ругали мороз, генерала своего, Россию, нас; но слова Фигнера: "Filez,
filez"[43] - покрывали их нескромные выражения. Наконец Ляхово очистилось,
пленные отведены были в ближнюю деревеньку, которой я забыл имя, и мы вслед
за ними туда же прибыли.
Тут мы забыли слова Кесаря: "Что не доделано, то не сделано". Вместо того
чтобы немедленно идти к Долгомостью на Бараге-Дильера, встревоженного
разбитием кирасиров своих, или обратиться на отряд, стоявший в Ясмине, мы
все повалились спать и, проснувшись в четыре часа утра, вздумали писать
реляцию, которая, как будто в наказание за лень нашу, послужила в пользу не
нам, а Фигнеру, взявшему на себя доставление пленных в главную квартиру и
уверившему светлейшего, что он единственный виновник сего подвига. В
награждение за оный он получил позволение везти известие о сей победе к
государю императору, к коему он немедленно отправился. После сего можно
догадаться, в славу кого представлено было дело, о котором сам светлейший
своеручно прибавил:
"Победа сия тем более знаменита, что в первый раз в продолжение нынешней
кампании неприятельский корпус положил пред нами оружие".
Двадцать девятого партия моя прибыла в Долгомостье и тот же день пошла к
Смоленску. Поиск я направил между дорогами Ельненской и Мстиславской, то
есть между корпусами Жюно и Понятовского, которые на другой день
долженствовали выступить в Манчино и Червонное. Этот поиск доставил нам
шесть офицеров, сто девяносто шесть артиллеристов без орудий и до двухсот
штук скота, употребляемых для возки палубов; но дело шло не о добыче. В сем
случае намерение мое переступало за черту обыкновенных партизанских
замыслов. Я предпринял залет свой единственно в тех мыслях, чтобы глазами
своими обозреть расположение неприятельской армии и по сему заключить о
решительном направлении оной. Мнение мое всегда было то, что она пойдет
правым берегом Днепра на Катань, а не левым на Красный; единственный взгляд
на карту покажет выгоду одного и опасность другого пути при движении нашей
армии к Красному.
Корпуса Жюно и Понятовского, хотя весьма слабые, но были для меня камнем
преткновения; да если бы я мог и беспрепятственно пробраться до Красненской
дороги, и тогда я не открыл бы более того, что уже я открыл на дорогах
Ельненской и Мстиславской, ибо впоследствии я узнал, что в то время большая
часть неприятельской армии находилась еще между Соловьевой переправой,
Духовщиной и Смоленском, на правом берегу Днепра. На сию же сторону прибыли
только старая и молодая гвардия, занявшие Смоленск, четыре кавалерийские
корпуса, слитые в один и расположенные за Красненской дорогой у селения
Вильковичей, и два корпуса, между коими я произвел свой поиск.
Так как оружие ни к чему уже служить не могло, то я обратился к дипломатике
и старался всеми возможными изворотами выведать от пленных офицеров о сем
столь важном решении Наполеона; но и дипломатика изменила мне, ибо по
ответам, деланным мне, казалось, что все сии офицеры были не что иное, как
бессловесные исполнители повелений главного начальства, ничего не зная о
предначертаниях оного...
Соименный мне покоритель Индии (Вакх, иначе Дионисий) подал мне руку
помощи. Чарка за чаркою, влитые в глотки моих узников, возбудили их к
многоглаголанию. Случилось так, что один из них был за адъютанта при
каком-то генерале и только что воротился из Смоленска, куда он ездил за
приказаниями и где он видел все распоряжения, принимаемые гвардиею к
выступлению из Красного. "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке" -
говорит пословица; откровенность хлынула через край, и я все узнал, что мне
нужно было узнать, даже и лишнее, ибо к столь любопытному известию он не
мог не припутать и рассказы о своих любовных приключениях, которые я
принужден был слушать до тех пор, пока мой вития не упал с лошади.
