выступает из расширенного и залитого кровью зрачка. Было страшно смотреть на
это и невозможно вытащить крючок, не вынув глаз из орбиты. Я стал бросать в
нее камни, чтобы прекратить это кошмарное действо. Но в последующие дни,
открывая морских ежей, я видел образ кошки, и меня охватывал ужас (больше
всего на свете я люблю вкус морских скалистых ежей, красных и отливающих
средиземноморской луной. Мой отец любил их еще больше).
Я понял, что кошка что-то предвещает. И в самом деле, через несколько дней
я получил письмо от отца, который сообщил мне, что меня окончательно изгнали
из семьи. Я нераскрою здесь тайну, которая объяснила бы нашу ссору. Это каса-
ется лишь отца и меня. И я не намерен бередить рану, которая на протяжении
шести лет мучила нас обоих.
Первая моя реакция на письмо - отрезать себе волосы. Но я сделал по-друго-
му: выбрил голову, затем зарыл в землю свою шевелюру, принеся ее в жертву
вместе с пустыми раковинами морских ежей, съеденных за ужином. Сделав это, я
поднялся на один из холмов Кадакеса, откуда открывалось все селение, и провел
там два долгих часа, любуясь панорамой моего детства, отрочества и зрелости.
Вечером я заказал такси, которое на следующий день довезло меня до
границы, где я пересел в парижский поезд. За завтраком я ел морских ежей,
политых терпким кадакесским вином. На стене виднелся профиль моей
свежевыбритой головы. Я возложил на голову раковину и предстаю перед вами -
как Вильгельм Телль. Дорога от Кадакеса до ущелья Пени - серпантин. Каждый
поворот возвращает вид селения и бухты. На последнем повороте с самого
детства я всегда оборачивался, чтобы еще раз наполнить глаза милым моему
сердцу пейзажем. Но сегодня, в такси, не повернув головы, чтобы вобрать
последнее изображение, я продолжал смотреть вперед.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава десятая
Светские дебюты - Бекиль - Аристок-
ратия - Отель замка Карри-ле-Руэ -
Лидия - Порт-Льигат - Изобретения -
Малага - Бедность - "Золотой век"
Едва приехав в Париж, я тут же уехал оттуда. Мне не хотелось прекращать
живописные поиски, намеченные в Кадакесе и прерванные моим изгнанием из
семейства. Я хотел написать "Человеканевидимку". Ничуть не меньше! Но это
можно было делать где угодно, хоть в деревне. Мне также хотелось взять с
собой Гала. Мысль о том, что у меня в комнате будет находиться живая женщина
- с грудями, волосами, деснами - показалась мне такой заманчивой, что с
трудом верилось в ее материальное воплощение. Гала была готова ехать со мной
и нам оставалось лишь выбрать место, куда отправиться. Перед отъездом я
высказал сюрреалистской группе несколько смелых лозунгов. Вернувшись, я
увидел бы, какой они произвели деморализующий эффект. Я сказал: "Руссель
против Рембо, предмет современного стиля против африканского предмета;
изображение, создающее иллюзию реальности, против пластики, имитация против
интерпретации". Всего этого должно было хватить с лихвой, чтобы они питались
несколько лет. Я нарочно дал мало объяснений. Я не был еще "собеседником" и
хотел лишь набросать главные слова, предназначенные опьянять людей. Моя
болезненная застенчивость рождала во мне ужасный страх всякий раз, когда
нужно было открывать рот. Все, что мое загнанное внутрь красноречие
накапливало за длительное молчание, я выражал с чисто испанской жестокостью и
фанатичностью. Мой полемический задор подвергался ста одной муке французской
беседы, блистающей остроумием и здравым смыслом, под которым нередко прячется
отсутствие костяка. Начав с критики искусства, которое без конца твердило о
"материале", с "материала" Курбе и его манипуляций с этим "материалом", я
заканчивал вопросом:
- Вы это ели? Дерьмо стоит дерьма, я предпочитаю то, что у Шардена.
