за цепочку. Мне не понять, почему все ванны одной формы. Почему бы не
придумать страшно дорогие такси - почти как все, но с искусственным дождем
внутри, чтобы путешественник надевал плащ, когда на улице прекрасная погода.
Не понимаю, почему мне не приносят отварной телефон, когда я заказываю
жаренного омара, почему охладиться в ведерке со льдом ставят шампанское, а не
вечно теплых и липких телефонных абонентов. И почему бы не заворачивать в
соболиные меха разбитые телефоны с зеленой мятой в форме омара с дохлой
крысой внутри - прямо Эдгар По, почему бы не водить их на поводке или не
ставить на спину живой черепахе... Поражает ослепление людей, всегда
совершающих одно и то же. Меня также удивляет, почему служащий банка не
съедает чек, мне удивительно, что художники раньше меня не додумались
рисовать "мягкие часы"...
Естественно, я получил деньги по чеку без всяких осложнений и вечером мы
устроили пир с двумя десятками тортов и шампанским. Весь ужин мы проговорили
о нашем доме в Порт-Льигате. На другой день у Гала обнаружился плеврит. Я так
тревожился, что впервые почувствовал, как огромную архитектуру моего эгоизма
расшатывает подземное землетрясение. Неужели кончится моя любовь?
Во время болезни Гала я принял приглашение приятеля мадридского периода
посетить его в Малаге. Он оплачивал мое пребывание там, обещая купить у меня
картину. Итак, мы планировали встретиться в Андалузии, как только Гала выздо-
ровеет, и пообещали друг другу не трогать ни единого су из денег виконта Ноа-
йе, так как деньги были предназначены для дома в Порт-Льигате - и пусть себе
лежат, запертые в сейфе нашего барселонского отеля. Часами я придумывал заба-
вы и маленькие подарки к выздоровлению Гала. Плеврит сделал ее такой хрупкой,
что она стала похожа на принцесс, нарисованных Рафаэлем Кичнером, - казалось,
они вот-вот умрут от слабости, надышавшись ароматом огромной гардении. Меня
охватила жалость и при каждом движении Гала мне хотелось плакать. Эта
нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича на
нее: "Ты слишком красива", и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал в объятиях.
Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком пылким объятиям, тем
больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это лишь разжигало
меня. Наконец Гала заплакала. Тогда я исступленно набросился на нее,
исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал губы, что
вызывало у нее гримасу, и снова обнимал ее, прижимая ей уши к щекам. Я
стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве, как будто месил кусок
теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать.
Однажды вечером я заставил ее впервые выйти, и на какой-то машине мы
поехали на Барселонскую международную выставку. С закрытыми глазами она
поднималась по длиннющей лестнице. Я поддерживал ее за талию, но она была так
слаба, что мы останавливались через каждые четыре-пять ступенек. Наконец мы
оказались на какой-то террасе, откуда видна была вся выставка.
- Посмотри, - сказал я ей. Она открыла глаза и увидела удивительный мир.
На первом плане выступали огромные фонтаны, которые рассыпались на
невероятной высоте и постоянно меняли свои цвета и формы. Небо прорезали
зигзаги фейерверка. Ни один ребенок не удивлялся бы так, как Гала.
- Ты все делаешь для меня, - сказала мне она. - Ты заставляешь меня все
время плакать.
Невдалеке от нас оркестр играл сардан. Безликая толпа лениво таскалась по
аллеям. Никто не плакал.
Послезавтра мы уехали в Малагу. Долгое, в три дня, путешествие было
слишком ранним после болезни Гала. В нашем купе второго класса она сидела
неподвижно, прислонясь ко мне головой. Я никогда не поверил бы, что голова
может быть такой тяжелой - самой большой тяжестью было выражение ее лица.
