добавлять в них слишком много масла, вот меня и пучит.
-Да не от масла это,- говорил другой,- а от твоих позавчерашних бобов. От
бобов пердишь и через два дня!
Я принес шампанского, и мы распили его на пляже, закусывая морскими ежами.
Ветер будет дуть еще три дня.
- Гала, поди сюда, принеси мне подушку и крепко сожми мою руку. Может
быть, мне удастся заснуть. Я уже меньше боясь. Здесь так хорошо в этот час.
И я наконец задремал под шум нескончаемых разговоров, ощущая крепкий дух,
исходящий от этих гомерических рыбаков. Когда я проснулся, их уже не было.
Похоже, ветер утих. Гала склонялась надо мной, оберегая мой сон, заботясь о
моем возрождении ( Гала Градива раз уже излечила меня своей любовью от
безумия. Спустившись на землю, я преуспел в "славе" сюрреалиста. Однако новая
вспышка безумия угрожала этому успеху, так как я полностью ушел в
воображение. Надо было разбить эту хризолиду. И реально поверить в свое
творчество. Она научила меня ходить, а теперь необходимо идти вперед, как
Градива. Надо было разорвать буржуазный кокон моего страха. Или безумен, или
жив! Я вечно повторял: жив - до самой старости, до самой смерти, единственное
мое отличие от сумасшедшего - то, что я не сумасшедший.). Как хризолида, я
был закутан в шелковую нить своего воображения. Надо было разорвать ее, чтобы
паранойальная бабочка моего разума вышла из нее преображенной, живой и
естественной. "Заточение", условие метаморфозы, без Гала угрожало стать моей
собственной могилой.
- Встань и иди,- велела она.- Ты ничего еще не успел. Не торопись умирать!
Моя сюрреалистическая слава ничего не будет стоить до тех пор, пока я не
введу сюрреализм в традицию. Надо было, чтобы мое воображение вернулось к
классике. Оставалось завершить творение, на которое не хватило бы оставшейся
мне жизни. В этом убеждала меня Гала. Мне предстояло, не останавливаясь на
достигнутом смехотворном результате, бороться за главные вещи: первое из
которых- воплотить в классику опыт моей жизни, придать ему форму, космогонию,
синтез, вечную архитектуру.
Глава тринадцатая
Метаморфозы - Смерть- Возрождение
/Дин-дон, дин-дон...
Что это?
Это бьют башенные часы Истории.
О чем они звонят, эти башенные час, а, Гала?
Через четверть часа после "измов" пробьет час индивидуумов. Вот твое
время, Сальвадор (весь послевоенный период отличается рождением "измов":
кубизм, дадаизм, симультанизм, пуризм, вибрационизм, орфизм, футуризм,
сюрреализм, коммунизм, и между прочим, национал-социализм. У каждого "изма"
был свой лидер, свои сторонники и герои. Каждый претендовал на истинность, но
единственная доказанная "истина": от всех этих "измов", так скоро забытых,
остается - среди их анахронических развалин - несколько настоящих
художников-индивидуумов.).
Послевоенная Европа готова разродиться "измами", их хаосом, анархией,
отсутствием четкости в политике, эстетике, морали. Европа разродилась скепси-
сом, произволом, бесхребетностью, отсутствием формы, синтеза и Веры. Ибо она
уже вкусила от запретного плода, возомнила, что все знает и доверилась
безличной лени всего, чем является "коллектив". Наш коллектив - это то, что
мы съели и переварили. Европа вкусила "измов" и революции. У ее дерьма цвет
войны и запах гибели. Она забыла, что счастье - штука личная и субъективная и
что ее несчастная цивилизация, под предлогом уничтожения всякого сорта
принуждения, оказалась в рабстве собственной свободы. Карл Маркс писал:
"Религия - опиум народа". Но Истории предстояло вскоре доказать, что
материализм отравлен самым концентрированным ядом ненависти, и народы
погибнут, задохнувшись в грязных метро, среди вони, под бомбами современной
жизни (Марксизм также несет ответственность за русский большевизм и за
немецкий национал-социализм, который был лирический, сентиментальной реакцией
против коммунизма, но был искажен тем же исконным пороком - механическим и
антикатолическим коллективизмом).