Однажды вечером я ужинал у Ноайе. Их дом стеснял меня, но я надеялся
увидеть мою "Мрачную игру", повешенную на верхнем карнизе между Кранахом и
Ватто. Сидящие за столом были самыми разными представителями артистического
мира. Вскоре я понял, что был предметом всеобщих ожиданий. Думаю, моя
застенчивость трогала Ноайе от всего сердца. Каждый раз, когда официант
наклонялся к моему уху, чтобы тихо и как бы тайно шепнуть марку и возраст
вина, я думал, что речь идет о чем-то важном: Гала попала под такси,
какой-нибудь рьяный сюрреалист пришел поколотить меня..., я бледнел и
вздрагивал, готовый выскочить из-за стола. Но нет, ничего подобного. Официант
повторял погромче, внушительно, ни на миг не теряя своего строгого
достоинства: "Шатонеф-дю-Папье 1923 года". Одним глотком я осушал вино,
которое так напугало меня и с помощью которого я надеялся победить
стеснительность, чтобы сказать хоть слово. Я всегда восхищался людьми,
которые в течение длительного ужина на двадцать персон болтали, как им
вздумается, не прерывая еды и заставляя всех себя слушать, хотя, в сущности,
что сенсационного они могут изречь? Им неважно, что они жуют, главное - они
умеют элегантно повернуть ход беседы, и никто даже не подумает, что они не
слишком-то вежливы.
На первом ужине у Ноайе я сделал два открытия. Первое: аристократия - так
тогда называли "светских людей" - более чувствительна к моему образу
мышления, чем художники и интеллектуалы. В самом деле, светские люди еще
сохранили наследственную часть изысканности и цивилизованности, которыми
последующее поколение - буржуазное и социализированное - радостно
пожертвовало ради новых идей и коллективных устремлений.
Второе: я открыл карьеристов. Эти брюзги, пожираемые неистовой жаждой
успеха, садились за все столы, уставленные прекрасным хрусталем и серебряной
посудой, и начинали плести свои интриги с коварством сплетников.
В тот же вечер я решил, что использую обе группы: людей света - чтобы под-
держивали меня, карьеристов - чтобы они клеветой и беспардонной завистью отк-
рыли мне дорогу к успеху. Никогда я не опасался сплетен и даю им возможность
появляться. Пусть карьеристы трудятся в поте лица своего. Когда сплетня хоро-
шо созрела, я рассматриваю ее, анализирую и всегда нахожу наилучший способ
повернуть ее себе на пользу. Есть недоброжелатели? Отлично! Пусть они толкают
вперед корабль вашей победы. Главное - ни на минуту не упускать из рук бразды
правления. Карьера сама по себе не интересна. Гораздо интересней являться. С
моего первого появления на вокзале Орсей я понял, что победил, хотя меня ник-
то не узнавал и я был без паспорта и багажа. Надо было получить их и нанять
"носильщиков". Еще требовалось завизировать документы. Эти походы и бумажная
волокита рисковали поглотить остаток моих дней. Итак, я осмотрелся вокруг в
поисках тех, кто мог бы стать для меня "носильщиками". Я отыскал их и нашел
им применение. У меня был большой багаж и я отправлялся слишком далеко, но и
при иных обстоятельствах я находил других, уснащая ими путь к славе, которая
ожидала меня. Как я уже говорил, мне не хотелось прибывать, мне хотелось
являться. Пусть остальные считаются с этим.
Что из себя представляют люди света? Вместо того, чтобы стоять на обеих
ногах, они, подобно фламинго, балансируют на одной-единственной ноге. Они де-
лают это из жажды аристократичности, чтобы смотреть на все свысока, и спуска-
ются на землю лишь по крайней необходимости. Такое положение вскоре утомляет.