Можно было сказать, что ее маленькая голова наполнена свинцом. Я представлял
ее белой и чистой, с ровными торжественно блестящими зубами, каждый из
которых, как зеркало, отражал ее розовый язык. Я сравнивал ее челюсти и череп
с моим. У меня поистине были уже рот старика и ни один зубной врач никогда
ничего не мог понять в моих зубах (перекличка, по меньшей мере символическая,
установлена между зубами и сексом. Во снах выпадение зуба, по народному
толкованию, - признак смерти, хотя это более явный намек на мастурбацию.
Любопытно, что у некоторых африканских племен церемонию обрезания заменяют
выдергиванием зуба. ). Ни один зуб не расположен как надо. У меня нет двух
коренных зубов - они просто не выросли. Два нижних резца в 1930 году были еще
молочными. Они выпали, и на их месте больше никогда не выросли зубы.
Я думал о наших головах как о головах покойников - такая белая голова Гала
и моя, уже разлагающаяся, охряная, с огромными дугами бровей. В купе рядом с
нами, несмотря на мух, дремали другие головы. Это был поезд смерти и сна, ко-
торый прибыл в Малагу при африканской жаре, планируя над городом почти с
королевским величием. Шофер нашего такси подошел к носильщику, спавшему в
углу двора в тени дверного косяка, и попытался его разбудить, толкая ногой.
Но носильщик ответствовал ленивым движением руки: "Не сегодня!" Город
готовился к процессии на святую пятницу, и царило буйство цветов. Водитель
остановил трамвай у какого-то бара, заказал стакан одинарной анисовой и ушел,
напевая. На улице мы встретились с несколькими Пикассо (Малага - родина
Пикассо. Его морфологический образец здесь часто встречается - с тем же
выражением яркой мудрости, подобно бычьей) с гвоздикой за ухом. Их глаза с
сильной и грациозной мудростью наблюдали проходящую толпу. Был объявлен
большой бой быков. Вечером после заката вместо свежего морского ветерка
поднялся теплый ветер, как в африканской пустыне. Это любимый час испанцев,
час, которого они ждут, чтобы заняться любовью, час, когда больше всего
благоухают поля гвоздик, как пламенеющий африканский лев испанской
цивилизации.
Мы наняли дом рыбака в Торремолиносе, маленьком селении в пятнадцати кило-
метрах от Малаги. От него до самого моря тянулось поле гвоздик. Это было наше
огненное свадебное пиршество. Мы так же загорели, как рыбаки.
Наша кровать была жесткой, будто набитой сухарями. Неудобная для сна, она
способна была изнурить нас, напоминая, что у нас только одно тело, что мы об-
нажены. Гала, загорелая, как мальчишка, расхаживала по селению с открытой
грудью. Я снова надел свое колье. Рыбаки Торремолинаса не знали стыда и
снимали штаны, чтобы сделать свои дела, в нескольких метрах от нас. Одно из
самых больших удовольствий подстерегало нас на пляже, где мы слышали
эпическое сквернословие или подбадривающие драчунов голоса парней. Дрались,
кидаясь камнями, и после каждой драки оставались разбитые головы и
окровавленные лица. Тогда рыбаки переставали какать, вспоминали старые обиды,
вставали, надевали штаны, хорошо уложив в них свои красивые и прекрасно
вылепленные приборы, и вынимали ножи. И женщины, одетые в черное, приходили с
распущенными волосами и простирали вверх руки, молясь Иисусу и непорочной
Деве. Не было ничего печального или грязного. Даже злость была веселой и
естественной. Даже кучки рыбаков были чистыми, украшенными сверху ягодами
непереваренного муската, такого же свежего, как и до съедения.
В то время я был увлечен оливковым маслом. И во все добавлял его. Ранним
утром я макал в него поджаренный хлеб с хамсой. Остатки я выпивал или кропил
ими свою голову и грудь, втирая в волосы, которые росли как на дрожжах.
По приезде я снова стал писать "Человека-невидимку", начатого в
Карри-ле-Руэ, и одновременно дописывал текст "Видимой женщины". Время от
времени к нам приходила маленькая группа интеллектуалов-сюрреалистов, между
которыми началась настоящая ненависть и которых разъедали, объединившись,
черви коммунизма и фашизма. Вскоре я понял, что в день, когда черви
разрастутся до змей, разразится большая и кровавая гражданская война.