Это известие слишком было важно, чтобы не поспешить доставлением оного к
главнокомандующему. Почему я в ту же минуту послал курьера с достаточным
прикрытием по Мстиславской дороге, на коей или в окрестностях коей я
полагал главную квартиру. Сам же я остался против встреченных мною войск,
отвечая на стрельбу их до тех пор, пока превосходство сил не принудило меня
отступить по Мстиславской дороге и провести ночь верстах в пятнадцати от
Смоленска. В сии сутки мы прошли, по крайней мере, пятьдесят верст.
Неожиданная встреча и отпор, сделанный мне на ходу к Смоленску, внушили мне
мысль достигнуть до Красного [44] посредством большого обхода; к тому же,
быв отягчен пленными и двумястами штуками скота, я хотел сдать первых и не
оставить без употребления последних в такое время, когда войска наши столь
нуждались в пропитании. Вследствие чего я решился коснуться армии и потом
продолжать путь мой к Красному. Грубая ошибка! Можно сказать, что расчет
мой от дифференциального исчисления при поиске к Смоленску упал в четвертое
правило арифметики при обратном движении, предпринятом мною для раздела
мясной порции! И подлинно, взяв направление на Червонное и Манчино, где еще
не было неприятеля, я мог быть у Красного 1-го ноября, в самый тот день,
как дивизия Клапареда, прикрывшая транспорт трофеев, казну и обозы главной
квартиры Наполеона, выступила из Смоленска по сему направлению. Правда, что
известие о том дошло до меня весьма поздно; к тому же сколько дивизия сия
ни была слаба, все она числом своим превышала мою партию, к тому же она
была пехотная, а партия моя - конная. Однако это не отговорка!
Господствующая мысль партизанов той эпохи долженствовала состоять в том,
чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать,
жечь малым огнем неприятеля без угомона и неотступно. Все в прах для сей
мысли - и пленных, и коров!.. Я сберег первых, накормил некоторые корпуса
последними, - и виноват постыдно и непростительно.
Итак, пройдя несколько верст по Мстиславской дороге, я встретил
лейб-гусарский эскадрон, командуемый штабс-ротмистром Акинфьевым, а в
восьми верстах далее нашел несколько пехотных корпусов, расположенных для
дневки. Как корсар, который после долговременного крейсирования открывает
курящиеся берега родины, так воззрился я в биваки товарищей, так давно мною
оставленных. Берег! Берег! - подумал я и бросился во всю прыть к избе
генерала Раевского. Прием сего с детства моего уважаемого мною и в пылу
боев всегда изумлявшего меня героя был таков, какого я ожидал; но
посетители его встретили меня иначе; случилось так, что некоторые из них
были те самые, которые при вступлении моем в партизаны уверяли меня, что я
берусь не за свое дело, полагая оное чрезмерно опасным и не соответствующим
моим способностям. Продолжать атаку на пункт, сделавшийся уже неприступным,
было бы безрассудно, и потому они переместили батареи свои. Едва я
поздоровался с Раевским и некоторыми приятелями моими, как начались улыбки,
полунасмешливые взгляды и вопросы насчет двухмесячных трудов моих. Боже
мой! Какое напряжение - поравнять службу мою с переездами их от обеда на
обед по Тарутинской позиции! Иные давали мне чувствовать, что нет никакой
опасности действовать в тылу неприятеля; другие - что донесения мои
подвержены сомнению; те безмерно хвалили партизанов прошедших войн с тем,
чтобы унизить мои поиски; некоторые осуждали светлейшего за то, что дает
место в реляциях делам, не достойным внимания; словом, видно было, сколь
имя мое, выставленное во всех объявлениях того времени, кололо глаза людям,
искавшим в тех же объявлениях имена свои от Немана до Москвы, а от Москвы
до Смоленска, и осужденным видеть оные в одних расписаниях нашей армии.