Светские люди, как и все, нуждаются в поддержке и для устойчивости окружают
себя толпой одноногих педерастов, наркоманов, чтобы защититься от первых
порывов "народного фронта". Поняв это, я присоединился к толпе калек,
набросивших иго снобизма и декадентства на шею аристократии, прилагающей все
усилия, чтобы спасти традицию. Но я пришел не с пустыми руками - я принес
целые охапки костылей, чтобы они смогли устоять. Из моего первого детского
преступления я создал "патетический костыль" как символическую послевоенную
поддержку. Одни костыли подпирали чудовищно разросшиеся черепа, как бы
пораженные энцефалитом, другие костыли закрепляли элегантные пропорции или
хореографические па. Костыли, костыли, повсюду костыли. Я даже изобрел
миниатюрный личный костыль в золоте и рубинах, который можно приставить к
губе и подпереть нос. Этот бесполезный и скандальный предмет предназначен для
нескольких женщин, элегантность которых приобрела бы с ним совершенно
фантастический характер.
Мой символический костыль соответствовал - и все еще отвечает - неосознан-
ным мифам нашего времени. Я повсюду расставил костыли и все задавались вопро-
сом: "К чему столько?" Пока аристократия устойчиво держалась благодаря тысяче
моих костылей, но я честно предупредил ее в конце своего первого эссе:
- Сейчас как дам по ноге!
Аристократия немного подогнула свою и так уже поднятую лапу и героически
ответила мне сквозь зубы, стараясь не заорать:
- Пошел вон!
Тогда я изо всех сил ударил ее по икре. Она устояла. Значит, костыли я
сделал неплохо.
- Спасибо! - сказали мне.
Не беспокойтесь. Я вернусь. С одной-единственной ногой и с моими костылями
вы солидней, чем все революции, затеянные интеллектуалами. Аристократия, ты
старая, падшая и мертвая от усталости. Но место, где твоя нога неразрывно
связана с землей, - это традиция. Если ты решишь умереть, я поставлю ногу в
след твоей и подожму другую, как фламинго. И готов стареть в этом положении,
не утомляясь.
Правление аристократии всегда было моим увлечением. Уже тогда я искал
средство придать элите историческое сознание роли, которую судьба
предназначила ей сыграть в ультра-индивидуальной Европе после грядущей войны.
Тогда мало прислушивались к моим пророчествам о будущем нашего континента, и
я сам почти не придавал значения своим предсказаниям о коллективизме и
массах, которые пожрут демократию и развяжут губительные для Европы
катаклизмы, тогда как спасение было бы в индивидуальной католической
традиции, аристократизме и, может быть, в монархизме.
Пока осуществляются мои пророчества, пока сюрреалисты переваривают мои ло-
зунги, пока карьеристы ведут меня к славе, а люди света желают мне всего
хорошего, я уехал на Лазурный Берег. Гала знала один отель, откуда никто бы
нас не выкурил. Мы заняли две комнаты, одна из которых стала моей мастерской.
Чтобы никто нас не беспокоил, мы запасли в коридоре целую поленницу для
печки. Я поставил электролампу, чтобы освещать полотно, а остальная комната
была темна от плотно закрытых ставней. Обычно мы заказывали обед в номер.
Лишь изредка спускались в столовую, а на улицу носу не казали несколько
месяцев. Это время запомнилось мне, также как и Гала, как самое бурное и
волнующее в нашей жизни. Во время этого добровольного "затворничества" я
познавал и впитывал любовь так фанатично, как и работал. "Человек-невидимка"
был наполовину готов. Гала раскидывала карты, они сулили нам трудную дорогу.
Я слепо верил всему, что она предсказывала мне, как будто это могло рассеять
все, что угрожало моему счастью. Гала предсказала денежное известие от
какого-то господина, шатена или брюнета. И вскоре действительно пришло
письмо, подписанное виконтом Ноайе. Галерее Гойманса угрожало банкротство, и
виконт предлагал свою финансовую помощь. Он просил меня не беспокоиться ни о
чем и предлагал нанести ему визит. Его машина подъедет за мной в день,
который я назначу сам.
Наконец-то мы вышли на прогулку, во время которой хотели обсудить
ситуацию. На улице нас ослепили сверкающие лучи зимнего солнца. Мы подставили
им свои бледные физиономии узников. Тепло и солнце изумили нас, и мы