Все шло своим чередом, пока однажды мы не получили множество плохих новос-
тей. Галерея Гойманса, которая задолжала нам, месяц назад разорилась. Бунюэль
в одиночку снимал "Золотой век", значит, практически я был отстранен. Столяр
из Кадакеса выслал нам счет, который вдвое превышал предполагаемый. Наконец,
наш богатый друг из Малаги уехал на три недели, не оставив нам адреса. Наши
деньги были израсходованы и оставались какие-то крохи, дня на четыре. Гала
предложила заказать наши деньги, хранившиеся в сейфе отеля в Барселоне. Но я
не согласился, так как их не хватило бы даже оплатить счет столяра. Дом в
Порт-Льигате пошел прахом. Единственным выходом было - телеграфировать в
Париж, чтобы взять взаймы в счет картин и вернуть деньги по возвращении. Три
дня не было ответа. Мы пересчитали оставшуюся у нас мелочь - было две песеты.
По счастью, с нами пришел повидаться в тот вечер один сюрреалист, сочувствую-
щий коммунистам. Я попросил его дать телеграмму в барселонский отель, чтобы
нам выслали деньги. Два дня мы ждали ответа. В доме не было ни крошки. Наше
бедствие объяснялось моим упрямым нежеланием следовать совету Гала. Вскоре
ситуация показалась мне началом трагедии. Африканское солнце пекло и
заставляло меня все видеть в красном и черном свете. В довершении ко всему в
соседнем доме полусумасшедший парень убил свою мать молотком, да еще и
карабинеры вечером подняли стрельбу по стае ласточек. Гала пыталась убедить
меня, что наше положение скучное, но не трагическое, что нужно устроиться в
отеле в Малаге и ждать денег из Барселоны, которые не дошли из-за страстной
недели. Но я не слушал ее и продолжал абсолютно все видеть в черном свете с
тех пор, как столкнулся с первыми экономическими трудностями. Я воспринял их
как оскорбление судьбы, не дающей мне, Дали, завершить редактирование
"Видимой женщины". Галючка была низведена до унизительного положения без
горничной и без хлеба, поскольку у нас больше не было денег. Чаша терпения
переполнилась.
Я вышел из дому, полный угрызений совести, оставив Гала укладывать багаж,
и направился к морю по полю гвоздик. В ярости я сшибал палкой головки цветов,
как обезглавленные шеи в картинах Карпаччо. На берегу моря, между скал была
пещера, в которой поселились оливковые цыгане. Они жарили в огромных котлах
рыбу, масло трещало и шипело, как гадюки моей злости. В несколько секунд во
мне созрело желание бросить дорожную сумку - изобретение Гала - и жить среди
цыганок, которые открывали грудь и кормили детей в эротической атмосфере жут-
кой грязи. Воспламененный этими грудями и огромным задом женщины, которая го-
товила на огне, я убежал в пустынное место и яростно предался одинокому
удовольствию своего отрочества. Все неистовство моей души перешло в эти
безнадежные движения. Мои ноги подкосились, и я упал на колени прямо на
острые камни, похожий на отшельника в экстазе, каких рисовал Рибера.
Свободной рукой я гладил и царапал свое тело, как бы душа его. От возбуждения
кожа моя дрожала. Мои карманы были пусты, но я еще могу расходовать это! И я
уронил на землю теплую монету моей бесценной жизни, которая, казалось, вышла
из самой моей глубины, из мозга костей.
Эта новая бесплодная потеря углубила мое разочарование. Мое безденежье по-
казалось совсем невыносимым. Моя злость обернулась против меня самого, и я
стал бить себя кулаками так сильно, что выбил, наконец, свой маленький
блестящий зуб. Я подобрал его. Ибо сказано: зуб за зуб.
Вернулся возбужденный, но веселый. И показал Гала сжатый кулак.
- Угадай?..
- Блестящий червяк?
- Нет, мой зуб, мой молочный зуб. Надо повесить его на ниточке в
