из Порт-Льигата. Должен ли я
возвращаться в Испанию, чтобы меня постигла та же участь? Я не выходил из
своей комнаты, боясь разболеться до возвращения Гала. К тому же высокие горы
мне никогда не нравились, и вершины, окружающие Тре Крочи со всех сторон,
стали для меня настоящим наваждением. Может быть, надо было поехать в
Испанию! Но если уж ехать туда, то совершенно здоровым, чтобы обладать макси-
мальной жизнеспособностью во время этого жертвоприношения. В заботе о себе я
дошел до панической аккуратности. При малейшем насморке я торопился закапать
в нос капли. Целыми днями я делал полоскания. Беспокоился при малейшем подоз-
рении на прыщик или экзему и немедленно мазался мазью. Я плохо спал в
ожидании болезни, то и дело щупал аппендикс - нет ли воспаления. С
колотящимся сердцем, тщательнейше исследовал свой стул и ходил в туалет с
