разглядеть мои картины, и чувствовали сильное искушение увезти их и повесить
у себя в столовой рядом с каким-нибудь Месонье. Старики, которым уже за
пятьдесят, не ленились любить живопись, они любили и понимали меня. Я
появился, чтобы защитить их, - и они это чувствовали. На самом же деле они в
этом не нуждались, так как сами по себе были силой, и я просто пристраивался
рядом с ними, рядом с традицией, - это вело к победе.
Когда я приехал в Париж, гнилые интеллектуальные круги были под неизбежным
влиянием уже отвергнутого мной интуитивизма - его апология инстинкта, жизнен-
ного импульса привела к крупным эстетическим потерям. На парижскую
интеллигенцию набросилась дикая Африка. Все восторгались черным искусством,
благодаря Пикассо и сюрреалистам. Я краснел от стыда и бешенства, увидев, как
наследники Рафаэля упиваются уродством. Мне надо было найти противоядие,
поднять знамя против плодов духовного рабства и узости мышления. У меня
появилась идея бросить против диких предметов декадентский предмет,
цивилизованный европейский "стиль модерн". Я всегда рассматривал эпоху 1900
года как следствие психопатического грекороманского декаданса. Я говорил
себе, что эти. люди глухи к эстетике и увлечены только жизненным импульсом, -
и собирался доказать им, что в малейшей орнаментальной детали предмета 1900
года больше тайны, поэзии, эротики, безумия, муки, пафоса, величия и
биологической глубины, нежели в их диком уродливом фетишизме. Однажды в
центре Парижа я обнаружил вход в метро 1900 года, который, к несчастью,
собирались снести и заменить ужасными безликими постройками. Фотограф Брассай
сделал серию снимков декоративных элементов этих маленьких антре - и никто не
поверил своим глазам, насколько "стиль модерн" показался сюрреалистическим.
Стали искать предметы 1900 года на Блошином рынке. И вскоре стало
чувствоваться влияние 1900 года. Максим приостановил работу и модернизировал
свой ресторан. Вошли в моду песенки и костюмы того времени. Отчасти даже
стали спекулировать духом и анахронизмами 1900 года, изображая его в наивных
и юмористических фильмах. Кульминация была достигнута несколькими годами
позже Эльзой Скиапарелли, которой удалось ввести в моду подобранные на
затылке волосы.
Так я увидел, как Париж меняется у меня на глазах по моему повелению. Но,
как всегда, мое влияние настолько превзошло меня самого, что я не мог никого
убедить, что оно исходит от меня. Тот же феномен случился несколько лет спус-
тя, когда я второй раз высадился в Нью-Йорке и понял, что большинство витрин
больших универмагов вдохновлено находками сюрреалистов (и моими, в первую
очередь). Вечная драма моего влияния - оно всегда ускользает из моих рук и я
не могу ни управлять им, ни пользоваться. Итак, я находился в Париже, который
вслушивался в мои лозунги. Если я читал статью, направленную против
функциональной архитектуры, я знал, что это исходит от меня. Если кто-то
произносил невзначай: "Боюсь, что это модерн", я также знал, что это идет от
меня. Публика еще не решалась следовать за мной, но я рассеял ее сомнения.
Модернистские художники имели все основания ненавидеть меня.
Пользоваться моими открытиями было невозможно, меня постоянно
обворовывали. Стоило мне объявить "стиль модерн" - и достаточно было выйти на
улицу, чтобы убедиться в его распространении: кружева, фильмы, ночные
сорочки, обувь - все тяготело к нему. Сотни ремесленников зарабатывали на
жизнь, мастеря все это, в то время, как я слонялся по Парижу, не имея
возможности что-то делать. Все могли осуществить мои идеи, кроме меня! Я даже
не буду знать, куда и как обратиться, чтобы стать безвестным статистом в
одном из фильмов а 1а 1900 год, в котором снимались кинозвезды и на который
затрачены миллионы!