Огражденный чистой совестью и расписками на три тысячи пятьсот шестьдесят
рядовых и сорок три штаб- и обер-офицера, взятых мною от 2-го сентября до
23-го октября[45], я смеялся над холостым зарядом моих противников и желал
для пользы России, чтобы каждый из них мог выручить себя от забвения
подобными расписками.
Наделив находившиеся там голодные войска отбитыми мною двумястами штуками
скота, я ночевал не помню в какой-то деревушке, у генерала Раевского, и
перед рассветом выступил по направлению к Красному.
Первого ноября на походе я догнал колонну генерала Дохтурова и графа
Маркова, которые в то время заезжали в какой-то господский дом для привала.
Намереваясь вскоре дать отдых партии моей, я указал Храповицкому на ближнюю
деревню и приказал ему остановиться в ней часа на два; сам же заехал к
генералу Дохтурову, пригласившему меня на походный завтрак. Не прошло
четверти часа времени, как Храповицкий прислал мне казака с известием, что
светлейший меня требует.
Я никак не полагал столкнуться с главною квартирою в сем направлении; но
холиться было некогда, я сел на конь и явился к светлейшему немедленно.
Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоро
светлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: "Я еще лично не знаком
с тобою, но прежде знакомства хочу поблагодарить тебя за молодецкую твою
службу". Он обнял меня и прибавил: "Удачные опыты твои доказали мне пользу
партизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесет
неприятелю".
Я, пользуясь ласковым его приемом, просил извинения в том, что осмелился
предстать пред ним в мужицкой моей одежде. Он отвечал мне: "В народной
войне это необходимо, действуй, как ты действуешь: головою и сердцем; мне
нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под
армяком, а не под мундиром. Всему есть время, и ты будешь в башмаках на
придворных балах".
Еще светлейший полчаса говорил со мною, расспрашивал меня о способах,
которые я употребил образовать сельское ополчение, об опасностях, в каких я
находился, о мнении моем насчет партизанского действия и прочем. В это
время вошел полковник Толь с картою и бумагами, и мы вышли из избы.
Я думал, что все кончено, и пошел обедать к знаменитому сладкоеду и обжоре
- флигель-адъютанту графу Потоцкому. Но едва успели мы сесть за стол, как
вошел в избу лакей фельдмаршала и объявил мне, что светлейший ожидает меня
к столу. Я немедленно явился к нему, и мы сели за стол. Нас было шесть
человек: сам светлейший, Коновницын, князь Кудашев, Толь, я, недостойный, и
один какой-то генерал, которого я забыл и имя, и физиономию. За обедом
светлейший осыпал меня ласками, говорил о моих поисках, о стихах моих, о
литературе вообще, о письме, которое он в тот день писал к госпоже Сталь в
Петербург[46] , спросил о моем отце и о моей матери; отца он знал по его
остроумию и рассказал некоторые его шутки, мне даже не известные. Мать мою
он не знал, но много говорил об отце ее, генерал-поручике Щербинине, бывшем
наместником трех губерний при Екатерине. После обеда я напомнил ему о моих
подчиненных; он отвечал мне: "Бог меня забудет, если я вас забуду", - и
велел подать о них записку. Я ковал железо, пока горячо, и представил
каждого офицера к двум награждениям. Светлейший беспрекословно все
подписал, и я, откланявшись ему, поехал в корчму села сего, где ожидали
меня партия моя и брат мой Евдоким, которого я не видал от самого Бородина.
Спустя два часа времени мы выступили в Волково. Извещенный мною из-под
Смоленска, а может, вместе со мною и другими партиями о решительном
направлении всей французской армии к Красному, светлейший намеревался
атаковать ее на марше и поспешил к окрестностям сего города.
Между 1-м и 4-м ноября расположение партизанов было следующее.
Второго граф Орлов-Денисов, соединясь со мною, коснулся корпуса Раевского в