Гала пыталась заинтересовать меня путешествием в Италию. Архитектура
Возрождения, Паладиум и Браманте - вот все совершенное и непревзойденное в
эстетическом направлении, чего достиг человеческий разум. У меня было желание
увидеть и прикоснуться к этим живым воплощениям гениальности. Гала начала
также строить второй этаж в нашем доме в Порт-Льигате, видя в этом другое
средство привлечь мое внимание к внешнему миру, рассеять мой страх, заставить
меня снова поверить в себя.
- Невозможно, - отвечал я, - научиться, как в старину. Техника ныне совсем
исчезла. У меня даже нет времени научиться рисовать так, как рисовали
когда-то. Никогда мне не достичь техники Бёклина.
Но Гала без устали приводила мне тысячи примеров и доказательств, вселяя в
меня вдохновение и уверенность, что я представляю собой больше, нежели просто
"самого знаменитого сюрреалиста", каким я был. Мы до изнеможения восхищались
репродукциями творений Рафаэля. У него все было доведено до такого глобально-
го синтеза, какой и не снился нашим современникам. Послевоенная
анаметрическая близорукость разложила всякое "классическое творение" на ряд
отдельных элементов, в ущерб целому.
Война превратила людей в дикарей. Их чувствительность ослабла. Замечали
лишь преувеличенное или из ряда вон выходящее. После изобретения динамита
все, что не взрывается, оставалось незамеченным. Метафизическую меланхолию
перспективы воспринимали лишь через схематичные памфлеты какого-то Кирико,
тогда как хватило бы одного взгляда на Рафаэля, Перуджино, Пьеро де ла
Франческа. Что еще нужно было изобретать, когда жил уже Вермеер Делфтский с
его оптической гипер-ясностью, превосходящей своей объективной поэтичностью и
оригинальностью гигантский метафорический труд - всех поэтов, вместе взятых!
Классическое творение все использует и объединяет, это иерархическая сумма
всех ценностей. Классика значит интеграция, синтез, космогония вместо
раздробленности, экспериментаторства и скепсиса. Речь не идет о вечном
неоклассическом или неотомистском "возвращении к традиции", которое
мало-помалу появлялось из мусора и гадости "измов". Наоборот, это было
агрессивное подтверждение моего опыта "завоевания безумия" и веры, которую
вселила в меня Гала.
Эти идеи я собирался изложить на конференции, на которую меня пригласили в
Барселоне. Перед отъездом из Порт-Льигата мы выпили по стакану сухого вина с
каменщиками и кровельщиками, которые достраивали крышу нашего дома. Они хоте-
ли поговорить о политике.
- Среди самых стоящих вещей, - толковал один, - самая стоящая - это
анархия, то есть анархистский коммунизм. Это прекрасная, но, как ни жалко,
практически не осуществимая вещь. С меня хватило бы и либерального социализма
с кое-какими изменениями по моему вкусу.
-Единственное, что мне по нраву, - говорил другой,-это полная свобода люб-
ви. Все беды от того, что мы не занимаемся любовью сколько хочется.
-А по мне, - рассуждал третий, - лучше всего профсоюзы без всякой
политики, и я ради этого пойду на все, даже переверну трамваи, что мне уже
приходилось делать.
- Ни то, ни другое, - утверждал четвертый, - единственный выход -
коммунизм и сталинизм.
- Я, конечно, согласен с коммунизмом, - отвечал пятый, - но вот с каким
именно, есть разница, ведь существуют пять разновидностей, не считая
настоящего. Сталинисты, во всяком случае, доказали, что умеют убивать добрых
людей не хуже фашистов.
Проблему троцкизма затрагивали все, но не с такой остротой, как во время
гражданский войны. Для всех этих людей важнее всего было сначала совершить
революцию. Старший каменщик, мастер, который до сих пор помалкивал, подвел
итог:
- Хотите, скажу вам, чем все это кончится? Военной диктатурой, которая
всех нас скрутит так, что ни вздохнем ни охнем...