Это был период, когда я разочаровался в своих изобретениях. Продажа моих
картин упиралась во франко-каменно-строительные работы модернистского
искусства. Я получил письмо от виконта Ноайе. Он готовил меня к самому
худшему. Надо было решаться зарабатывать на жизнь подругому. Я уточнил список
бесспорно моих изобретений.
Я изобрел:
искусственные ногти с маленькими зеркальцами, в которые можно смотреться;
прозрачные манекены для витрин. В них наливали воду, в которой, имитируя
кровообращение, плавали рыбки;
мебель из бакелита, отлитую по эскизам самого покупателя;
вращающиеся скульптуры-вентиляторы;
очки-калейдоскоп - их следует надевать в машине, если вокруг скучные
пейзажи;
фотографические маски для современных репортеров;
комбинированные макияжи, позволяющие стереть с лица все тени;
туфли на пружинках для облегчения ходьбы;
осязательное кино, которое посредством очень простого механизма позволяет
трогать все, что видишь: ткани, меха, устрицы, мясо, сабли, собак и пр.;
предметы для самых загадочных психических и психологических наслаждений:
одни неприятны настолько, что покупатель разобьет их о стенку на тысячи
осколков, другие издают противные звуки - так вилка сильно скребет по
мраморному столу, царапая нервы и доводя до зубовного скрежета, покупателю
только остается грохнуть такой предмет о стену и услышать приятный мелодичный
звон; предметы, которые не знаешь куда девать и испытываешь удовольствие,
когда от них избавляешься, - мазохисты обеспечат огромный успех торговле
подобными предметами;
платья с фальшивыми накладными деталями, с анатомической точностью
соответствующие тому, что внутри, - чтобы создать образ женщины, отвечающий
эротическим представлениям мужчины;
дополнительные фальшивые груди на спине, которые могли бы совершить
переворот в моде лет на сто;
ванны всевозможных форм- и даже ванна без ванны, с искусственно подающейся
водой;
каталог автомобилей аэродинамической формы - такие через десять лет взяли
на вооружение все создатели машин.
Эти изобретения были нашим мучением. Особенно страдала Гала: во второй
половине дня одержимо и преданно она пускалась в крестовый поход с моими про-
ектами под мышкой. Ее терпение превышало все границы человеческой выносливос-
ти. Она возвращалась вечером осунувшаяся, чуть живая от усталости, - и с теми
же рулонами, плодами моего увлечения.
Я спрашивал:
- Не пошло?
Она рассказывала мне обо всем терпеливо и в мельчайших деталях. Мы часто
плакали, а потом, чтобы забыть про заботы, отправлялись в полумрак местного
кинотеатрика. Повторялась одна и та же история: сперва находили мои изобрете-
ния бессмысленными и не имеющим коммерческой ценности. Затем, когда Гала нас-
тойчиво убеждала их в практической ценности, ей возражали: вещь внешне
эффектна, но ее невозможно создать или она стоила бы сумасшедших денег.
Приговор был беспощадным. Подавленные, мы должны были отказываться от одного
проекта и приниматься за другой.
- Раз не пошли искусственные ногти, может, попробуем осязательное кино,
очки-калейдоскоп или аэродинамические автомобили?
Гала наспех обедала и отправлялась на автобусе в новый крестовый поход. Но
перед этим крепко целовала меня в губы и говорила : "Мужайся!" И я,
расстроенный, полдня писал свою антимодернистскую картину, в то время как у
меня в голове кружились тысячи неосуществимых проектов.
И все же... И все же раньше или позже мои проекты были осуществлены - дру-
гими людьми и так отвратительно, что я больше не мог вернуться к ним. Однажды
мы узнали, что кто-то выпустил искусственные ногти, в другой раз - что по
улицам разъезжают аэродинамические автомобили. Както утром я прочел в газете:
"Недавно в витрине поместили прозрачные манекены, служащие аквариумами для
рыб. Это напоминает Дали". Еще хорошо, что меня хотя бы упомянули. А ведь
множество раз мне высказывали претензии, что я копирую в своих картинах чужие
идеи. Мои идеи начинали любить с того момента, когда неизвестно кто обесчещи-
вал их под предлогом улучшения. О ужасный французский добрый здравый смысл!
Он сделал из моего имени, обретшего известность, какое-то пугало для
воробьев. "О, Дали! Это необыкновенно, но безумно и нежизнеспособно". А я так
хотел, чтобы было жизнеспособно! У общества, которое восторгалось мною и
пугалось меня, я хотел всегонавсего отобрать немного золота. Тогда мы, Гала и
я, могли бы спокойно жить, без страха перед призраком нищеты, угрожавшим нам
еще с Торремолиноса. Если я не заработаю денег, Гала опять придется творить
чудеса из того немногого, что у нас еще остается. Никогда грязные уши,
цыганская жизнь и засаленные простыни не вступали к нам на своих длинных
лапах. Мы не знали жареной-пережареной картошки и унизительных визитов
служащих с неоплаченными счетами за газ и электричество и безнадежными
звонками у запасного входа пустой кухни. Никогда не сдавались мы бытовой
прозе. Мы выкручивались благодаря чудесам стратегической ловкости Гала.
Располагая небольшими средствами, мы питались скромно, но хорошо. Мы никуда
не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал в сто раз больше, чем
любой посредственный художник. Я полностью выкладывался, готовясь к новым
выставкам и продавая работы редким товарищам. Гала иной раз упрекала меня,
что я работаю за низкую плату, а я отвечал - удивительно, что есть еще
товарищи, ведь я гений, а гениям предназначено умирать с голоду.
- Мы изо дня в день находимся в постоянном, нечеловеческом напряжении, и
кончится тем, что мы не выдержим.
А рядом - забытые ныне художники жили на широкую ногу, "тиражируя"
далинийские идеи. Если Дали вырабатывал неусваиваемую, слишком перченую пищу,
их рецепт зато заключался в том, чтобы тошнотворные холодные блюда слегка
присолить Дали и пустить на продажу. Щепотка Дали в облаках и пейзажах, в
меланхолии, в фантазии, в беседе, но всегда лишь щепотка - только так можно
добиться острого и пикантного вкуса. И чем более все это становилось приятным
и коммерческим, тем становилось ужасней, чем больше Дали лишался своей доли,
тем больше свирепел. Я говорил себе: спокойно, продолжай свое. Вместо того,
чтобы отступить на шаг, я делал пять шагов вперед, поддерживаемый Гала, такой
же упрямой и несгибаемой, как я. В день успеха все крысы, все грязные
цыганские уши, все розовые щеки легкой жизни были бы у наших ног. Строгость и
само ограничение держали нас в постоянной форме, в то время как другие
утопали в легкой жизни. Кокаин, героин, алкоголь и педерастия, повсюду
кокаин, героин, пьянствография, опиум и педерастия стали средством достичь
легкого успеха. Франкмасоны порока помогали друг другу с сентиментальной
привязанностью из общего страха перед одиночеством. Все жили вместе, потели
вместе, мочились вместе в ожидании, пока кто-то упадет и можно будет вонзить
ему в спину дружеский кинжал.
Наша сила, Гала и моя, была в том, чтобы жить чисто среди этой скученности
- не курить, не колоться, не нюхать, не расстилаться - всегда одни и вместе,
как это было в моем детстве и отрочестве. Мы не только стояли особняком от
художников Монпарнаса, но равно отмежевались от коммунистов, сумасшедших,
буржуа. Мы стояли в стороне, чтобы сохранить и отстоять наш разум.
Еще нам хотелось, чтобы у нас было свободное пространство, куда можно было
бы время от времени убегать. Этим свободным пространством стал Кадакес, где
мы укрывались месяцами, оставляя позади Париж, кипящий, как горшок колдуньи.
Перед тем, как уехать, я бросал в горшок несколько специй, чтобы они
сварились за наше отсутствие, - необходимые группе сюрреалистов
идеологические лозунги. Для педерастов я реанимировал классический романтизм