Приехав в Барселону, мы поняли, что обстановка накаляется. Повсюду
взрывались бомбы F.A.I. После обеда объявили всеобщую забастовку, и город
приобрел унылый вид. Старый торговец картинами Далмо, который был в Барселоне
пропагандистом современного искусства и организовал в этот день мою
конференцию, постучал в дверь нашего номера на улице Кармен ровно в пять
часов.
-Войдите!-крикнул я.
Никогда не забуду внезапного появления Далмо, задыхавшегося, с
взъерошенной бородой, растрепанными волосами. Он, наверно, хотел сообщить нам
что-то срочное, но пока стоял, задыхаясь, на пороге. Его ширинка была широко
расстегнута, а в нее он сунул журнал, который я просил купить для меня. На
обложке можно было прочесть: "Сюрреалистическая революция". После короткой
передышки, наслаждаясь эффектом своего неожиданного появления, он предупредил
нас:
- Уносите ноги. Барселону вот-вот начнут отбивать.
Всю вторую половину дня мы провели в поисках шофера, который отвез бы нас
к границе, и прошли все формальности, необходимые для получения водительских
прав.
На улицах вооружался народ. Группы мятежников сталкивались с конной нацио-
нальной гвардией, которая делала вид, что не замечает их. В министерстве
Говернасион я ждал пропуска два часа. Время от времени там переставали
печатать и ставили на окно пулемет. Из каталонских флагов женщины шили
носилки для раненых. Пролетел слух, что к вечеру в Кампанисе объявят
каталонскую республику. Каждую минуту на Барселону, если армия начнет
операцию, мог обрушиться град выстрелов. В ожидании своих бумаг я увидел в
бюро двух лидеров каталонского сепаратизма, братьев Бадиа. Они напоминали
парочку Бастеров Китонов своими порывистыми трагическими жестами и
бледностью, предвещающей смерть. И в самом деле, через несколько дней
анархисты убили их.
Получив водительские права, я снова встретился с Далмо, который за
астрономическую сумму раздобыл для нас водителя и автомобиль. Гала, Далмо,
шофер-анархист и я заперлись в туалете, чтобы договориться о плате за дорогу.
- Я все предусмотрел, - сказал нам этот человек, вынимая из кармана
каталонский флаг. - Это для дороги туда.
Потом, вытащив из другого кармана небольшой испанский флаг, добавил:
- А это для обратной дороги. Ведь совершенно точно регулярные войска пода-
вят мятеж. Впрочем, какое до этого дело нам, анархистам? Пусть Испания и
Каталония сводят счеты. Наш час еще не пробил. Вы слышите взрывы? Это наши
разминаются. Любые жертвы сейчас работают на нас. Но это пока все. Еще не
настал день большого котла (расхожее каталонское выражение, означающее
революцию и беспорядки вообще)...
Мы выехали. Путь, на который обычно требовалось часа четыре, на этот раз
растянулся втрое. Нас постоянно останавливали вооруженные группы людей и тре-
бовали пропуск. Большинство мятежников были опасно пьяны. И если мы ехали
дальше, то только благодаря убедительному красноречию своего
шофера-анархиста. На полдороге мы остановились заправиться бензином в
деревушке на берегу моря. Под большим "enlevat" (большой тент, роскошно
украшенный для деревенских праздников). импровизированный оркестр играл
"Голубой Дунай". Девушки гуляли в обнимку с парнями. На белой от пыли дороге
была опрокинута бочка темно-красного вина. В открытых дверях кафе два
человека средних лет играли в пинг-понг. Наполнив бак бензином, шофер сказал
нам:
- Извините, но мне перед дорогой нужно полить маслины (эвфемизм вместо
"мне нужно помочиться).
Он скрылся в кафе и вскоре вернулся, одной рукой застегивая ширинку, а
другой утирая подбородок после стакана анисовой. Отскочил пинг-понговый
